Вторая жизнь

Она умерла. Какое горе. Община погорюет месяц да изберёт нового старосту. Про неё забудет. Лежит, окроплённая собственной кровью, будто святой водой. Бесстыдно нагая и грязная. Монах быстро оделся и вышел из сарая, заперев его на засов. Всё-таки забрызгала. Направился к центру деревни и остановился возле деревенской бани. Постучал. В проёме двери показался банщик, низкий мужчина с пышными седыми усами. В руке он держал ведро, до краёв наполненное водой. — Добрый вечер. Что вас завело сюда? — То, что приводит сюда всех ваших сограждан. Банщик понял намёк и пропустил гостя внутрь. Баня являла из себя светлое просторное помещение из деревянных брусьев, с небольшим холлом и множеством комнат с деревянными дверями. — Вам что: баню или ванну? — спросил банщик с добродушной улыбкой. — Ванну, сударь. И потеплее. Я достаточно продрог за всё время пребывания здесь. Платить стоит? — Нет. Зачем брать деньги за желание смыть с себя дорожную пыль? Вы тут располагайтесь, разогревайтесь. А я пойду спать, умаялся за день. — Наверное, я помешаю вам. — Что вы, милостивый сударь! Нет. Ко мне однажды на ночь глядя заявилось целое семейство. Плескалось и бултыхалось просто на ура! А я спал как убитый. Под шум мне хорошо спится, — банщик даже потянулся, растянув рот в приятной улыбке от уха до уха. Завёл гостя в полутёмную комнату с большой деревянной ванной. — Пускай. Мир вам, сударь. Банщик небрежно махнул рукой: — Ой, да ладно вам! Ушёл, плотно закрыв дверь. Гость ограничился получасовым мытьём. Бинты намокли, а новые раздобыть оказалось вещью непростой. Увечья зажили, но не до конца: от ранения ножом остался шрам, причём там же, где и отметина от графского кинжала, ожог от кочерги напоминал о себе красноватым вытянутым пятном. Проклятое клеймо. Уголь почти весь пропал, остался только серый след под зажившей раной. Непривычно будет не скрывать его под повязкой. Как мать справлялась со своим позорным знаком? Этого не узнать. После процедур Джон проверил сумку. Буханка хлеба, фляжки с вином и водой, ножи для самозащиты, паспорт, винтеровский украденный штамп, тридцать экю денег. Неслыханная щедрость. Попросил буквально чуть-чуть, а тут целый крестьянский кошелёк отсыпали. Резонный вопрос: где ночь переждать? Не здесь и не в роковом сарае. Дождя не предвидится, значит можно и под открытым небом. Дверь бани чуть слышно скрипит, когда монах выходит на улицу. Темно, хоть глаз выколи. Вслепую добирается до края деревни и пристраивается возле крайнего опустевшего дома, не догадываясь, что там никого нет.

Снова тот неоднозначный разговор после прогулки по рынку. Пять лет от роду, а мыслит уже здраво. Прибегает домой с кислым лицом и в запылённой жилетке. Утирает глаза руками и дёргает работающую на кухне мать за подол чёрного платья. «Что стряслось? Тебя обидели?» «Мамочка, правда, что у меня дурная кровь?» «Кто тебе это сказал?» «Та женщина на рынке. Сказала, что брат и сестра – отец и мать. Люди начали злобно коситься на меня. Я обиделся и ушёл» Хриплый голос из угла: «Бред какой! Им бы только языками дёргать!» Малыш убеждается, что это неправда. Молчит, предпочитая не усугублять проблему. Люди не могут взять слухи с потолка. Берёт миску горячего супа и садится за стол. Медленно ест и понимает, что люди горазды оскорблять слабых, тех, кто не может дать отпор. Видение рассеивается, уступая место темноте. Как странно. Вроде бы человек повзрослел, возмужал, набрался опыта, но в голове у него всё равно роятся мечты о несбыточном. Одни мечтают о постройке идеального города, где время и гармония дружат друг с другом, где каждый дорог кому-либо, где никто не опаздывает на жизненную дорогу. Другие мечтают вернуться в детство, в дом, возле ворот которого растёт рябина, встретив по пути мальчишку по соседству, который ждёт их столько лет. Странно всё-таки. Опять глупая философия снится. Лучше уж на другой бок перевернуться.

Сквозь сон слышен петушиный крик, топот копыт, лошадиное ржание. Монах лениво протёр глаза кулаком и сел, чуть не ударившись головой о низкий подоконник. Нужно идти дальше. Поднялся и бодрым шагом пошёл на восток. Мало кто обратил на него внимание. Но на краю деревни он увидел нескольких крестьян, несущих тело дочери старосты, смерть которой сочли за самоуничтожение. Таких хоронить не принято, поэтому тело с перерезанным горлом, завёрнутое в льняной обрез, сбросили в реку, протекающую поблизости. Деревня осталась позади. Впереди сотни лье равнин, лесов и городов, расчленяемых венами вскрывшихся льдом рек. Столица никого не ждёт, не выжидает с распростёртыми объятиями. Люди сами лезут в неё, представляя, что там можно жить лучше. Нет. Жизнь останется прежней.

Солнце клонилось к закату. Монах шёл весь день, делая слишком короткие для путника перерывы. Попросить в деревне лошадь и не приходило ему в голову. Слишком много он взял у простых французских крестьян. Но это пустяки по сравнению с тем, сколько с них дерут дворяне. Налоги, налоги и ещё раз налоги. У них скоро в кармане не останется ни одного денье. Бесполезно что-то с этим делать. Это равносильно одиночному выступлению против целого режима, складывавшегося веками. Общество затопчет и четвертует любого, кто посмеет высказаться против каких-то его убеждений. С революцией всё прошло удачно лишь из-за того, что парламентариев поддержал народ, да и их самих было немало. На дороге совершенно пусто. Никого нет. Если кто и будет проезжать мимо, то непременно с фонарём. Неподалёку в лунном свете сияет крест заброшенной церкви, которую, наверное, восстановят, если финансы позволят. Монах прошёл мимо этой церкви, наводящей ужас своими полуразваленными стенами. Кладбище не было огорожено, поэтому различить, где заканчивается земля живых и начинается земля мёртвых, было невозможным. Тишину прорезал загробный удар колокола. Будто предвещал скорую смерть. Неудивительно, ведь рядом – братская могила жертв чумы, увенчанная большим деревянным крестом. Сколько их было захоронено в этой длинной траншее – неизвестно. Джон сделал пару шагов назад, и вдруг послышался хруст костей. Не сразу стало понятно, что каблук наступил на череп, из глазниц которого поползли чёрные черви. Но в темноте ничего толком не разглядишь. Колокол звонил, как сумасшедший, заставляя кровь застывать в венах. Неподалёку обозначались неясные тени. Мистически настроенные приняли бы их за призраков умерших. К загробному звону добавился и стук колёс. К могиле приближалась телега с наваленными в кучу трупами. Страх парализовал тело, сковав его, будто цепи. Телега проехала мимо, обдав смрадом гнилой плоти и заражённой крови, и скрылась в плотной пелене тумана. Видения ли это или нет, но вдали видна целая процессия таких же телег. Горят ярким пламенем факела, бросая отсвет на одежды чумных докторов. Всё ещё скованный страхом, монах попятился к стенам церкви. Разглядел на краю кладбища силуэты в изорванных одеждах. Охваченный любопытством, подошёл ближе. Костлявые фигуры в рваном вретище руками разрывали могилу, вытаскивали оттуда тела и пожирали их, обгладывая скелет и поглощая гнилую затхлую плоть, а вместе с ней и чёрных скользких червей. До чего это было отвратительно и жутко! К горлу подкатываел тошнотворный комок. Голова начала кружиться. На сей раз монах не сдержал крика, который заставил существ оторваться от сытного обеда. Глаза их горели недобрым огнём. Все они, как один, направились в сторону перепуганного до смертельной бледности Джона. Тот прекрасно понимал, что против них кухонные ножи не сработают. Уж с нежитью он никогда не сталкивался и не знал, как с ней справляться. Оставалось только одно – бежать. Так он и поступил. Помчался прочь со всех ног, сохраняя восточное направление. Сердце стучало как бешеное, в мозгу билась мысль: «Только бы не сожрали!». Дыхание застревало в груди, сбивалось в один комок воздуха. Несчастный задыхался, ноги его заплетались, спотыкаясь сами об себя, либо о подол длинного облачения. Ночное поле проносилось мимо, напоминая мельтешащие тёмные толстые линии. Так он пробежал без остановки около пяти лье и, полностью обессиленный, упал без чувств в запустелом пшеничном поле, уткнувшись смертельно бледным лицом в промёрзлую землю. Поднявшийся ветер колыхал тяжёлые стебли пшеницы и огородное пугало неподалёку, накренив его набок. Ночь вступила в свои права. Колокол стих.

До столицы осталось идти, по примерным подсчётам, лье тридцать. Вдали стояла такая же феодальная и средневековая, как и Арконе, деревушка Белем. Пустующий край эта Нормандия, хоть и известна своими фермами и яблоками. Тихо здесь, спокойно. Весенняя ночь, до сих пор окутанная густой дремотой не желающей уходить зимы, здесь длится медленно и ускорит свой ход только ближе к лету. Эта ночь и тишина будто даны свыше, навсегда. Неясно, дождь идёт или падает снег. Солнце встаёт ближе к пяти часам утра, окрашивая небо в насыщенный желтый, а затем алый. Пшеничные колосья буквально оживают, тянутся к бледным лучам. Что вообще было вчерашней ночью? Больной разум разыгрался или это всё наяву? Всё равно в сердце теплится огонёк надежды, согревающий в самые сильные холода. Город кажется несуществующим, когда доберёшься до него, то увидишь лишь одинокую пустоту. Город, которого нет. Где легко найти приют заблудшему страннику, где его помнят и ждут. Идти целыми днями, теряя и путая собственный след. Может быть, переступив порог лет, растраченных совершенно не зря, этот город получится найти. Но уверенности в этом нет.