Вторая жизнь

      Деревня Арконе, вблизи города Алансона, ещё хранившего феодальные пережитки прошлых веков, в этот день просто кипела. Люди, проживавшие в ней, собрались на невысоком, но широком холме. Также там стояли четыре крепкие, мускулистые лошади. Слышался глухой, но громкий ропот жителей. Вокруг них простирались километры земли, усыпанной тёмной, пожухлой травой. Невольно в эту толпу деревенщины затесался и Джон, всеми силами выдававший себя за сельского кюре. На холме показались два селянина, ведущие за собой крепкого щетинистого мужчину в длинной тёмной одежде, отчаянно пытавшегося вырваться из их стальной хватки. Толпа безжалостно освистывала его, бросала жёсткие оскорбления, называя мерзким еретиком. Судя по одежде, судимый был протестантом. — Отродье! В голову мужчины летит мелкий камень и попадает почти в висок. Снова свист. — Урод! Еретик! Удар пришёлся на спину. Несчастный повернулся к толпе лицом, за что получил камнем в лоб. Джон смотрел на эти издевательства, но иногда отворачивался, чтобы не видеть этих мучений. Этим он и выделялся из толпы, которая так и жаждала зрелищ, порой ужасных и омерзительных. — Разорвать его! — снова крики. Мужчину привязали за руки и ноги к тем самым четырём лошадям. Тот продолжал сопротивляться. Кровь стучала в его голове почти каждую секунду. Верёвки были не так сильно натянуты, но напряжение и так прошло сквозь всё тело, будто по оголённым нервам пустили ток и заставили их содрогнуться в один миг. Вперёд вышла блондинка в бордовом, лет двадцати. На вид холодная и блёклая, она словно обожгла глаза Джона. То была дочь деревенского старосты. Сверху вниз, со всем своим безразличием смотрела она на того, кто должен был быть казнён. Тот отлично знал, что от этой мадемуазель не жди хорошего. Тщеславная, высокомерная — так он её в мыслях и описывал. Дочь старосты начала говорить что-то на смеси латыни и разговорного французского. Эти слова мало кто мог понять, по причине всеобщей безграмотности. Слова так и сыпались с ярких уст девушки, пронизанные ненавистью и отвращением. — Ты отречёшься, — закончила она. Ответом ей послужило «Нет! Никогда!» и удар по спине лошади. Руки несчастного натянулись, заставив его глухо застонать. Казалось, еще пара секунд — и руки лопнут, разорвутся надвое. А дочь старосты продолжила стоять с таким видом, как будто её муки еретика не волнуют. — Я пришёл принести смерть. Она не защитит вас от гнева Господа. Покайтесь! — простонал казнимый. По кивку девушки одна из лошадей шагнула вперёд. Снова мужчина испытал невыносимую боль. Джон, всё еще наблюдавший за пыткой, не мог поверить в женскую жестокость. Он вышел из толпы и приказным тоном остановил пытку, дав пленнику возможность отдышаться. — Прекратите, господа. Кто вам давал право? — Не тебе знать, монах, — брезгливо отозвались люди. — Он должен умереть! Дочь старосты снова дала знак людям, стегавшим коней. В этот раз еретик не выдержал боли и с отрицательным ответом на приказ об отречении дал разорвать себя начетверо. Оторванные конечности с ошмётками кожи и ткани заволочились по земле. — Доволен?! — осведомилась девушка, оставаясь совершенно спокойной. Ответа не последовало. Вместо того, чтобы удовлетворять эту тщеславную особу, «сельский кюре» направился к домам. Но дочь старосты остановила его, дёрнув за рукав. Глаза её лихорадочно поблёскивали, как это происходило у непотребных девушек, которые ищут себе очередного партнёра для утех. Заискивающе поинтересовалась, может ли он остаться в деревне на ночь, что имело отнюдь не характер ночёвки. Получила грубый отказ и демонстрацию чёток на левой руке, означающую, что к плотскому этот человек никакого отношения не имеет. Осердилась и, тряхнув волнами волос, ушла в дом. Но чуть позже, узнав от людей побольше о нравах дочери старосты, весьма бурных и противоречивых, монах всё же решил сыграть свою заманчивую мелодию на её тонких синих венах. Жители деревни люто ненавидели и одновременно свято повиновались девушке, которая стала управлять их общиной после смерти своего старика отца, поэтому решили, что нужно будет силой потащить её на исповедь, тем более, что служитель церкви уже нашёлся. Дело было в том, что дочь старосты, пользуясь своим положением, решила, что ей дозволено всё, и начала с помощью колдовских чар и одурманивающих зелий очаровывать деревенских мужчин. Те не отличались особым умом, а потому легко поддавались её красоте и влиянию. Она умело использовала их, и в основном сама же на них накидывалась в постели. Как говорили, в любовных утехах она была весьма яростна и пламенна. Именно за это её и осуждали всей общиной. — Хорошо. Я заставлю ее покаяться.

      Дочь старосты специально приглашают в набитый всяческим хламом сарай. В знак признательности притаскивают ветхий тюфяк, на который стелют грубую простыню и кладут разодранную кошачьими когтями подушку. На стену вешают крест. Зажигают восковую свечу на деревянном полу. Говорят, что вечером должен прийти священник. Девушка, полная своенравия, садится на тюфяк и обхватывает колени руками. Упивается своей властью, будто бокалом с отравленным переслащенным вином. Бордовый подол собирается в складки, ворот чуть натягивается, открывая неглубокое декольте. Недавно она выпила бокал кислого вина, после чего её понемногу охватывал жар страсти. Растягивается на тюфяке и замирает в ожидании. Священник пришёл нескоро, ближе к десяти. В темноте сарая его фигуру можно было разглядеть с большим усилием. О его появлении известил стук каблуков по скрипящим половицам. Дочь старосты томно накрутила локон на палец, показывая, что готова выслушать. — Вы действительно владеете этой деревней, как мне сказали? — монах сел на край тюфяка так, чтобы исповедуемая могла видеть только его спину. — Да. Но я не звала к себе исповедника. В покаянии не нуждаюсь, — самодовольно проронила, переплетая в пальцах шнуровку корсажа. Секундой спустя распустила шнуровку вовсе. — Грех похоти затмил вашу благодетель, что уже говорит о том, что вам пора наведаться в церковь. Скольких вы соблазнили, дочь моя? — Около десятка. Они даже поле вспахать не могут, не говоря уже об ублажении женщин, — бросила корсаж на пол. Голос хриплый от разгорающегося внутри пламени. — Но ко мне ни разу не приходил служитель церкви. Интересно, он сможет? У них же там обет безбрачия, целомудрия и прочая ерунда. Томная усмешка. Темнота смогла скрыть то, как монах покраснел после этой речи. Девушка продолжила говорить, попутно шурша складками платья. Она обманным путём заставила избрать себя главой деревни, чем вызвала возмущение старожилов. Гордыня захватила её с головой, и она возомнила себя королевой. Делами по управлению не занималась вообще, только приглашала к себе мужчин после сенокоса, уставших, взмокших, а потом заставляла доставлять себе самой удовольствие. Вся община устала слушать бесконечные стоны из сарая, да ничего поделать не могла. Хуже вавилонской блудницы, только кровь святых не пьёт. Наконец закончила говорить и глухо застонала. Монах оборачивается. Зрелище открывается невообразимое: совершенно нагая, распутная женщина лежит за спиной, поигрывая шнуром от корсажа. На щеках вовсю полыхает румянец, высокая грудь медленно вздымается и опускается, локоны ниспадают на изгиб плеч. Будто позирует для художника, выставляя напоказ сочные прелести. Натурщицы хотя бы скрывают такую красоту бесчисленными слоями драпировок, а она — бесстыдница! — не оставила на себе ни клочка одежды. Стройна, бела, объёмна в груди и бёдрах — вылитая Лилит. — Фигура хороша, конечно, но я не за ней пришёл, — тон лишён эмоций. — Возьмите меня… Прямо здесь… Прямо сейчас… — девушка протянула к священнику руки. Левая рука бесстыдно легла на его острое плечо. — Если на руки, то упрашивать долго будете. В ответ — смешок. Лежащая тяжело поднимается и тянет крючки облачения, расстёгивая, отчего оно съезжает с худого тела. Глаза горят возбуждённым блеском, губы пересохли, тело жаждет близости. Обхватывает шею. Словно зверь, впивается в неё ногтями. Так просто не отстанет. Жадно, пылко целует, прикрыв веки. Монах решает подыграть и не отстраняется. Кладёт девушку на тюфяк. Идеальный шанс. Никакого стыда он не испытывал: смысл, если он только играет роль служителя церкви? Она сама хотела сблизиться. Пусть получает свою долю. Даже ноги чуть раздвинула. Остаётся совсем немного. Скинуть жилет и блузу. Незаметно подложить под подушку нож. Ловкая дама попалась: оттолкнула и сама вжала в тюфяк. Присела рядом. Убрала с лица разметавшиеся локоны. В лоне уже разгорелось жгучее пламя вожделения. Снова целует, зажав руки монаха своими. Целует долго, не отрываясь. Бунтарская натура. Впрочем, как и он сам. Оглядывает беглым взглядом, задерживается на повязках, покрывающих правое плечо, грудь с выступающими рёбрами, живот, испорченный несколькими ожогами. Не истощён, конечно, но худощавость заметна. — Святой отец, на вас нет креста, — роняет дочь старосты, очерчивая пальцем левой руки яремную впадину. Убеждение в том, что все священники носят нательные кресты, разбивается в прах. — Ну и пусть. Я не настолько набожен, — отвечает и вздрагивает от горячих прикосновений. Одну руку ему удаётся высвободить. Девушка гладит по впалому холодному животу, сжавшемуся под её ладонью. Чуть касается правого плеча, даже стягивает вниз бинты. Ответом ей служит хриплый полукрик. Монах вынимает нож из укрытия и отталкивает девушку. Резко проводит лезвием по её красивому белому горлу. Отбегает в сторону. Хлынувшая пульсирующим потоком из раны алая кровь заливает подушку, стену, но горящую свечу не задевает. Дочь старосты хватается за горло, но только окропляет кровью свою слепящую наготу. Падает замертво, свесив белокурую голову. — Кто увидит этот знак, умрёт. Вкладывает окровавленный нож в обмякшую руку убитой. Поправляет бинты на плече.