Вторая жизнь

      Вечером, как и обещал, Джон собирался прийти в соседнюю келью. На этот раз он повёл себя достаточно раскованно и снял с себя облачение с жилетом и блузой, сверху накинул простыню и проскользнул в тёмную, освещённую лишь несколькими свечами, келью монахини, которую все именовали Марией. Та уже сидела на своей кровати, одетая в длинную закрытую сорочку. Совершенно неподвижная, застывшая, будто каменная Венера. — Сударь, если вы собираетесь говорить со мной, то будьте добры, погасите свечи, — уже полусонным тоном изрекла девушка. — Нет ничего проще, сударыня. Простите, но эти свечи… Я не могу их потушить. Девушка, очнувшись от своего полузабытья, приподнялась на локтях и заметила высокого человека, закутанного в простыню. Тот лишь усмехнулся и наконец затушил свечи окончательно. Теперь ничего нельзя разглядеть, только смутные тени. — Бог мой, что за чертовщина? — Нет никакой чертовщины, сударыня. Или вы считаете, что мужчины — это исчадие ада? — Да. Я часто так думала. Считала, что мужчины способны только на то, чтобы совращать женщин. Вижу, что у вас таких намерений нет. О, Иосафат… — последнее слово прозвучало со значительной долей облегчения. — Я не сомневаюсь, что вы будете одиноки в этой комнате. Можете поддержать себя молитвой, тогда будете спать спокойно. В отличие от меня. Девушка пожала плечами и ответила: — Вы полагаете, что меня сложно ввести в соблазн? — Судя по всему, да, — ответил молодой человек, сбрасывая с себя простыню и ложась на кровать. — Но ваш голос настолько приятен, что я бы с удовольствием послушал, как вы читаете «Confiteor». — Насчёт этого вам не обещаю. — Жаль. Наконец послушница изложила, почему она хочет уйти из монастыря рука об руку именно с первым попавшимся мужчиной. Она рассчитывала, что при его поддержке обучится языку, некоторым жизненно необходимым вещам и потом может благоразумно этого мужчину покинуть, не доставляя ему лишних проблем. — Простите, сударыня, я буквально на минуту перебью вас. После вашей исповеди я вспомнил, что брат моей матери помогал изничтожить скупщиков детей. Помогал палачу, дочь которого была продана этим страшным людям. Потом этот палач рассказал, что наведывался в Браунхилс, думая, что нашёл свою дочь. Но он её не узнал. Ушёл ни с чем. Девушка нервно качнулась в сторону. Стала дышать более часто. Оказалось, что в приют, где она воспитывалась, тоже когда-то наведался мужчина с черной бородой и в красной одежде. Посмотрел на неё и ушёл. Головоломка сложилась. Всё ясно. Это и есть та самая дочка палача, забывшая о своём детстве. Это явно судьба постаралась. Встаёт второй вопрос: как намекнуть ей о том, кем она является и при этом не ранить? Лучше оставить это признание до поздних времён. — В общем, вы уговорили меня, сударыня. Завтра уходим. За все дни путешествия ощущение времени безвозвратно было утрачено, но сейчас ситуацию надо оценить трезво. Седьмой день в пути. Надо успеть к сроку, назначенному Огюстом Вернье. Тринадцать дней. Именно столько должен был продержаться лорд Винтер со своим состоянием здоровья. Надо успеть застать эту смерть. Наконец оба ложатся и накрываются одним тонким одеялом. Сегодня ничто не мешает заснуть вместе. Пусть они даже и не знают друг друга. Кому какое дело, кто где спит. Темнота сегодня позволила сохранить некую анонимность, и собеседники узнавали друг друга только по голосам. Завтра они выйдут из этого монастыря, возьмут лошадь и в два счёта доберутся до Парижа. План в голове сложился быстро: вернуть себе утраченное дворянство, пристроить куда-нибудь новую знакомую, а потом пуститься в поиски матери. Что может быть лучше. Отписаться Фельтону, если он ещё жив, о том, что до Парижа путь прошёл успешно. Чтобы бедняга офицер не умер от волнения, чтобы не переживал. Сострадание — удел сильных людей. Оно делает их почти ангелами в глазах окружающих. Только вот сострадание — не всегда хорошее качество. Оно может сочетаться с лицемерием, причём так, что полностью скрывает его. Пожертвования церкви, например, разворовываются сразу же, и остаётся только гадать, откуда у епископа новое пышное облачение, расшитое золотом. Мысли прерывает тихое: — Монах, разделивший со мной ложе, ты ещё не спишь? — Уже, мисс. — Если меня утром не будет, ищи поблизости. Далеко двинуться я вряд ли смогу. Засыпают, отвернувшись друг от друга. Ярким снам прийти не суждено. Вместо них нечто, что сложно назвать чернотой. Невнятного цвета пятна, мельтешащие, размывающиеся, расплывчатые. Часы проходят быстро. Сквозь туман сна слышно, как бьёт монастырский колокол. И как монахиням удаётся продержаться столько времени без нормального сна? Ведь на службу им приходится вставать рано, и ложатся они поздно.

      Утро приходит с первым звоном к утренней службе. Окна в келье закрыты плотно, поэтому солнце сюда не проникает. Первым с кровати подорвался Джон. Монахиня поднялась медленнее и всё ещё не отошла ото сна. — Не торопитесь, — заявила она. — Разумеется, — накинул на плечи кинутую на пол простыню и завернулся в неё. — Переждём, пока все на службу уйдут. Тогда проскользну и соберусь. Быстро вышел из кельи и осмотрелся. Пустота. Каменные своды мраморного с сероватыми прожилками потолка так и давят всем своим весом. Лучше уж проскользнуть в собственную келью быстро, пока этот потолок не обвалился ко всем чертям. Одевался путник с явной спешкой, буквально каждый час был у него на счету. Из-за двери слышался разговор между двумя монахинями, по-видимому, возвращающимися со службы. — Наша немая слишком удачлива. Только к нам этот несчастный попал, сразу его и окрутила. — Сколько уже можно о ней, сестра Агнесса? Только о ней и можешь сплетничать. Судя по тому, как слова становятся всё неразборчивее, послушницы уходят дальше по коридору. Наконец управившись с одеждой и сумкой, Джон заглянул к новой знакомой, уже готовой к выходу. Послушница монастыря представляла из себя невысокую худощавую девушку, которой с трудом можно было дать двадцать лет. Грубо остриженные, пшеничного оттенка волосы девушки растрепались в беспорядке. Лицо, ранее скрытое под рваным шарфом, изуродовано двумя грубыми разрезами, идущими от уголков рта и пересекающими бледные щёки. На шее и руках красовались такие же разрезы, лишь дополнительно портящие впечатление. Одетая в простое тёмное платье с белым воротником, девушка теперь точно выдавала в себе пуританку. Что примечательно, она носила не изящные туфли, как полагается женщине, а залатанные мужские ботфорты. В голову закрался вопрос: как протестантка могла оказаться в католическом монастыре? Так много вопросов и так мало ответов. Испуганная до смертельной бледности знакомая сразу поспешила закрыть рот шарфом, а монах успел ретироваться. С настоятельницей проблем не возникло. Сначала послушница сообщила, что покидает монастырь, а затем, с промежутком в полчаса, за порог вышел и Джон. Воссоединившись, оба пошли к ближайшему постоялому двору, чтобы взять лошадь. Всю дорогу они держались молча. Лошадь попалась зрелая, стройная. Седло подобрали с таким расчётом, чтобы в него могли сесть два человека худощавого сложения. Орлеан путники покинули быстро. Новая знакомая, так и не назвавшая своего имени, сидела позади монаха, обхватив его обеими руками за спину. Тот не воспринимал девушку, как обузу, которая только мешает. Наоборот, он прекрасно понимал, что ей пришлось пережить, поэтому старался никак не намекать на своё к ней отношение, попросту упорно отмалчиваясь. Как иногда показывает жизнь, лучше ехать одному, нежели со спутником, который трясётся от страха. Новая знакомая явно была не из таких: сидела тихо, не дрожала, лишь тихонько дышала в спину. Внезапно в ней будто проснулось чувство милосердия, и она подала робкий голос: — Наверное, будет не очень хорошо, если все будут видеть вашу забинтованную голову. Вот, возьмите мою шляпу. Одной рукой сняла со своей стриженой, скрытой белым чепцом головы шляпу и надела на макушку спутника. Дальнейший путь прошёл снова в молчании. Где-то спустя два часа, если считать получасовой привал, всё также прошедший в тишине, наконец показались высокие ворота Парижа. Едва завидев пейзаж города, Джон в невиданном ранее чувстве лёгкости отпустил поводья. Наконец-то. Неделя прошла, прежде чем эти кованые ворота, охраняющие величественную столицу, наконец показались на горизонте. Стража пропустила их обоих, несмотря на то, что был предъявлён только один паспорт. Париж сегодня больше напоминал шумный рой: все куда-то шли, бежали, болтали без умолку. Везде разъезжали богато украшенные экипажи дворян, порой занимавшие собой половину улицы. И это самая окраина. Страшно представить, что будет в центре! Путники старались двигаться по мостовым крайне осторожно, чтобы никого не задеть. Новая знакомая, явно не привыкшая к таким скоплениям людей, уткнулась лицом в спину компаньона. В глаза Джону бросилось несколько листовок, расклеенных на стенах домов. Писались эти листовки иногда в рифму. «Чтобы не истощали нашу страну, короля и королеву казнить по уставу! Король английский уже расплатился, и, как они, с головою простился» «Луи и Анну на плаху! Мазарини в преисподнюю!» Всё ясно. Фронда в самом разгаре. Главное, под уличную перестрелку не попасть. Уличный оратор, взобравшись на несколько коробок, вещал с них, как с подмостков: — Долой короля! Пусть нам даруют республику! Долой монархию! Да здравствует республика! Доля народа, столпившаяся вокруг него, подхватывала полную народного гнева речь и передавала дальше. Путники поспешили проехать ещё несколько улиц, чтобы лишний раз не ввязываться в неприятности. Остановились у большой гостиницы на улице Эколь, в самом центре города, не очень далеко от берега Сены. Пристроились в двухместной комнате на втором этаже, так и не заговорив друг с другом. Хозяин гостиницы ещё долго удивлялся, какая молчаливая парочка переступила порог его заведения.