Вторая жизнь

В особняке на Королевской площади стояла тишина. Дом будто покинули все жильцы. Не скрипит пол, не трещит пламя в камине. В спальне, обставленной кроватью, туалетным столиком, ширмой и сундуком, тоже тихо. Женщина, лежащая на пышной перине, устало закрыла лицо округлым сгибом локтя. Лицо её покрыто разводами чёрной сажи. На точёной белой шее — колье с алыми рубинами и прозрачными бриллиантами, которое женщина мигом сорвала с себя и резким, полным злобы движением бросила в угол комнаты. Потянулась, отчего лямка сорочки тут же съехала с правого плеча, открыв плавный изгиб. Пышные волны волос небрежной копной опустились до поясницы. На ум пришла мысль: вдруг сын всё же жив? Женщина, как ошпаренная, соскочила с кровати и оцарапала коленями плитку пола. Подняла полные слёз глаза к белому потолку. — Боже, покарай! Покарай меня за мой проступок! Покарай! Не давай мне ничего, только верни его! Что из меня за мать такая? Я же сама его спасла, вырастила, а потом, как последняя профурсетка, бросила. Дитя моё, прости меня, глупую! Прости! Не думай, что я бросила тебя на произвол судьбы, одного, в этих туманах! Прости меня! Я порочна и грешна, но ты делаешь меня благочестивой, из любви к тебе я преисполнена веры, в твоих глазах вижу светлое небо. О, как бы я хотела ещё раз обнять тебя, прижать к сердцу, но господь оставил только медальон с твоим портретом — и больше ничего! Мольбы Миледи переходили то к господу, то к утраченному сыну. Ей чудилось, будто она видит его, живого, улыбающегося, его белые руки, ясные глаза с сероватыми зрачками. Если на дворе осень, он сразу бежит в поле, падает на землю, усыпанную ковром золотых листьев, а через секунду уже выныривает из них. Если же весна, вместе с другими городскими мальчишками одаривает девушек цветочными букетами и венками, и сразу же стремглав бежит от этих красавиц прочь, как прокажённый, а те лишь звонко, рассыпчато смеются над этой совершенно невинной выходкой. Миледи бросилась на кровать и уткнулась лицом в мягкие подушки. Грудь её потрясли тихие рыдания, а округлые плечи едва заметно подрагивали. День утраты для неё, как для матери, потерявшей ребёнка, длился вечно. В сердце нашлось место и для проклятий в сторону деверя, который лишил её самого дорогого в её жизни, разлучив её с сыном. Она и так ненавидела Генри всем нутром, но сейчас ненависть обострилась до такого состояния, что захотелось найти его и собственноручно запытать до смерти. Лицезреть изувеченное до неузнаваемости тело, как оно дёргается в предсмертной агонии, словно марионетка, которую дёргают за слишком натянутые нити. «Не надо ему вам рассказывать обо мне, не стал бы он сплетням внимать! Я для него лучше всех на земле, потому что я его мать». «Кричите, взывайте к прошедшим летам, пытайтесь меня проклинать. А я за него свою жизнь отдам, потому что я его мать!» Поднялась с пола, обливаясь слезами, вынула из ящика старое одеяльце и плотно свернула, обвязав лентой. Прижала к подрагивающей груди, словно родное дитя. Вспомнилась незаконная дочка от Джеймса Морриса, погибшая в утробе. Может быть, это судьба? Анну бы всё равно осудили за супружескую измену, так как говорили, что она замужем, но овдовела, и вышили бы на одежде алую букву. Толпа наверняка бы требовала худшего наказания — казни. Знак можно было бы и прикрыть какой-нибудь брошью, но из сердца его не уберёшь. Второе клеймо Анна получать никак не желала. Королевская лилия до сих пор жгла её левое плечо. Алая буква «А» прожгла бы ей сердце насквозь. Анна осыпала свёрток невесомыми прикосновениями розовых трепещущих губ, крепче прижимала к груди, представляя спящего маленького сына. Слёзы катились по её бледным осунувшимся щекам, смывая разводы сажи, окропляли ткань сорочки и серое одеяльце. — Я хочу быть с тобой… Я хочу быть с тобой… — шёпотом повторяла сквозь плач. — Я так хочу быть с тобой… Я хочу быть с тобой, и я буду с тобой… От кого она родила сына, Анна знала прекрасно. От лорда Винтера, брак с которым не был действительным из-за её первого замужества. Но твёрдо уверилась в том, что сын — её плоть и кровь, что она готова костьми лечь ради него. За первое дитя её бы могли осудить точно так же — вышить букву «А», потом отобрать ребёнка вовсе. Анна, как по природе женщина сильная, готова была вытерпеть любой позор, даже если пришлось бы стоять три часа у позорного столба, прижимая к сердцу незаконное дитя, невидящим взглядом окидывая трепещущую от гнева толпу.

Волны наползают на ещё не оттаявшую землю. В ней так и застревают приплывшие обломки несчастного судна. Плот из двери каюты прибивает к берегу. Монах, промокший насквозь и продрогший до костей, тащит на себе спящего, порядком пьяного матроса. Кладёт на камни и с облегчением садится рядом, прижавшись к этим камням. Шёпотом повторяет имя матери, раз за разом. Кажется, будто где-то вблизи сверкнула золотом прядь волос, дрогнули чёрные ресницы. Чувствует себя виновным перед матерью, виновным во всех грехах. Единственная, которая могла прижать к себе, ушла, бросила на произвол судьбы. А лицо матроса абсолютно ничем не выделяется, запоминать здесь нечего. Монах поправляет голову матроса, чтобы она оказалась выше тела, и ложится спиной на песок, расстегнув пару пуговиц блузы. Французская земля не слишком манит к себе, но нужно идти. Дует лёгкий ветер, в котором словно запутались дивные, высокие голоса морских дев, несущих свои чарующие песни к берегам. Неподалёку стоит монастырь, страдальцу матросу наверняка помогут. Благо, с ним ничего не случилось. Отдышавшись, монах вытащил из сумки штамп. Штамп, сам по себе небольшой, но целиком и полностью сосредотачивающий в себе всё могущество лорда Винтера — им он мог сделать сургучный оттиск на любом документе, всё зависело только от его собственной прихоти — более-менее помещался в руке. На штампе красовалась заглавная буква «В», обрамлённая шипастыми стеблями роз. — Всё, дядюшка. Два-ноль в мою пользу, — в глазах зажёгся огонёк уверенности.

Один из нескольких ножей на месте, висит на предплечье под длинным рукавом. Сумка цела, ничего не испортилось. Лишь бы дойти до Парижа и не откинуться по пути. Подняться, оправить лезущие в глаза волосы и наконец пойти. Не сворачивать, не уходить. Джон взобрался на заснеженный склон, взглянул на берег, озаряемый рассветом, потом вперёд, на восток. По высоким холмам так и хотелось пройтись, но он гнал от себя все желания. Город Гавр находился не слишком далеко, буквально в пятнадцати туазах. Преодолеть вполне возможно. Портовый город встретил англичанина тишиной, ещё не зажжёнными огнями и закрытыми ставнями окон. Природа с утра никогда не шумит: деревья стоят неподвижно, на полях ни травинки не шевельнётся, сам воздух незаметно движется, куда ему вздумается. Но с наступлением рассвета эта молчаливая красота исчезает в один миг. Гул голосов, стук колёс, шелест юбок, стук каблуков и звон шпор — всё это убивает тишину мгновенно, духовное спокойствие невозмутимо тонет в этом надоевшем донельзя разнообразии звуков. Природа тоже начинает бушевать: начинают свистеть птицы, колышется трава на лугу, поднимется ветер. Так было и в городе. Джон шёл по пустынной главной улице, глядя в одну точку и абсолютно не останавливаясь. Чтобы оставаться не узнанным, он скрыл лицо и волосы достаточно большим капюшоном. Где-то вдали прокричал деревенский петух, громко, с надрывом. Ещё раз, но сильнее. Никто не отозвался на этот призыв подниматься с мягких постелей. Секунду спустя послышался отдалённый звон колокола к утренней церковной службе, разрывая собой мимолётную тишину. Колокол звучал ритмично, торжественно, будто через него сам господь являл свою волю. Город будто не обращал внимания на звон и продолжал спать, совершенно не желая выходить на улицу, где поднялся лёгкий морозный ветер. С неба падают мелкие крупинки снега, тихо кружась в лёгком танце. Земля покрывается белоснежным ковром, который из-за тепла может растаять в любой момент. Земля прекрасна, прекрасна и чиста. На невесомое покрывало снега ложатся несмелые, робкие следы человеческой стопы. Снег лежит, как и в прошлые годы, белый-белый, как чистый бумажный лист. Хочется вновь идти по огромному городу рука об руку с матерью. Чтобы этот снег не стал символом их разлуки. Город кончился быстро. За ним следовал лес. Идти пешком придётся долго, не меньше недели. Джон не знал, хватит ли провизии на такой срок. Пошёл с растущей поминутно неуверенностью в завтрашнем дне. Может, так и чувствуют себя паломники, идущие сотни миль пешком ради посещения святого места? Или они гордо вышагивают с фанатичным блеском в глазах, в душе молясь за собственное спасение? Этого ему никогда не узнать. Сколько раз он говорил себе не влюбляться в мать по-настоящему. Всё насмарку. Всё к чёрту. Она — его личная белокурая Галатея. Прекрасная, нежная, любящая. Которую так легко удалось выудить из пут смерти и оберегать всеми силами. А потом, холодными ночами, бережно проводить рукой по волнам волос, накрывать тонким одеялом по самую макушку. Лишь бы не пропала из виду. Она и сама к нему тогда тянулась: обнимала во сне, чуть опускала ворот исподнего, касалась острого плеча. Дальше не продвигалась, только поглаживала шею, тонкие кисти рук, убирала со лба налипшую неровную чёлку, иногда вовсе закрывающую правый глаз. Тоже любила. По-своему. Разжигала страсть. Если между ними и возможно кровосмешение, то только платонически. В таких мыслях пролетел десяток метров. Даже не успел заметить, как начал углубляться в чащу. Лес не кажется тёмным и непролазным. Чуть заснеженный, наполненный тишиной до краёв — но никакого страха не вызывает. Двинуться дальше не составляет труда.