Вторая жизнь

      Дойти до конца леса удалось только к вечеру. Странно, что на пути не попалось никаких хищных зверей. Если и придут, то наверняка ночью, когда жертва давно спит. Темнеет. Но зимой это ощущается не так остро. Белый снег и иссиня-чёрное небо — есть в этом какой-то смысл. Контраст: чёрное и белое. Зло и добро. Слишком банально. Но сейчас беглецу было совершенно не до философии, в которую он углубляться совершенно не любил. Надо развести костёр и где-нибудь да устроиться для ночёвки. Рубить дрова нечем, из острых предметов только кухонные ножи в сумке. Вызов принят. Срезать несколько толстых веток да побросать на небольшом клочке земли, окружённом деревьями со всех сторон, точно немыми стражами. Будто на удачу подвернулось дупло в стволе огромного, в два обхвата, дуба, как раз такое, чтобы там мог удобно расположиться человек. Пришлось лишить маленькую ель, растущую тут же, нескольких раскидистых веток. После всех лесных приготовлений беглец осознал, что стало слишком темно, чтобы хоть что-то разглядеть. Костёр разжёг почти вслепую. Благо, огниво не испортилось после купания в холодном Ла-Манше, зато одежда с документом ещё сыровата. Так и простудиться недолго. Беглец избавился от облачения и аккуратно расстелил его возле огня. Рядом поставил сапоги. Подхватил в охапку еловые ветки и положил внутрь дупла, двигаясь на мысках ног. Паспорт сушил крайне осторожно, боясь поджечь его вовсе. Тихо. Спокойно. Обманчиво спокойно, ведь в любой момент может из-за дуба выпрыгнуть хищник и напасть так внезапно, что даже не успеешь вынуть нож из сумки. Вдалеке послышалось завывание, долгое и протяжное. Беглец быстро оделся и забрался в дупло. Только горящие глаза выдавали его присутствие. Костёр наверняка отпугнёт волков, если они сюда заявятся с неистощимым желанием сытно поужинать сочной человечиной. При мысли быть съеденным заживо Джона передёрнуло. Вскоре завывание утихло. Лес окутала тишина. От тепла костра снег вокруг лежащих в беспорядке веток начал понемногу оттаивать. Почему-то именно в такие моменты, по-особенному тихие, беглец чувствовал себя эфемерным, бесплотным. Будто не он совершал всё происходящее, а кто-то другой. А он только наблюдал со стороны, не имея возможности как-то повлиять на мир. Сомнения развеивались мгновенно при воспоминаниях об уничтоженной другой жизни, в которой он был жесток, озлоблен, поглощён жаждой мести. Жутко вспоминать об этом. Иногда даже жаль, что нельзя стереть память и забыть эти страшные годы. Задача вернуть дворянство если и существовала, то по крайней мере стояла на последнем месте в его мотивации. Если когда-нибудь удастся вернуть титул, то лучше уж без земельных угодий. Воздушные дворяне без них прекрасно обходятся, а чем он, лишённый законного наследства и незаконно клеймённый по прихоти старого мужеложца, хуже них? Не желая больше размышлять о дальнейшем, беглец наконец заснул, свернувшись клубком и накрывшись снятым монашеским облачением. От ночных видений можно было ожидать чего угодно. Но в этот раз никаких искажённых донельзя событий из прошлой жизни. Вместо этого — так хорошо знакомое ощущение эфемерности, будто тебя не существует вовсе, но ты видишь всё и чувствуешь всё, что происходит. Вокруг причудливые, преимущественно тёмных тонов облака, заполняющие собой безвоздушное пространство. Клубы газа застывают во времени, образуя невообразимые и завораживающие переплетения, окрашенные в целую плеяду оттенков: от небесного и золотисто-жёлтого до глубокого красного и синего. Иные напоминают тоннели, по которым ступаешь, будто по мягкой перине босой ногой. Неизвестно даже, когда этот тоннель кончится. Но идти по нему так странно. И так необычно… Другие формы являют собой подобие спирали, устремляясь ввысь плавно, спокойно, рассыпаясь в сгустки полупрозрачного газа. Глазу есть за что уцепиться. Может так и выглядит рай? Без облачённых в белое, играющих на арфах ангелов, о которых так любят говорить священники. Место, в котором действительно можно обрести вечный покой. Наваждение ли это или нет, но по пути прохождения через облачные края звучит приятный, ласкающий слух, неземной мотив. Мрачные, глубокие тона плавно переходят в лёгкие, светлые перекаты звука. Возможно, именно такие ощущения и называют блаженством. Только некоторые люди достигают их не самым лучшим способом: укуриваются тем же опиумом до потери пульса, а потом видят нечто подобное. Видят в последний раз, поскольку после уже не просыпаются, выносимые каблуками вперёд от передозировки. В основном это были жители стран Востока, поскольку в Европе мода на курение опиума ещё не пришла. Разноцветные сгустки и не думают заканчиваться. Здесь будто потеряно ощущение времени. Можно идти так до бесконечности, и не чувствовать усталости. Всё также ощущать себя чем-то эфемерным. Может, удастся дойти до конца и увидеть, что скрыто за этими бесчисленными клубами газа? Всё-таки эти двадцать лет прошли замечательно.

      Утро обещало быть отличным. Беглец проснулся совершенно бодрым, готовым свернуть горы и трижды обогнуть землю. Выбрался из дупла и осмотрелся. Костёр давно догорел, остались только обгорелые чёрные сучки. Быстро перекусить куском хлеба да глотнуть вина — и к дальнейшим свершениям готов. Через полчаса ходьбы показался край леса. За ним — замёрзшая река. Широкая, глубокая, вплавь до берега не добраться. Только погода не слишком хорошая — небо низкими тучами затянуто, закрывает свет солнца. Долететь бы, будто вольной птице, да вот крыльев нет. Моста тоже. Неподалёку лежало расколотое надвое бревно. К реке вёл крутой, укрытый толстым слоем снега спуск, и надо было безопасно с него спуститься. Беглец потащил половину бревна к краю спуска и лёг животом на плоскую сторону бревна. Начал отталкиваться вперёд. Поехал вниз с воплем: «От винта!», раскинув руки в стороны, рассекая слой снега. В кровь брызнул адреналин. Чем-то похоже на катание с горки на салазках, но намного экстремальнее. Бревно уткнулось в берег реки, приподнялось, и беглеца отшвырнуло прямо на лёд, отчего тот сразу пошёл крупными трещинами, и от него стали отваливаться куски. Монах, здорово проехавшийся по льду спиной, с усилием поднялся на ноги, подобрал подол облачения до колен и широкими шагами, насколько мог расставить ноги, двинулся к противоположному берегу, подбадривая себя весёлым напевом под нос. Едва только стопа коснулась земли, паника, скрываемая за нервным напевом, отступила. Быстро пробежал несколько метров и остановился возле кривого дерева, припорошенного снегом. Одиночество дало знать о себе тупой болью в сердце. Молчать уже не хватает сил. Монах падает на колени, тяжело дыша. Слова срываются бесцельно, резко, пылко. Воля, поддерживающая двадцатилетнее молчание, разбивается на осколки. Выговориться, рассказать, услышать в ответ шум лёгкого ветра. — Да, мать моя, это я! Я пришёл из настоящего, чтобы спасти тебя от позорной казни! Мне пришлось притвориться твоим братом. Я лгал тебе все эти годы, но это для твоего же блага! Я перековал себя, чтобы стать благочестивым человеком, а не человеком-топором, у которого больше не осталось никаких чувств, кроме жажды мести! Я прекрасно знал, что ты не поймешь меня и мои мотивы, мать моя, и поэтому убил себя. Ты зовёшь меня за собой, манишь за собой! Я приду, прилечу за тобой! Только дождись меня! С плеч будто падает тяжёлый камень, освобождая согнувшуюся под гнётом обета молчания душу. Обет дан почти что насильно. Джон сам заставил себя молчать ещё при встрече с госпожой Бонасье, выцарапав обет иголкой на руке. Первые годы молчание давалось легко, но после клеймения держать рот на замке стало чуть тяжелее. Мать даже не обращала внимания на бинты на правом плече. В основном из-за бесконечных отговорок об ожогах или случайных ушибах. Наверняка думала, что мнимый брат явно не дружит с аккуратностью. В Тауэре обет укрепился снова. Срок импровизированной жизни подходил к концу, и нельзя было дать понять, что кое-что здесь не так. На казни он старался держаться как можно хладнокровнее, но странным образом вскрывшиеся старые раны подкосили и так сломавшийся дух. Аббат д’Эрбле, в отличие от толпы, наверняка видел, как душа казнённого выбиралась из тела, со своим мистическим настроем. Привиделось ли ему или нет? Кто знает. Снова подняться с места, бросить беглый взгляд на реку и двинуться вперёд. Бодрость и не думает угасать. Дойти до ближайшего города, спросить дорогу до Парижа, остановиться на день, переночевать, запастись провизией и деньгами, которые Фельтон почему-то не дал, и пуститься дальше. Тропинка широкая, давно протоптанная. Слышно пение ранних птиц, но деревья почти не шумят. Ветер не застревает в их несуществующей кроне. Только теперь стало понятно, что собственные воспоминания соединились с памятью юной копии, иначе как объяснить внезапно вспомнившуюся лекцию профессора Харриса на природе? Вроде бы это было в конце мая, когда уже совсем потеплело. Студентов по приказу ректора массово вытащили на улицу, на задний двор школы, ещё хранившей остатки средневековых нравов. Здесь не делали упора на изучение Библии и заучивание религиозных текстов, а обучали мирским наукам. Дисциплину в детей вбивали розгами и стоянием в углу класса. Во время проживания в Личфилде Джон обучался на дому, чтобы лишний раз не привлекать к семье внимания. Только в Престоне он смог получить сносное образование и проучился шесть лет. Этого хватило с лихвой. Мальчишки каким-то чудесным образом прознали, что он прекрасно говорит на двух языках, и сразу его зауважали, особенно те, кто еле-еле писал на английском. Приятно вспомнить. Минус только в том, что руку к столу приковывали. Зато потом следовал дикий смех на перерыве из-за того, что учитель не смог разобрать конспект. Почерк неудобочитаемый.