Вторая жизнь

      Пыточные застенки. Те самые, что в замке лорда Винтера. Ничего не изменилось. Только стража бросает внутрь молодого блондина лет двадцати. По ливрее понятно, что он из слуг. Глаза его сужаются от страха. Тело бьёт озноб. Сам лорд приходит позже и сразу приподнимает слугу за шиворот. «Что я вам сделал, милорд? Разве я недостаточно верно служил вам?» «Молчи. Выродок. Французская примесь!» Привязывает слугу к перекладине, придавая позу распятия. Крепко, железными цепями. Взгляд пронизан вожделением. Расстёгивает ливрею, открывая бледное выносливое тело, на котором уже алеют ожоги. Слуга заливается краской. Лорд берётся за тонкий стилет и наносит первый порез на рёбрах жертвы. Первый мазок кисти. Ещё несколько, чуть более глубоких. Лезвие идёт волной, оставляя тонкий след, расцветающий кровью. Слуга кричит, молит о пощаде. Дёргается, трепыхается, надеясь на свободу. Винтер игнорирует крики и продолжает своё дело. На бледной коже прорезаются бутоны роз с острыми шипами на тонких стебельках и пышными листьями. Только вот кровь искажает начерченный рисунок, не позволяя всецело им насладиться. Словно наркотик, окрыляет и дурманит. Идеальная кожа. Тонкая, чувствительная. Идеальное тело. Слуга на грани бессознательности из-за потери крови, едва дышит от боли. Как-то не слишком кроваво. Лорд хмурится, взглядом критика осматривая нанесённые раны. Ну и что, что этот несчастный исполосован вдоль и поперёк? Ну и что, что он теперь живой холст, на котором распустились алые розы? Не то. Светлые волосы и голубые глаза отвращают всё сильнее. Лорд кончиком стилета проводит по рёбрам жертвы, оставляя едва заметный порез. Обводит выемку живота. На этом приятном моменте решает остановиться и отвязывает слугу от перекладины. Тот падает на колени и порывается сбежать, но Винтер быстро перехватывает его под шеей и лодыжками, помещает на дыбу. Привязывает крепко, надёжно, чтобы желанная жертва не упорхнула от него прочь. Снова проводит остриём по животу. Жертва крупно дрожит всем телом, испарина катится по нему крупными каплями. «П-прекратите, м-милорд…» Резкая пощёчина выбивает дух и остаток разума. На смертельно бледном лице краснеет отпечаток ладони. С мерзкой улыбкой лорд вспоминает, как расцарапал слугу остриём стебля розы, на следующий день прижёг его раскалённой в камине кочергой, а чуть позже потушил об него несколько раз окурок папелаты, нечто вроде современной сигареты, поскольку трубку об человека вряд ли можно потушить. Тогда он испытывал подлинное удовольствие, сравнимое с пиком блаженства со время соития. Пора забить этого выродка. Нельзя допустить, чтобы его сердце ещё билось. Он должен умирать долго и мучительно. За то, что рождён на этот свет. За то, что он рождён от заклеймённой французской воровки. Сейчас лорд воспринимал своего слугу не как его самого, а как своего племянника, попавшего в западню, и думал о нём соответствующе. Пора заканчивать. Заносит стилет над животом жертвы, наводя прицел на круглую выемку. Пробивает её одним ударом. Застенки оглашает истошный крик. Жертва дёргается в конвульсиях, мечется, надеясь оторваться от дыбы, кричит, срывая глотку. Разум бомбят сигналы о беде, боль пронзает всё тело. Винтер не унимается и прокручивает стилет в ране, заставляя слугу кричать ещё громче. Резко выдёргивает и втыкает снова, на всю длину лезвия.

      Резкий подъём. Тонкое одеяло ногой отброшено на пол. Келья. Монастырская келья. За окном давно утро. На столе напротив койки лежит зеркало. Джон переворачивается на бок, обеими руками держась за живот. Фантомная боль всё ещё прожигает кожу. Осознаёт, что облачения, блузы и жилета на нём нет. Смелые монахини попались, раз умудрились раздеть. На правое плечо, забинтованное ещё в Бражелоне, похоже, никто внимания не обратил. Да ещё и другое ощущение складывается: будто волос лишился. Очень странно. Замечательно. Голова раскалывается на куски. Надо же было тогда так приложиться. Слава богу, хоть память не отшибло. Вся снятая одежда лежит на полу, аккуратно сложенная. Медальон с портретом матери оказался в сумке, судя по виднеющейся из неё цепочке. Молодой человек поднялся, опираясь рукой об изголовье койки, быстро оделся и сделал пару нетвёрдых шагов к столу. Зрелище, открывшееся в ровной глади зеркала, привело в шок, пробирающий до костей. Внутренний голос говорит: «Теперь точно кранты». Полотняная лента туго охватывала голову, лоб и подбородок. Не было больше прямых светло-русых волос, доходивших до плеч. Глаза чуть ввалились, под нижними веками синели тени, взгляд был диким, как у кошки. Бескровные губы покрыты красноватыми морщинками, а в правом уголке рта скопилась засохшая кровь. — Могло быть и хуже. Благодарю тебя, Гос-с-споди… Лучше бы они доверили это дело ему самому. Пятнадцать серебряников за такую копну — благое дело. Надо было как-то выживать в этой жестокой стране. Фельтон о деньгах не позаботился, и вот что теперь. Уже несколько ножей «для самообороны» в Орлеане пришлось заложить. Из полезного в сумке осталась полупустая фляга вина и воды, полбуханки хлеба, огниво, паспорт, да винтеровский штамп. Милостыню на паперти просить — себя не ценить, собственноручно опустить себя до уровня нищего, которому кинут пару монет только из жалости. Штамп, медальон с миниатюрным портретом матери, собственная честь. Что-то из этого всё равно придётся продать.

      В дверь решительно постучали. Парой секунд спустя в келью вошла настоятельница монастыря. — Вы уже проснулись? — спросила она. — Мария тогда постаралась. Ей чуждо всё плотское. Вы не переживайте, волосы у вас острижены и скоро отрастут. Замечательная копна, правда жестковата. Двадцать экю за такую — милое дело. И она протянула горстку монет. Джон принял деньги и положил в сумку. — Мать-настоятельница, — тяжёлый вздох. — Я согрешил. — Идёмте в исповедальню. Там всё расскажете. Женщина вывела его из кельи и повела вниз по узкой лестнице. Монастырь был не самым роскошным из всех, но сразу было видно, что он католический. Цветные витражи, сквозь которые пробивался солнечный свет, окрашивая белый мрамор стен в самые разные цвета, притягивали взор не хуже любого гипноза. На изображения святых, сцен из Библии хотелось смотреть вечно, вглядываясь в каждую мелкую деталь. Несколько молодых монахинь уже вовсю молились, стоя на коленях. Исповедальня стояла возле правой стены. Настоятельница пропустила гостя внутрь и прошла за стену, отделяющую исповедника от исповедуемого, попутно закрыв дверь на задвижку. Джон кратко, даже слишком сухо рассказал суть совершённого убийства дочери старосты в Арконе, умолчав о клейме. Придётся снова держать эту тайну при себе. Настоятельница сокрушённо покачала головой и скрепя сердце отпустила грех. К тому времени послушницы прекратили молитвы и уже расходились по кельям. Только одна из них стояла возле витража, изображавшего деву Марию. Настоятельница вместе с гостем, покинув исповедальню, хмуро воззрилась на монахиню. — Иди в свою келью. Послушница обернулась. Обыкновенная монахиня, низкая, невзрачная, закрывающая лицо шарфом. Только глаза выделяются. Чёрные, глубокие, бездонные. Знакомый оттенок. Точно такие же глаза были и у личфилдского палача, Эдварда Саммера, благополучно отслужившего в армии парламента и вернувшегося в родной город. Он там ещё не спился? Не факт, ведь запрет на спиртное полностью отбил у него охоту портить свою печень. Тут Мордаунт поймал себя на мысли, что слишком уж пристально смотрит на послушницу. Та, избегая его стеклянных глаз, поспешила ретироваться. Настоятельница не обратила особого внимания на эту странную сцену. В коридоре выяснилось, что келья той послушницы находится по соседству с кельей, отведённой гостю. Прежде чем разойтись, оба ещё раз обменялись взглядами. Вдруг монахиня сделала приглашающий жест. Гость прошёл в келью, услышав неодобрительный шёпот других послушниц: «Наша немая довольно прыткая. Сразу себе мужчину отхватила». — Мисс? — обратился к ней Джон по-английски. Девушка, молчавшая всё время, резко повернула голову. Значит, она не такая уж и немая, как сказали другие монахини. — Так вы иностранка? Кивок. Похоже, ей пришлось молчать так долго, что она разучилась говорить. Но секундой спустя она выдавила из себя, перейдя на родное наречие: — Да. Я англичанка. — Ну тогда второй вопрос: как вас, не знающую местного языка, занесло во Францию? Девушка снова помолчала, подбирая слова. Нервно передёрнула плечами и поправила клобук. Неожиданно она разрыдалась. — Я ничего не помню о своём прошлом… Совершенно… Только то, что рядом со мной находились плачущие дети, изуродованные, сгорбленные, скрюченные. Вокруг нас постоянно крутился лысый со скальпелем и нескладный с тёмными волосами. Потом к нам ворвались несколько людей с жезлами, забрали лысого и его шайку, а всех нас отправили в приюты… Вывод напрашивается сам собой: эта девушка — жертва скупщиков детей, тех самых, которых он сам так старательно изничтожил. Ещё и рассказ личфилдского палача вспоминается: украденная дочь, пропавшая кормилица, приют. Пусть продолжает. Девушка утёрла рукавом лицо. Пусть это будет её своеобразная исповедь. — Как сейчас помню, приют в Браунхилсе. Я там лет пятнадцать продержалась, а потом меня, как бедняжку без рода и племени, продали знатному человеку, содержащему крестьян. Она снова сделала паузу. Ещё один вывод: она попала в крепостную зависимость. Её попросту съели овцы. Огораживание, длившееся вплоть до самой революции, никого не щадило. Ни крестьян, ни выбившихся из общественного строя горожан. — А когда началась революция, мой владетель быстро собрал все вещи и вместе с несколькими крестьянами, в числе которых была и я, покинул Англию. Во Франции мы долго не задерживались на одном месте. Но потом хозяин решил, что я ему только обуза, дал мне мешок денег, шарф, шляпу, и привёз в этот монастырь. Он тогда ещё сказал: «Помолись за меня господу богу нашему». Больше я его не видела… Понятно. Человек не особо заботился о своих крестьянах, и попросту бросил бедняжку на произвол судьбы. Ей просто некому выговориться, излить душу. Вот и держит всё в себе. Послушница успокаивается и невольно ловит всё тот же стеклянный взгляд, в котором уже сквозит сочувствие. — Я ещё приду к вам вечером, — прерывает исповедь монах. — А то наболтают. Всё же, зачем вы меня сюда позвали? Чтобы поведать свою душещипательную биографию? — Я хочу уйти. Уйти с кем-нибудь. Вполне логично. Наверняка её уже достали эти бесчисленные запреты. Иногда свободы хочется. Вслух высказал возражение, что она погибнет в первые же дни без знания языка и жилья. Послушница ответила, что сделает всё возможное, чтобы удержаться на плаву. Удовлетворённый ответом, Джон покинул келью.