Вторая жизнь

Когда отряды вступили в Лондон, то не встретили ни души. Улицы пустовали, ставни домов плотно затворены. Возле крылец и редких клумб всё ещё клубился ноябрьский туман. Генерал отдал распоряжение Ферфаксу, чтобы тот приглядывал за солдатами во время отсутствия командира, а сам схватился за вожжи и вместе с отрядом мушкетёров и полковником Прайдом погнал в сторону здания парламента, заседавшего уже двенадцать лет. В это время в город уже доставили пленного короля, в повозке, обтянутой чёрной тканью. Кромвель принял такое решение из некого символизма: некоторых королей содержали в Лондонском Тауэре, и наглядным примером служила Елизавета I, которую Мария Стюарт, бабка нынешнего короля, заточила именно сюда. Впоследствии в Тауэр попал и Яков Шотландский, отец теперешнего самодержца. Кромвель, переступая порог зала заседаний, самодовольно осклабился, оправил красный кушак, растрепал отросшие каштановые пряди и чуть ли не с ноги распахнул дверь. — Всем сидеть, чтобы я вас видел! — гаркнул Прайд. — Вы имеете право... И лево! Последовал короткий спич генерала, излагавший требование о роспуске парламента как такового. Под конец Оливер выкрикнул: — Вы сидите здесь слишком долго... Во имя Господа, убирайтесь! Большую часть членов арестовали. В итоге от главного органа управления всей Англии осталось то, что потом назовут Охвостьем.

— А что это за тюрьма? — Джон Френсис указал рукой на каменное здание с решётчатыми окнами. — Ньюгейтская тюрьма, дружок. Собственной персоной, — голос Жана дрогнул. Жуткие воспоминания о шести ужасных месяцах, проведённых в ней, снова всплыли в мозгу. — Я побывал там. Мне тогда шесть лет было. Ужасное место. Не дай бог тебе туда попасть! Не дай бог! И Жан с силой обхватил юную копию за плечи, впившись пальцами в мундир, вспоминая сырую камеру тюрьмы, с облезлыми камнями, где даже свеча светит тускло. Бок о бок с матёрыми преступниками и падшими женщинами здесь отбывали наказание маленькие, перепуганные до слёз дети, в основном беспризорники. Мало кто выходил из этих стен здоровым: свободу если и получали, то ценой хвори и сломанного духа, а потом умирали на холодных лондонских улицах, падая в снег или в осеннюю грязь.А забросили туда потому, что выглядел на все восемь, а слушать рыдания маленького сироты всё равно никто не стал бы. — Езжай к матери. Лошадей недалеко поставили, — тон теперь полуглухой. — Ты ей нужнее. «А мне скоро умирать»

Надо было начинать операцию как можно скорее. Д'Артаньян вложил шпагу в ножны и слился с небольшой группой англичан, среди которых был и Жан де Бейль, который уже успел отправить «племянника» к матери. — Вот и вы, — Шарль тронул Жана за плечо, и тот обернулся, сверля его взором. — Пора. Понял с полуслова. Быстро вышел из строя и вместе с д'Артаньяном направился в сторону Тауэра, всё ещё грозно возвышающегося над городом тёмной громадой с четырьмя башнями. Мост ещё хранил в себе некую завесу зловещей красоты, а Темза, беспокойный и бурный поток, нагоняла ещё больший страх перед тюрьмой, куда заточили низложенного короля. Охранники, именуемые пожирателями говядины, пропустили внутрь сразу по предъявленному разрешению, написанному рукой Жана, и раскрыли кованые чёрные ворота. В коридорах, ведущих в башни, было ещё темнее, чем на улице. Через каждые пять ярдов маленький участок освещался тусклым факелом, висящим вровень с сырым промозглым потолком. Казалось, будто с него сейчас попадают крысы. Камера короля располагалась в башне, которая по странному совпадению называлась Кровавой, ровно как и самого Карла противники именовали не иначе, как Стюартом Кровавым. Ступеньки кирпичной лестницы с низкими перилами вели на самый верх башни. Жан смог перевести дух только перед дверью камеры, завешенной красно-синим королевским знаменем, украшенным лилиями и львом посередине. Такое же знамя висело и в шатре Кромвеля. Какая ирония. Каждый из них считает себя властелином Англии. Низложенный король сидел за столом, уронив в ладони голову. Облачённый в простой камзол, брюки и туфли, он смотрелся как обыкновенный узник, коих в Тауэре сотни. Услышав шаги, он медленно поднял голову и устремил взор на д'Артаньяна и Мордаунта. Те, не проронив ни слова, откланялись. — Не надо формальностей, — вздохнул Карл. – Я пытался остановить вас, но не вышло. Ваш генерал слишком силён. Даже короли с континента не помогут мне. Он указал на лежащие на кровати, сложенные вещи из синего льна и раскинутый большой тёмный плащ, намекая, что именно в нём ему и придётся покинуть камеру. — Но где же часовой? — Жан вышел из камеры и огляделся. — Не нужен. Я дал зарок, что не убегу, — проронил Карл абсолютно равнодушно. — Вам, капитан де Бейль, придётся повторить это.

Следующие дни прошли без особых проблем. Не то что часовой, даже тюремщик не заходил в камеру на верхнем этаже башни. Приходилось спускаться вниз, чтобы отобедать, нацепив для пущей солидности расшитый камзол, а также накладные чёрные волосы и бороду, заказанные Арамисом заранее у одного постижёра. Но в душе Жана начал твориться беспорядок. Невольно всплыли эпизоды из стёртой им самим жизни. Уже с первых двух недель его одолевали муки совести, которые хотелось заглушить дневным сном, который так полезен для здоровья. Но это не помогло: уничтоженное настоящее приходило во снах, искажалось кровавыми эпизодами. После последнего кошмара на ум сразу пришёл сон о той ночи в Ла-Манше, где граф исполосовал тело им убитого и потом швырнул в море. Жан невольно опустил правый рукав рубашки, а вместе с ним и бинты. Королевская лилия чернела на остром плече, совершенно не исказившись в контуре. Яркая и ровная. Теперь Жан считал, что получил это клеймо за дело. За все преступления. А сон, теперь уже вещий, только подтвердил это. Слов больше не нашлось, чтобы выразить своё негодование. Кроме непечатных выражений. — Лучше бы камин этим углём растопил, б- Внизу послышался звук перезарядки ружья. Он так резанул по ушам, что ругаться перехотелось ещё недели на две. Больше спать не хотелось. Жан быстро оправил рукав и повязку на плече. Сделал вид, что ничего и не было. Тюремщик не заходил в камеру, и можно было не бояться того, что кто-нибудь да раскроет всю операцию, и всё полетит в преисподнюю. За юную копию становится страшно. Ещё молодое, но совершенно невинное существо, ни капли не очернённое цепочкой преступлений. Красивое бледное лицо мнимого племянника, – так непохожее на собственное исчерченное морщинами отражение, – кажется чем-то недостижимым. Никогда не быть настолько привлекательным. Дочка секретаря тогда наверняка польстилась этой красотой, да и попыталась совратить. Жан хвалил «племянника» за находчивость: чтобы так дать отпор простым половником для супа вместо шпаги, надо постараться как следует. Воспитанный наполовину протестантом, наполовину католиком, Джон Френсис всячески отрицал плотскую близость, искренне считая, что любить надо душой, принадлежать любящему человеку всеми помыслами, всем сердцем. Как мать любит своих детей: не балует, но даёт понять, что они ей дороже всего. Поступками в большей мере, чем словами. Любовь должна быть душевной. Такие мысли занимали целые часы. Других занятий, кроме сна, молитв и редкого утоления голода, не было. Только лежать, накрывшись одеялом с головой, и вспоминать. Та весна была абсолютно обыкновенной. Дети резвились на поляне, разбегались во все стороны, тащили за собой на верёвке некое подобие бумажного змея, отдавшегося воле лёгкого прохладного ветра. Семья де Бейль неспешно прогуливалась неподалёку, рука об руку. Спокойные, безмятежные. Счастливые люди. Над их головами пролетел змей, чуть не зацепив собой соломенную шляпку Анны, успевшей увернуться. Джонни улыбался и махал рукой соседским мальчишкам. Те кричали приветствия в ответ. Мать с неким удовольствием выгнула спину, подставив лицо ветру, и будто отдалась его воле. Воле, выбивающей из кос крошечные золотые прядки. Жан также подался вперёд, чуть прищурившись от весеннего солнца, такого редкого в этих туманных краях. Все трое встали на мыски ног и замерли, полностью поглощённые тихим зовом природы. Вспыхнувшее буквально на миг воспоминание погасло, как свеча. Такое же светлое, с долей теплоты. Жан убедил себя в том, что изменив события, ничего не потерял. Наоборот, всё только улучшилось. Кроме его нынешнего душевного состояния. На этой душе раны несуществующего настоящего, кровь невинных и грязь, в которую втоптали ещё в детстве. В то время, как узник отодвигал занавеску, ведущую в смежную с камерой серую ванную, он готов был вырвать себе язык с корнем, лишь бы не говорить ничего. Ни-че-го. Ни слова. Королевские одежды с небрежностью упали на пол. Вода в бадье была адски холодная, но это Жана мало заботило. «Дрова нынче дорогие. К чёрту простуду и всё вытекающее. Вылечусь. Главное, до января дожить. Я подпишу свой смертный приговор кровью. И пусть кто-то попробует переубедить меня!» Быстрая водная процедура окончилась через полчаса, когда тело не только покрылось гусиной кожей, но и мелко-мелко дрожало. Жан быстро оделся, мигом кинулся на койку и закутался в два одеяла сразу. Тот гасконец д'Артаньян обещал навещать каждую неделю. Но это не было чем-то необходимым. Он сам того захотел. Прошёл путь от холодной войны до бесстрастной симпатии и теперь возомнил себя лучшим другом. Хорош, нечего сказать. «Он ненавидит меня. По взгляду видно. Так и буравил меня во время пленения короля Карла. Тот ещё лицемер.»