Вторая жизнь

Уснуть было сложнее обычного. Только веки сомкнулись, как мысли снова начали создавать в мозгу жуткие картины. Лондон только-только начинал загораться рассветом. Солнце выглянуло из-за горизонта, окрашивая газовое небо в насыщенный красный. Люди стекались со всех краёв города в сторону Тайберна, где тогда проводились казни. В центре деревни уже стоял высокий эшафот и железный столб на нём. К наводящему ужас и страх сооружению вели закованного в цепи высокого человека, осуждённого за предательство. В нём Жан невольно узнавал себя. Его самого вели на смерть. Дорога сопровождалась гневными выкриками разъярённой толпы. Шатаясь, осуждённый шёл по неровной мостовой, тонкий, как молодая ветка. Цепи впивались в запястья, натирали тонкую кожу до крови. Каждый человек норовил ускорить жуткое шествие, подстегая криками: «Шагай, предатель! Шевелись!» Исхудавшее тело безвольно болталось на цепях, под полными ненависти взглядами. Между острых лопаток, как пушечное ядро, влетел крупный камень. Предатель не выдержал такого напора и со стоном опустился на колени. Прозябший и продрогший, он даже не поднимал тусклого взора. Людям это показалось до скрежета высокомерным, и один из них подбежал к осуждённому, стиснув руки в кулаки. «Колдун!» — вцепился руками в рыжеватые волосы, заставив предателя поднять голову. Серое безжизненное лицо, испещренное кровоподтёками. Потухшие голубые глаза, в которых отражалась только боль. Приподняли за цепи и встряхнули. Крики толпы смешались с лязгом толстой железной цепи. Никакого сопротивления в ответ. Витиеватые оскорбления ранят даже сильнее, чем летящие вслед острые камни. Хвост цепи ударил по выпирающим рёбрам, зацепив собой кусок ткани рубашки. Последовал негромкий хриплый крик, поскольку голос был давно сорван. Стальной прут уткнулся в почти открытый живот. Осуждённый извивался, защищаясь от ударов металла и пытаясь избавить истерзанное тело от мучений, пока не забился в агонии от непереносимой боли. Упал на камни мостовой, стараясь отвернуться от людей. С разбитых губ сорвался натянутый стон. Со спины грубо толкнули в самую гущу людей. Каждый разворачивал к себе лицом, оттаскивал за волосы, выкрикивал ругательства. Предатель уже мало что различал: лишь расплывчатые черты разного пола и возраста. Руки толкающих несчастного в стороны людей не давали даже покорно опуститься на землю и перевести дух. Оставалось только молиться, но веру в господа осуждённый истратил уже давно. «Ведите его сюда!» — прозвучал громогласный голос судьи. Люди немного утихли, услышав этот рокочущий баритон. Быстро дотащили до эшафота и поволокли по ступенькам. Швырнули прямо под ноги выряженному в чёрное судье. Тот сверху вниз взирал на осуждённого, не собираясь давать пощады. Этот судья всегда славился своей непоколебимостью в решениях. Казнить так казнить, миловать так миловать. Именно так он и говорил. «Ты обвиняешься в предательстве генерала Кромвеля и переходе на сторону Карла I. Признаёшь вину?» У несчастного не нашлось сил даже кивнуть. Он слабым движением лишь вжал голову в острые плечи и затих. Ни слова не удалось вырвать у него. Толпа снова загалдела, требуя главного зрелища. Требовала сжечь предателя на костре. Судья жестом приказал привязать его к столбу цепями. Палачи потащили осуждённого к указанному месту и, не щадя ни сил, ни тощего тела, прикручивали его к центру костра. Поспешно обложили хворостом и подожгли. Веки несчастного чуть дрогнули при виде набирающего мощь пламени, отблески которого падали на искажённые ненавистью лица собравшихся. К босым ногам стал подбираться огонь, медленно и угрожающе. Опалил ступни, отчего они покраснели и пошли пузырями. Кожа кипела, плавилась от жара, противно шкварчала и облезала чёрной горячей коркой. Кричать уже бессмысленно – это только усиливает страдания. Ткань длинной рубашки вспыхнула мгновенно, попутно припекаясь к телу. Раскалённые докрасна цепи впивались в кожу, отчего она приставала к звеньям запечёнными ошмётками. По площади разлился терпкий аромат жареного. Пламя подобралось к груди, и сжигаемому показалось, будто лёгкие сейчас разорвутся от жара, а потом распадутся в прах. Искра попала на отросшие волосы, и они моментально вспыхнули. Лицо также облезло, а веки обгорели. Предатель больше не смог молчать. Он кричал от боли, задыхался от запаха палёной плоти и едкого, забившего лёгкие густого дыма. Толпа ликовала, попутно изрыгала проклятия. Мальчишки взбирались на плечи взрослым, свистели в два пальца. «Гори, проклятый!» — насмехались они. Их воспитали в уважении к ближнему своему, а им всё равно. Сжигаемый поднял взор к серому небу и испустил такой крик, будто у него вырвали сердце живьём. Закатил глаза под иссохшие обожжённые веки и затих. Почувствовал странную лёгкость в конечностях и будто бы свесил голову. Палачи убирали пепел и тушили пламя, а кавалеристы разгоняли удовлетворённую толпу.

Гасконец явился в полдень, через неделю. Как и всегда. Снова злой, как чёрт, которого бросили на сковородку. Вынул шпагу из ножен и резким выпадом приставил остриё к горлу узника. Тот даже не шевельнулся. — Уберите шпагу, и я открыт к любым разговорам, — проронил узник, неотрывочно глядя на мушкетёра. Стеклянные зрачки впились в него, как ножи. Клинок вернулся на прежнее место, в ножны. Жан сел на койку. Д'Артаньян унял разбушевавшуюся злобу на обстоятельства и рассказал, как обстоят дела у короля. Атос и Арамис уже готовили его к переправке во Францию. — Только... я хочу вам кое-что сказать... — Жан почти хрипел. — Говорите, я готов выслушать. — Если король Карл ещё в Англии, и вы повезёте его в Париж, то, когда поедете в Гринвич... Умоляю вас, не садитесь на фелуку «Молния»!.. — А в чём дело? Судно как судно. — Нет! На нём три кромвелевских человека и пять бочек с порохом, — голос идёт на срыв. — Король и вы взлетите на воздух, и будут роптать, что его осудили из жалости, а уничтожил сам господь. Неужели вы хотите провала?.. Он больше не смог говорить. С первого взгляда иногда кажется, что человек, с виду равнодушный и холодный, только и может, что быть отстранённым и бесчувственным. Но, когда в душе такого человека случаются переломы, чаще всего крошечные, как осколки стекла, то человек выплёскивает все эмоции разом. Он делает это скрыто, не при всех. Но в полной мере ощущает это чувство, будь то горе или разочарование. Такой пример и наблюдал д'Артаньян: самозванец сейчас попросту прячет лицо в простыню и не поднимает глаз. Лишь плечи подрагивают. Но мушкетёр догадывался, что у капитана и раньше были такие всплески, после которых оставалось разве что, утерев воспалённые глаза платком, идти снова командовать полком и отдавать приказы. Снова надеть эту бесстрастную маску. Неожиданно для д'Артаньяна, узник поднялся с койки, выпрямился во весь рост, и его глаза вспыхнули злобой и одновременно стали почти серыми, но вид остался бесстрастным. — Не навещайте меня, иначе я опять сорвусь! — вдруг выпалил на одном дыхании. Смертельная бледность покрыла лицо, отчего оно сделалось белее полотна. Только шрамы на левой скуле и переносице стали ярче. — Доколе мне чахнуть здесь? Жан схватился за рукоять королевской шпаги и сделал резкий выпад в сторону гасконца. Благо, клинок был в ножнах, и д'Артаньян успел отпрянуть к стене, попутно положив на стол кусок гербовой бумаги. Ещё не отошёл от шока, но понял, что сегодня день не удался. — Да что с вами? — Д'Артаньян перевёл дух. — Раньше вы так на меня не бросались! На самом деле Мордаунту сейчас хотелось разворотить внутренности мушкетёра крюком и растянуть кожу в стороны. Желание поступить подобным образом как-то граничит с желанием выпотрошить совсем, разобрать на части. Неплохой повод изучить анатомию вот так, на практике. В каждую вену тела как иглу воткнули. Злость рвёт сердце в клочья, оставляет в груди пустое место, где уже ничего биться и ритмично пульсировать не будет. — Вы хранили мне верность, шевалье. Но переметнулись к королю, — вдруг зло оскалился узник. И снова полухриплый крик. — Пошёл вон, проклятый гасконец! Д'Артаньян вздрогнул всем телом, крикнул, что самозванцу уже вынесли смертный приговор, который осталось только подписать, и, подобрав плащ, вылетел за дверь. Промчался по ступеням, и быстрее молнии выбежал из башни, высекая искры подошвами ботфорт. Жан проводил его чуть заметным движением глаз и запер дверь, в задворках помутнённого сознания радуясь тому, что враг уже ушёл. Прекрасно понимал, что начинает сходить с ума от всего, что здесь происходит. Сны, в которых видишь свои мучения и свою смерть в жутко искажённом виде, приводят к тому, что просыпаешься на холодном сыром полу, завернувшись в два одеяла, будто в кокон, и бормоча, что ещё не догорел на костре. Мучаясь от нагнетающей скуки, Жан сел за стол и начал лезвием бритвы пилить левое запястье, абсолютно не обращая внимания на проступающую кровь и устремив стеклянный взгляд в никуда. За окном завывала метель, проникала в камеру, обдавала пронизывающим до костей холодом. Набросить на худые плечи потрёпанный шерстяной плед – и уже чуть лучше. Чуть теплее. — Если кому-то скажу, лишусь головы, — мысли вслух. — Если не скажу, всё равно лишусь. Скоро. Отложил лезвие и посмотрел в окно. Метель унялась, и небо стало просто бледно-серым, даже без пушистых прозрачных облаков. Внизу расстелилась белоснежная простынь снега, чуть блестящая на солнце. Запястья поспешно заклеены, поскольку порезы стали чуть глубже, чем следовало. Смертный приговор лежит на столе. Палец наколот иглой, из укола выступает крупная капля крови. Жан набрал кровь в стержень пера, и им начертал крошечную монограмму Карла, но наполовину. Пришлось брать кровь повторно. Приговор минутой спустя был передан в руки констебля.