Вторая жизнь

Стало совершенно неожиданным то, что через день в камеру постучалась женщина в тёмном плаще. Часовые не стояли возле двери, поэтому узник, поспешно приняв облик Карла I, самостоятельно пропустил её внутрь. — Кто вы, сударыня? Что вам надо? — в голосе слышен тот тон, который так часто присущ монархам. Женщина молча откинула капюшон с лица. Белый чепец и золотистые косы заставили узника вздрогнуть всем телом и избавиться от накладных волос и бороды. Женщина тихо вскрикнула и попятилась к выходу. — Анна? Неужели ты... — Да. Мне подсказали, как пройти по потайному ходу, — мать говорила уверенно, но удивление с её лица так и не сошло. — Мой вопрос: зачем ты сделал это? — Тебе не понять, — Жан чуть ли не стиснул Анну в объятиях. Та лишь кратко рассказала, что происходило дома всё это время. Серый быт, из развлечений только прогулки на рассвете, рука об руку с сыном. — Хоть один революционер должен умереть последним. И им буду я. От Анны он ждал реакции вроде выкриков о его безумии, пошатнувшемся разуме, о полном беспамятстве и эгоизме. Но она только заметно кивнула и положила голову на грудь «брата», прислушиваясь к стуку сердца, всё ещё жаждущего человеческого счастья и материнской любви. — Хорошо, Жанно. Я приду на твою могилу, — чуть слышный шёпот. — А цветы? Пусть это будут лилии. — Но я думаю, лучше впишутся розы... — Анна подняла глаза. — Хорошо. Одна алая роза и одна белая лилия. Договорились? Снова кивок. Анну удивило то, как спокойно Жан говорил о собственной смерти. Сама она теперь поняла, насколько всё обострилось и в какой водоворот событий они попали. Готова проститься и отпустить, несмотря на искреннее нежелание расставаться. Гасконец д'Артаньян, которого она за двадцать лет почти забыла, словно феникс, воскрес из пепла памяти, неведомым образом узнал адрес дома Анны и посвятил её и сына в операцию «Нимфадора», взяв с них обет молчания вплоть до казни Карла I и после неё. При этом в Анне де Бейль, простой английской горожанке, он не узнал коварную и мстительную француженку Миледи Винтер. Слишком уж велика была между ними разница. Преданна и честна как никто другой. Жан взял мать за руку и медленно повёл по камере. Чем-то напоминало менуэт, но более нагнетающий и печальный. Анна недоумевала, куда же исчезла лёгкая улыбка мнимого брата, редкая, но искренняя. Королевская горностаевая мантия самозванца упала на пол, зацепив собой мешковатую рубашку. Анна обошла вокруг Жана, не выпуская его руки, и в глаза ей бросились свежие красные рубцы на его спине. В этот миг ей хотелось рыдать от боли или просто забыться в полусне. Возникла мысль, что «брат» занимается бичеванием, пока никто не видит. — Где ты выучился менуэту, братец? — Когда живёшь двадцать лет рука об руку с любимой женщиной, находится время и не для таких занятий. Шаг влево. Вправо. К окну. Повернуть мать вокруг оси. Времени было предостаточно, чтобы доказать, что истина, которую обеляют сильнее некуда, на самом деле ложь. Ложь – нечто вроде сажи, которая вроде бы и чёрная, но замылившийся глаз верхушки общества воспринимает её как белую. Доказать, что сильный пожирает слабого, что действительно является правдой. Оба что-то потеряли в этом безумном смерче войны, уносящем жизни всех, кто вызвал его, и неважно, будут ли это победители или проигравшие. — Я больше не буду спрашивать, зачем ты хочешь умереть, — Анна останавливается. — Я вижу, чего ты боишься. — Интересно услышать, — чувствуется едкий сарказм. — Слабости. Но в тебе её нет. Я не могу пробить броню, в которую ты себя облачил. Непробиваемый. Тяжелый вздох. Она права. Этого никак нельзя отрицать. Впрямь, будто сотворён из железа, и не боится ни ночи, ни дня. На войне сострадает другим, таща на носилках до госпиталя, но при собственном обезглавливании даже не вздрогнет. — Сухари сушишь? — спросила Анна, открыв ящик стола и вынув коробку с нарезанным чёрным хлебом. — А что? Нельзя? Надо же с чем-то суп есть, что внизу подают, — Жан сел на пол, расположившись возле койки. — Впрочем, когда я сюда попал, мне только и оставалось сушить сухари! Это должно было прозвучать в качестве шутки, но Анна даже не улыбнулась. — Ладно. Я не умею шутить. Хоть расстреляй. Анна села напротив. — Ещё раз пошутишь, я тебе пулю в лоб пущу, — невозмутимо сказала она. – В конце января, милая, — Жан усмехнулся в ответ. — Я тебе даже пистолет заряжу.

Едва только солнце коснулось лучами вечерней земли, небо вспыхнуло малиновым, а в окно камеры ударил свет. Сколько бы Жан не пытался заснуть после позднего ухода матери, попытки проваливались из раза в раз. Тогда на него нападала жуткая тоска, которая сравнилась бы с тем, как мучается человек, совершивший много зла. Он практически упал с койки и, едва поднявшись, схватился за прутья решётки. Бессонница точно до рассвета не отступит, а как волчица, будет преследовать, загоняя самое доброе и хорошее в самые дальние уголки сознания, а на всё дурное, наоборот, прольёт свет и выставит напоказ. Былые беды заслонили всё непроглядной тьмой и начали выворачивать душу наизнанку. Тоска также не отставала. Это была как плата за несуществующее прошлое. Плата за всё: убийство беззащитного старика палача, казнь короля, похищение виконта. Старик и самодержец тогда поплатились за дело, но это мало что меняет. Ничего не меняет. В этом Жан убедился, когда ещё раз взглянул в окно и чуть было не ослеп при взгляде на закат. Слепота иногда даёт способность провидеть что-либо. Даёт даже понять самое очевидное. Виконт же простой папенькин сынок, пусть даже и не родной, и ничего больше, настолько наивный и простодушный, что даже никакого сопротивления не оказал. Платил за грехи отца, как сам Жан платил за грехи матери. Душа будто готова вырваться наружу из этого худощавого бледного тела, так она бьётся изнутри. Скорбит об утраченном, молится о спасении, таком далёком и заветном. Бессонница начала свою беспощадную ко всем смертным игру, жестом подозвала к себе совесть, и Жан почувствовал, что голова сейчас расколется на части. Этого он совершенно не ждал. Небо понемногу начинало темнеть. Взгляд невольно задержался на кресте, висевшем над койкой, и остановился. Жан прислонился к стене и неподвижно застыл. Снова нечёткие образы всплывают в разуме, будто смазанные рукой нерадивого художника лица. Это была только передышка между жуткими воспоминаниями. Были и хорошие, светлые дни, о которых вспоминать – одна отрада. Но всё-таки большая часть прожитых дней – серый быт, ничем не примечательный. Скрашивали это уныние разве что различные немногочисленные праздники, меняющиеся каждый год. Ночи напролёт Жан старался убежать от прошлого, забыть, отречься от него. Но нет: старые воспоминания приходили снова, отчего всё под рёбрами начинало трещать, и в душе становилось ужасно мерзко и отвратительно. Страх накалился до предела и ждал дня кончины, которую даже не хочется отсрочить, а наоборот, ускорить. Сейчас стало только хуже. Сон понемногу застилал глаза, и узник наконец смог лечь на койку и провалиться в беспамятство. Перед взором показалось странное зрелище. Пыточные застенки, при этом пошевелиться не удаётся. Прикован к креслу допроса, облачён в нечто белое, похожее на саван. У стены стоят люди с лицами, скрытыми под шляпами, в судейских тогах. «Предатель, — изрёк один из судей громогласным тоном. Продолжил чуть тише, — тебе жить не надо. Причастен ли ты к подмене короля Карла?» «Нет» Двое из судей взяли капитана за запястья, предварительно освободив их от подлокотников кресла, и поднесли к ним острые бритвенные лезвия. По белым рукавам облачения поползли алые капли. С каждым отрицательным ответом наносилась ещё одна царапина. «Признаёшься ли в преступлении против генерала?» «Нет!» Порезы были неглубокие, но кровь вытекала обильно. Капитан уже не чувствовал боли. Оставалось лишь запрокинуть голову и ждать, когда пытка закончится. Судьи непрестанно ворчали, что натянувшиеся на руках вены слишком тонкие, но на них лезвие отлично попадает. Один даже съязвил, что в этом теле только три литра крови вместо средних пяти. «Покайся в содеянном, может быть, сохранишь себе жизнь!» «Нет!» Преимуществом было и то, что этих вен много, и самые близкие к коже отлично режутся. Белая ткань насквозь пропиталась алым, а они всё продолжают. Капитан водит взглядом по потолку, от которого остались очертания, размытые и слабо видимые. Когда свет в глазах начал меркнуть, Жан резко, с криком поднялся. Никаких пыточных застенок, только сырые кирпичи камеры. Запястья сильно саднят, и непонятно, перерезаны вены или нет. Подошёл к окну, чтобы рассмотреть руки при лунном свете. Совершенно целы. Можно было ожидать и худшего. Перед казнью осуждённых часто подвергали пыткам, чтобы дополнительно их помучить. Тот же испанский сапог или кресло с шипами оставляли после себя изувеченное, едва соображающее от боли нечто, которое легко дотащить до эшафота, и там уже прикончить ударом топора. Кровь, выливающуюся из перерезанной шеи, вполне можно собрать в небольшую кружку и добавить туда немного льда. Дрожь проникает под кожу. Каково это – кровь со льдом? Глупый вопрос, ответ на который невозможен. Небо уже начинало светлеть. Жан чуть вытянулся в спине, опираясь руками о подоконник. Что-то завораживающее было в этих вскрытых венах, раскрывающихся, будто бутоны красных цветов.