Вторая жизнь

Ночью Жан проснулся с непреодолимым желанием причинить боль кому-либо, вспыхнувшем в мозгу ярко и непреодолимо, вызвавшем странное покалывание по всему телу. Своеобразное желание, свойственное только палачам и убийцам, которые по своей сути должны делать больно. И они, как никто другой разбираются в том, как сделать это достаточно сильно, чтобы жертва билась в конвульсиях от боли, от которой никуда не уйти. Никого вокруг не было, поэтому пришлось остановиться только на самоистязании. В состоянии, близком к трансу, подняться с койки и пройти несколько шагов до стола и вынуть из ящика игольницу. Самая длинная и толстая иголка, прекрасно годящаяся для накладывания заплат, каким-то чудом не уколола пальцы. Ну и слава богу. Руки дрожали, когда иголка приближалась к оголённой коже. Наконец она воткнулась где-то в районе печени. Будто всадили нож, да в ране и оставили. От боли даже потемнело в глазах, а в горле застрял крик. Прибавилось неприятное ощущение, будто игла может достать до нутра и расцарапывать его, издавая хлюпающий звук. Нужно было поскорее вытащить остриё и немного утихомирить боль. Жан выдохнул с облегчением и воткнул иглу снова. На этот раз чуть ниже и левее. После пятого прокола живота он уже сгибался пополам от боли. Если бы это был буйный больной, он бы вовсю залезал и кидался на стены, гладил кота и тут же швырял его об койку, лишь бы муки прекратились. К слову, так сейчас он и поступил. Только кота под рукой не было, поэтому пришлось обойтись без него. В зеркале, стоявшем в углу камеры, всё это время отражалось растрёпанное нечто в расстёгнутой рубашке и иголкой в руке. Понял, что натворил. Кинулся назад, впечатываясь спиной в стену. Опустился на холодный пол, в исступлении начал колотить по плитке кулаками и кричать дурным голосом сквозь стиснутые зубы. Вскоре на костяшках пальцев показалась кровь, чёрная в темноте. Благо, никто не видит и не слышит.

Утром возникло ощущение, будто пытали на кресле допроса. Жан решил ещё немного себя помучить, чтобы этим действом потом не занялась совесть. Ещё пару раз уколоть себя иголкой, и наконец воткнуть её обратно в игольницу. На душе противно и приятно одновременно. Странное чувство, нечто вроде сладкой муки, которую так часто описывали монахи. Когда вроде и больно, но хочется, чтобы это не прекращалось. Испытывать снова и снова. Раз за разом. В полдень потайным ходом в камеру явился д'Артаньян. Взъерошенный, запыхавшийся, перевозбуждённый – будто сейчас набросится. — Должен признать, господин Нимфадор, я рад, что вы решили спасти короля. Если бы не это решение, я был бы счастлив заколоть вас. Левая бровь Жана заметно выгнулась. Знакомая реплика, только немного изменённая. Всё-таки ненавидит. Ненавидит всей своей пылкой душой. Что и требовалось доказать. Ненависть всегда омерзительна. Когда её испытываешь, хочется вырвать зубами вены из того, кого ненавидишь. А дальше связать его этими сосудами, будто крепкими верёвками. Потом залить глаза чистым спиртом, отчаянно стараясь перебить жуткое зрелище раскуроченного тела. Только бы скрыть терпкий шлейф трупного разложения, тянущийся следом, будто кровь, оставшаяся на сырых камнях камеры. — Надо же, — узник шагнул к двери, сохраняя ледяное спокойствие. — Вы сорвёте операцию своим гасконским пылом, разве вам ЭТО неизвестно? Так что потерпите до конца января. Гасконец сразу остыл. Он только сейчас успел заметить на шее самозванца тонкую красноватую полоску, больше напоминавшую следы от цепи. Немой вопрос – за ним застрявший в горле ответ. — Меня пытались повесить, — глухой ответ, не требующий объяснений. «Причём именно вы» Такое скрытое признание показалось вполне логичным. Жан вспомнил, как потерял сознание от нехватки воздуха, качаясь на этой самой цепи. На теле тогда цвела синева рук гасконца: ребра испещрены кровоподтёками, а шея – царапинами от ногтей, оттого, что д'Артаньян пытался самолично его задушить. Все отметины зажили, кроме одной. Жуткое послевкусие после той схватки на мельнице: кровь на лице и руках, измученность, а потом ещё и шпага, пробившая насквозь. По спине пробежала дрожь, будто только что подул ветер. Д'Артаньян снова завёл свою шарманку на тему, что произошло с королём после подмены. Атос и Арамис поспешно уехали с ним из столицы, ближе к портам, чтобы в случае беды бежать быстро и без промедления. Короля выдали за простого крестьянина, нацепили на него соломенную шляпу, ветхие сапоги и рубаху до колен, вымазали сажей, да так в тесном домишке и поселили, предварительно приставив к нему несколько слуг в качестве охраны и выдав подробную инструкцию, как собирать урожай пшеницы на поле. Карл Стюарт оказался совершенно неспособным к этому делу человеком, как подметили позже.

После своей неплохой тирады д'Артаньян решил поскорее уйти. Жан запер за ним дверь и убрал ключ в стол. Неожиданное вдохновение налетело на него, как вихрь. Благо, он успел за две недели раздобыть стопку листов бумаги, перо и чернила. Констебль посмеивался, думая, что Его Величество прямо из своей тюрьмы будет издавать указы. На самом деле это было нечто вроде трактата о нынешней английской монархии, в основном о её недостатках. Жан не планировал растягивать рассуждения, и писал кратко, но ясно. Когда вдохновение иссякло, сразу почему-то вспомнились рассказы гасконца о супруге, Констанции Бонасье. Шарль рассказывал, будто она была чуть ли не идеальной женой для него. Но её полёты по ночам портили этот идеал, который д'Артаньян возвёл чуть ли не на пьедестал. Он страдал, когда за окном спальни темнело. Не спал, запирал окно наглухо. Горевал, потягивая из кружки горькое вино, пока любимая бродила по комнатам замка Кастельмор. Способ с гипнозом не помог, через два месяца полёты возобновились. Констанция поутру клялась и божилась, заламывая тонкие руки, что сможет себя контролировать и не расправит ночью свои «белые мягкие крылья». Д'Артаньян отмалчивался, зная, что её вины в этом нет. И с наступлением темноты Констанция всё равно уходила. «Вы молчите, но ночью за окном темно. И она улетает всё равно. И она улетает всё равно...» Никогда ещё чувство сострадания так не обострялось, как сейчас. Только сейчас Жан почувствовал, что начинает понемногу сходить с ума. Щёлкнул себя по ключице, но почти не отреагировал. Когда действие совершает кто-то, а не ты сам, то ощущается это гораздо сильнее, будь то боль или счастье. Подошёл к зеркалу, повернулся к отражению спиной и резко поднял рубашку. Красноватые следы от рубящего оружия. Остались ещё с уничтоженного 1645 года, когда один роялист чуть было не изрубил саблей на куски. Как говорила Анна? Шрамы украшают мужчин. Но не такие грубые, как эти. Та отметина от графского кинжала между пятым и шестым ребром была еле заметна, и можно было насчёт неё ничего не говорить. Иногда душа страдает сильнее тела, и на ней тоже остаются своего рода рубцы. Жан опустил край рубашки и тяжело вздохнул. На сердце почему-то мерзко до тошноты, а ненависть к самому себе, к своему ослеплению местью в прошлом, готова разорвать. Усугубляло эту ненависть ещё и то, что спасение короля означало переход на его сторону, а по факту – предательство. Жан, сколько себя помнил, никогда не опускался до предательства. Но в исключительных обстоятельствах, шагая по лезвию, находящемуся между жизнью и смертью, приходится поступать и подобным образом. Своей смертью Жан надеялся убить сразу двух зайцев: самого себя, но дать шанс Стюартам воцариться вновь. Эта мысль, такая навязчивая и логичная, преследовала чуть ли не ежедневно. Перед тем, как заключить себя в Тауэр, Жан заявил, что увольняется из армии. Это сообщение вызвало у генерала невыразимый шок, но решение было таким твёрдым и уверенным, что Кромвелю пришлось всё-таки подписать нужные бумаги, скрепя сердце. Потом и мать тоже была оповещена: письмом без каких-либо подробностей. Чтобы не переживала, ведь столько времени пробыла в одиночестве и увидела мнимого брата только три месяца назад. Пусть она не знает всей правды. Так будет легче умирать, не беспокоясь, что кто-нибудь да узнает истину, которая об этом даже и не просит. Небо будто прокляло эту глубокую любовь к матери, превратив пролитую когда-то кровь в слёзы искреннего раскаяния. Возле окна стояла ваза с двумя пышными гордыми розами. Алой и белой. Жан вынул из воды алый цветок и сжал в руке с такой силой, что шипы сразу вонзились в кожу. На боль он не обратил внимания. Проклинал эти клятвы о невозможности побега, полные лжи, и шипы розы, которые хотелось наполнить едкой кислотой. Хотел спастись от одиночества, в которое сам себя и заковал. — О мать моя, не дай мне пасть! — выронил цветок из рук и опустился на колени. — Я буду лгать самому себе. Назло всем, врагам, судьбе. Любить тебя, ненавидеть всех, пока бежит по венам кровь. Поднялся, кинулся к окну и схватился за прутья решётки. Думал принести себя в жертву революции, и принять тот тяжкий крест, на который обрёк себя сам. Плевать, что рая после смерти не видать, ровно как и ада. Маловероятно, что кто-нибудь да раскроет подмену. Если это и случится, то, по крайней мере, после казни. Настоящего короля, всё ещё пребывающего вдалеке от столицы, наверняка объявят в розыск и заставят кардинала Мазарини выдать его англичанам. Согласно операции «Нимфадора» Карла должны были переправить через пролив как раз после казни самозванца.