Вторая жизнь

Ближе к вечеру, за два дня до казни, порог камеры переступила юная копия. Джон Френсис в этот момент был мертвенно бледен, а зрачки его сузились от жутковатого зрелища, которое являл «родственник». Исхудавшее до выпирания костей тело, почти седые волосы, висящий мешком синий камзол, красноватые круги под веками, повреждённые запястья пугали до дрожи: неужели можно так себя ненавидеть? В глазах вовсе светился некий огонёк приближавшегося безумия. — Кто тебе про потайной ход рассказал? — голос хриплый, будто застревающий в горле. — Матушка. Привет вам передаёт. Мне жаль, что так сложилось. Вы не должны были предавать генерала... Обнялись без единого слова. Жану было абсолютно всё равно, что скажет генерал. Лишь бы с матерью и «племянником» ничего не случилось. Сейчас, спустя два месяца, он окончательно расцвёл, будто дикий цветок. Ничего не осталось от той наводящей страх внешности. Тонкая кожа, бледная, сколько бы времени Джон не проводил на солнце. Радужки глаз почти не видно, но взгляд ясный и открытый. С годами не утратил ни ангельской невинности, ни аристократической утончённости. «Ты живёшь лишь потому, что я тебе позволяю. Ты дышишь лишь потому, что я этого хочу.» Жан считал, что им двоим лучше расстаться тихо, без слов, слёз и тревог. Ни в чём не обвиняя друг друга. На вечный срок, тянущийся бесконечно долго, после которого былого огня уже не развести. Тем не менее, он всё равно жалел юношу, который скоро останется без покровителя и главы семьи. Станет надёжной опорой для матери и её служанки. Несмотря на крупное помутнение рассудка, граничащее с полным помешательством, соображал он ясно и чётко. Вопрос, на первый взгляд лишённый здравого смысла. — Джонни, а что ты будешь делать, когда меня не станет? Ответа не последовало. Лишь чуть слышный всхлип. Джон отстранился, в последний раз взглянул на мнимого родственника, с которым так много провёл времени. Этот человек заменил ему отца, любящего и готового встать на защиту. Прощание ощущалось, как пыточные тиски на сердце. — Ваши глаза навсегда потеряли свой цвет. Пьяный стражник сказал мне, что вас больше нет. Часовой выдал сведения, что вас скоро казнят. До свиданья, дядюшка. Простите за всё. Спасибо за всё, — выразить чувства не удалось. Лаконичность иногда так вредит.

Чуть позже лже-самодержец принялся за приготовления к собственной казни. Набросил пурпурную мантию. Вынул из вазы красную розу и украсил ей искусственные королевские кудри, чуть самолюбиво глядя в зеркало. Завтрашний день будет идеальным. Вся Англия завтра взглянет на своего короля. Жан даже поклонился отражению в знак уважения. Глаза его зло поблёскивали. К чёрту формальности. В камеру успели поставить бесполый манекен, на который предполагалось вешать королевские одежды. Именно к этому манекену и припал узник, представляя, что обнимает мать. Он будет счастлив рядом с ней, даже если придётся лгать и дальше. Она была совершенством в его глазах, оставляя за собой право выбора – любить её или нет. Кто вообще придумал эту любовь, которую понять так сложно и без которой жить проще, но невозможно. Он всё равно будет стучаться в закрытые двери материнского дома, не веря в происходящее. Жаль её покидать, терять навсегда. Сбрасывает с себя перевязь со шпагой и наступает на неё каблуком, прижав руку к сердцу, в котором уже давно поселился холод. Снова смотрит в зеркало. Смертельно бледное лицо искажено гримасой злого торжества. После небольшого самолюбования узник принял хорошую холодную ванну, вымылся начисто, и как следует побрился. Теперь он был готов к казни. Жить осталось несколько часов. И эти несколько часов надо провести с пользой. Разделся и упал на койку, лишённый сил. Веки сомкнул тут же.

Кошмары не оставили даже этой ночью. Жан видел самого себя, но в очень странном и жутком обличье: вместо королевских одежд – длинный смирительный камзол до пят, руки связаны ремнями, голова побрита налысо, глаза воспалены до красноты, из-под рукавов сочится вишнёвая кровь, как результат ранее неудачно перерезанных вен. Правое плечо почти обнажено, остаётся буквально пара сантиметров до проклятого клейма. Взгляд блуждает по смеси цветов, преимущественно тёмных, непрерывно мельтешащих, не заостряясь ни на чём. Зрачки сужены, света почти нет. Или же есть, но повреждённый до глубоких ран разум уже не различает. Не различает почти ничего. Круг внутреннего зрения сужается с каждым часом. Тело покачивается взад-вперёд, будто в припадке. Вскоре чернота поглощает мозг полностью. Зрение отключается. Лишь материнское низкое сопрано прорезает этот непроглядный мрак. Она здесь, она терпеливо ждёт, она его любит, она помнит о нём! Она не дождётся.

Утро в Уайтхолле выдалось туманным. На площади постепенно собирался народ. Толпа гудела, словно крупный пчелиный рой или бурный океан. Тишина, стоявшая здесь, нарушалась этим столь разнообразным гудением. Слышен мрачный и глухой бой барабанов. Атос, Портос и д'Артаньян стояли, смешанные с народом. Они поняли, что король спасён, но вместе с этим жалели самозванца. Д'Артаньян понял, что к концу пленения в Тауэре он уже повредился рассудком. Атос и Арамис, притворяющийся аббатом на эшафоте, специально приехали из Гринвича, чтобы лично убедиться в том, что операция «Нимфадора» прошла удачно. На эшафот тем временем вывели лже-короля. Тот был загримирован сильнее обычного, и всеми силами прятал глаза. Чиновники, обязанные присутствовать при казни, шли по обе его стороны. Судья начал монотонно зачитывать приговор. После мнимый самодержец начал свою заученную наизусть речь, обращённую к народу. Говорил он громко, пусть и сипло, а глаза и вовсе опустели после помутнения рассудка. Народу оставалось лишь жадно внимать его словам. Сам самозванец чувствовал себя дурно: тогда он был палачом, поднявшим руку на монаршую особу, а сейчас стал жертвой. Он повернулся к палачу, дрожащей рукой протянул ему кошель с деньгами. — Руби уверенно и быстро. Помни, что я тебе заплатил. Не хочу, чтобы мои подданные видели, как ты возишься. И не испорти камзол. Я обещал отдать его своему слуге. После принялся за тихую молитву. Всё кончено. Своё дело он сделал. Спас мать от гибели, обеспечил отличное существование юной копии, избавил себя от греха цареубийства. Пора покинуть этот мир. Пусть о нём и не вспомнят как о герое и предателе, не поставят памятник в случае возможной реставрации монархии, не станут посмертно прославлять. Это ему не нужно. Пусть оставят свои похвалы и проклятья при себе. Мать и «племянник» наверняка будут носить долгий траур. Жаль их обоих. С одной стороны, он покажется им законченным эгоистом, но другого исхода не избежать. С другой стороны, своим присутствием он будет только мешать. — Помните! После этого обращения мушкетёры застыли, как мраморные статуи. Они увидели, как с самозванцем начало происходить что-то странное. Его белки глаз почернели, а через камзол начала просачиваться кровь, пропитывая ткань насквозь и заливая правое плечо, грудь и спину. Аббат д'Эрбле с ужасом наблюдал, как вскрываются старые раны. Мнимый король обернулся к палачу, который также пребывал в шоке, и прохрипел, обхватывая живот руками: — Давай! Служитель закона схватил остро наточенный меч, и без промедления нанёс удар, который был сопровождён адским пронзительным криком жертвы, огласившим всю площадь. Атос, услышав этот крик, сжался и сделал пару шагов назад. Но увидел, как в проёме, ведущем на эшафот, появился вполне живой капитан де Бейль, облачённый в длинные белые одежды. Волосы его поседели и выглядели, будто присыпанные снегом, а глаза стали темнее и ярче. С трудом он поднялся на ноги, хрипло что-то выстанывая. Арамис удивлённо смотрел на это, неистово крестясь. Жан быстро схватился за завязки, державшие отложной чёрный воротник, и распустил узелок. Края облачения разошлись в стороны, обнажая слишком худую шею и ключицы. Казнённый улыбался во все тридцать два, будто отрекаясь от всех строжайших пуританских постулатов. Бодрым шагом вошёл в проём, ведущий на эшафот, совершенно не замечая, что аббат следует за ним. — Вы сами надели эту корону и вознесли меня к трону, — голос хриплый, но горделивый. — Я ничего не обещал и клятв в верности не давал. Арамис сорвал с его руки перчатку. Кисть, изрезанная лезвием бритвы, понемногу становилась полупрозрачной. Капитан неистово шептал молитвы, больше напоминавшие языческие заклинания. Вдруг голос застрял в тощем горле, будто не имея возможности продраться через голосовые связки. Лишь еле слышные, тихие хрипы. Словно на шее затянули невидимую удавку. Арамис с пятисекундной задержкой понял, что лицезреет призрака, из которого жизнь вытягивалась тонкими нитями. Еще пара секунд, и привидение исчезло, словно пыль, сметаемая ветром, оставив лишь обрывки белоснежной ткани и алые пятна крови.

После аббат снова появился на эшафоте, с лицом, полным скорби. Нервно перекрестившись, он спустился к толпе и присоединился к друзьям. Но краем глаза увидел среди людей белокурую женщину в чёрном платье, прятавшую лицо в ладонях. Атос метнул на неё взгляд и сразу же отвернулся. Женщина шептала что-то неразличимое, опустив голову. Одёрнула траур и направилась к краю толпы, не пытаясь никого расталкивать. Мушкетёры решили незаметно пойти за ней. — Мадам де Бейль? Что она делает здесь? — вслух подумал д'Артаньян, но сразу замолк. Тело женщины словно сжало тисками, кровь гудит в голове, а ноги не подчиняются своей хозяйке и идут бесцельно. — Сказала: он мёртв! И сама себе не верю... Анна продиралась сквозь толпу, как через колючий терновник, уходя прочь от четверых французов, настойчиво преследовавших её. Спотыкалась о камни мостовой, царапая покрасневшее от слёз лицо. Ловила сочувствующие взгляды людей. Перед глазами стоял образ мнимого брата. Взгляд с небольшой грустью, едва заметная улыбка на окровавленных губах. Мёртв. Остался лишь в памяти. Она вспомнила, как навещала его тогда. Как горячо обнимала, в последний раз заглянув в глаза. Последний раз всегда дороже первого – в этом она убедилась. Жить ради сына. Беречь его всем своим нутром. Лишь он был рядом. Отчаянный выкрик: «Он – моя единственная опора!» Вслух или мысленно – Миледи уже не различает. Приближается к краю сборища и исчезает за поворотом. Идёт по улице, не разбирая дороги. — Остановитесь, мадам! — кричит д'Артаньян, но уже поздно.