Вторая жизнь

В комнате со сводчатым потолком всё так же уныло, как и всегда. Не верится, что мать жила в такой обстановке. Ледяное море весело плещется за окном. Волны поднимаются высоко, доходят чуть ли не до третьего этажа замка. Никогда ещё пролив не был таким бурным. Так хочется быть с рядом с матерью. Образ любимой женщины чётко встаёт перед глазами. Не выходит простить людям того, что её у них нет, и им прекрасно живётся. Кажется, будто влюбляешься в мать, как в другую, незнакомую ранее женщину. Джон никогда не мыслил о кровосмешении, и запрещал себе представлять это. Нельзя осквернять подобным самого лучшего человека. Любить только духовно, от всего сердца. Врач доложил, что у лорда случился сердечный приступ, и ему нельзя подниматься с постели ещё неделю. Морфий наряду с опиумом действовал небыстро, но боль в сердце всё же ненадолго отступила. В глубине души Джон надеялся, что проблемы с сердцем прикончат лорда в скорый срок. Фельтон говорил, что у Винтера-старшего также были небольшие проблемы с сосудами, но жить, как здоровые люди, ему это не мешало. Почему-то именно сейчас, когда лорд Винтер выбит из колеи, выпал прекрасный шанс сбежать. — Убежим, и дело с концом! — Нэнси заботливо протёрла мокрой тряпкой пыль на камине. — Отыщешь госпожу Анну, а мы с Бартоломео наконец съедем отсюда. Он меня обыскался уже, наверное. Хотя я ему письмо послала, что я в Портсмуте и нескоро вернусь. Всё равно волнуется, ямщик мой! — Фельтон нам поможет. Ко мне он уже проникся жалостью и в побеге не откажет. Если б я был женщиной, я бы охмурил его в два счёта! — с язвинкой ответил Джон, перебирая чётки. Вскоре чётки надоели, и пленник решил заняться чем-то полезным. Пока Нэнси протирала пыль, он взял плотную простыню с койки и начал рвать на небольшие куски. Скручивал в жгуты, и эти жгуты связывал узлами между собой. По задумке, это должно было стать верёвкой, которую можно перекинуть через окно и по ней спуститься вниз. Плёл узлы не глядя – весь ушёл в себя. Уйти. Убежать. Скрыться. Чтобы проклятый дядюшка не нашёл никогда в жизни. Но перед побегом лишить его хоть крупицы власти – той самой личной печати. Насколько он знал, печать находится в кабинете, в ящике стола, запертом на крошечный ключ.

Ночью Джон так и сделал. Кабинет был заперт, но выручила шпилька для волос, одолженная у Нэнси. Внутри кабинета было совершенно темно, но зажигать свет не имело смысла. На ощупь чуть сложнее, но интереснее. Чувствуешь себя совершенно слепым, ещё с рождения. Когда приходится полагаться только на слух и осязание. Ощущать себя неполноценным из-за того, что не можешь увидеть краски мира. Крохотный ключ лежит на столе. Входит в скважину, проворачивается с тихим скрипом. Остаётся только пошарить рукой в ящике и наткнуться кончиками пальцев на резной узор, а потом уже и на деревянную рукоять. Вот она. Печать. Вынуть из ящика и покрепче сжать. Тело сковывает странное оцепенение. Вдруг кто-нибудь да услышал? В кровь брызнул адреналин. Быстрее выбежать да запереть дверь. Добраться до комнаты, закрыться и положить печать под матрас. Ненависть к себе пришла совершенно внезапно. Но на этот раз не хочется свести счёты с жизнью, а просто проклясть себя за то, что позволил случиться роковому клеймению. Стянуть рясу и блузу. Расцарапывать изуродованное плечо. Только чтобы удовлетворить собственную жажду боли. Позже это назовут мазохизмом. «Давай, царапай, раздирай! Эту отметину ты смыть не сможешь. Все будут знать, что ты – выродок и еретик. Не стану удивляться, что ты – отродье графа де Ла Фер, ведь твоя мать была его женой, да? Рождённый раньше срока, в феврале. Водолей чёртов.» Ещё и докатился до внутренних диалогов. Хуже быть не могло. Пик безысходности достигнут. В уголках глаз по капле собирались слёзы. Нет особой необходимости проливать их. Сон в конце концов отключил тело, успевшее всё-таки взобраться на койку. Странное до невозможности видение открывается пару часов спустя: мир вокруг выкрашен в серые тона, сам пленник облачён в белый костюм с чёрным воротником и чёрными манжетами. В руке зажата рукоять шпаги. Окружают, надвигаются чёрные тени. Готовы напасть и разорвать по частям. Слышится нечеловеческий крик, тени откидывает звуковой волной. Одежда пленника залита алой кровью. Он кидается на тени, рубит их на куски, но сам не получает вреда. Седые волосы встают дыбом, но не от страха. Всё серое, только кровь не утрачивает цвета. Тени отступают и растворяются. Воин впал в истерику.

Шёл девятый день плена. Лорду никак не становилось лучше, но подниматься с постели ему всё же позволяли. Дела, касающиеся земли и подвластных имений, городов ему не поручили – передали главному управляющему. Со дня на день собирались переправить в Лондон на лечение. Племянник не показывался на глаза уже двое суток. Что вполне логично. Методов истязаний пленник уже не боялся, судя по тому, как спокойно он тогда держался. Самого Генри бросало в озноб при мельчайшем упоминании имени человека по имени Джон Френсис Винтер, который должен был покоиться в могиле уже лет восемнадцать. Генри тяжёлой походкой вышел в холл, где Вернье уже вовсю распивал горячий чай вместе с чёртовым племянником. Окликнул громко и внятно. Приказал пленнику направляться в комнату, предварительно окатив волной непечатной брани. Увидев, что их засекли за спокойным и тихим времяпрепровождением, и поняв, чем это чревато, Джон не думая схватил увесистый чайник, наполненный до краёв. — Чай готов, дядюшка! — чайник полетел в лицо лорда Винтера. — Кажется, вы его в нокаут отправили, — Фельтон встал из-за стола. — Вот что чай животворящий делает! Оба поспешили как можно быстрее уйти в комнату на последнем, пятом этаже замка. Мысленные вопросы: Безумен ли ты, как я? Испытывал ли ты ту же боль, что и я? Люди говорят, что мучения некоторых из них – только попытки привлечь к себе внимание. Что они – винтик в огромном механизме, в них нет человеческого начала. Самооценка в итоге падает, и человек работает на износ, будто вместо крови по венам у него циркулирует газолин. Именно такая странная философия мешалась у Джона в голове. Фельтону когда-нибудь удавалось ухватить бутылку шампанского за сто экю только для того, чтобы вылить её к чертям? Говорили ли ему когда-нибудь, что его лицу надо найти применение? Он звал себя проклятым ураганом или нет? Переводил ли стрелки на других, лишь бы не брать вину на себя? Дверь закрывается. Пленник ложится и накрывается с головой. Темно.

Снова что-то шуршит в каминной трубе. В комнату пробирается Нэнси, уже в своём зелёном платье. Волосы – будто расплавленное солнце, глаза ярче изумруда. Болезненно бледна и худощава. Садится на край койки. Поглаживает кончиками пальцев запястье, исчерченное паутиной голубоватых вен. — Если бы у меня был такой дядя, я бы тоже убежала, — Нэнси передёрнула плечами. — Если бы я жил с ним все эти годы, я бы повесился. — Вижу, ты от сэра Жана даже манеру шутить перенял. Сколько его помню, у него всегда был чёрный юмор. Уберу-ка я свой оркестр, который мне неплохо послужил. Нервы я твоему лорду выпилила на век вперёд! Поднялась, схватила в охапку металлолом, и исчезла в трубе камина.

Пора собираться. Кожаная сумка с лямкой через левое плечо, в которую удобно положить злополучную печать, даже мельком не взглянув на неё. Прямо на самое дно. Фельтон передал несколько ножей для самозащиты, буханку хлеба, фляги с кипячёной водой и разбавленным вином, кремень с огнивом, подтверждение личности, взятое ещё из дома. Всё прекрасно влезло. Застегнуть на пряжку ремня и облокотиться на стену. Постоять минуту и снова лечь. Монашеское облачение летит на пол. Левый рукав блузы приподнят до локтя. Лезвие кинжала чуть касается локтевого сгиба, режет тонкую кожу чуть ниже. Не так больно, как если бы это делал кто-то другой. Всё-таки из пореза течёт вишнёвая кровь, а не серебристая ртуть. Уже лучше. Плотно забинтовать и подняться. Похоже, уже живого места не осталось. Всё в бинтах: плечо, грудь, живот. Какой-то кошмар. Ожог ещё болит. Видимо, кочергу лорд держал слишком долго. Она даже припеклась, да так, что её пришлось ножницами отдирать. От омерзительных воспоминаний пленника передёрнуло. Пытки наверняка длились недолго, но жертве издевательства всегда кажутся нескончаемыми. Маленькое зеркало лежит в столе. Вынуть и взглянуть на себя. Лицо отражения заляпано свежей кровью, глаза пылают безумным блеском, иссиня-бледная шея с едва заметной красной полосой вовсе обнажена. Нет человеческого начала. Зеркало отправляется обратно в ящик. «Превратил меня в беспощадного, злого, развращённого человека...» «Лишил меня всего, сделал меня бедняком, отнял у меня имя...» Звериная сущность лорда, скрывающаяся за оболочкой истинного джентльмена, открыла себя во всей красе. Он гнался за жертвой столько лет, столько зим, наконец нашёл и с разворота загнал в угол. Уж второго инфаркта этот зверь точно не перенесёт. Пленник кусает губы. До крови. Окно наглухо заколочено ещё два дня назад. Из света – только камин да свечи. Последние горят вовсю. Иногда так хочется закурить от ощущения собственной безысходности. Однажды пытался, но быстро бросил. Нет никакого желания портить здоровье табаком, тем более раздобытым из-под полы и, как следствие, не лучшего качества. Ложится спать, не раздеваясь. Верёвка не доплетена, да и вряд ли выдержит. К слову о ней: Фельтон как-то упомянул, что леди Винтер, находясь здесь, тоже изготовила нечто подобное, но с иными намерениями: движимая отчаянием и собственным бессилием, она собиралась покончить с собой. Эту попытку офицер благополучно пресёк, не дав пленнице повеситься на крюке, вбитом в потолок, висящем даже сейчас. Едва только Джон услышал эту деталь из жизни матери, то пришёл в настоящий, неподдельный ужас, исказивший лицо. Что было бы, если она исполнила своё страшное намерение? Одна мысль доводит до дрожи. Безусловно, тогда бы мать осудили посмертно, тело швырнули бы в море без права на погребение, а сын её остался бы сиротой. Нет. Нельзя это вспоминать. Тогда бы всё пошло бы точно так же, только четвёрка французов не имела бы к этому никакого отношения. В голове – сплошной английский мат.