Вторая жизнь

Уж что-что, а назначенные герцогом три вещи получилось сделать только к концу апреля, а началось всё восьмого числа. Винтер вошёл в крепкое доверие короля, наведываясь в Лувр чуть ли не ежедневно, видные кардиналисты де Жюссак и Фламаран сцепились друг с другом не хуже собак и временно вышли из строя. Только у Колло дело не заладилось: связь Мазарини с банком не оборвалась, хотя нитка ощутимо повреждена. Как сам Пьер признался, он из кожи вон лез, чтобы убедить кредиторов, что Его Высокопреосвященство тратит деньги не во благо страны, а на собственные увеселения. Каким-то чудом всем троим удалось ускользнуть от внимания итальянца и не навлечь на себя подозрений. Уличные поэты работали на славу: пустили по улицам похабные стихи, выставляющие напоказ утехи королевы-матери и кардинала, новый вариант «Лилон-лила» вовсе разлетелся, как горячие пирожки. Людовик слушал все эти стихи и памфлеты и понемногу начинал презирать собственную мать, пока граф де Винтер капля за каплей, будто тягучую, до тошноты сладкую патоку, вбивал в его златокудрую головку идеологию Фронды. Король – прекрасный мальчик. Послушный до невозможности, в меру своенравный, но чуткий и отзывчивый. С ним молодой граф готов резаться в бильярд хоть сутки напролёт, лишь бы войти в доверие. О своей жизни и деятельности не упоминает ни слова, зато из короля вытаскивает всю подноготную, нить за нитью, поток за потоком. Узнаёт его ближе любого другого придворного. После очередной партии выходит из бильярдной и закуривает, спрятавшись за портьеру и мимоходом поглядывая на показавшиеся из-под манжет изрезанные запястья. Шрамы определённо нравятся, также как и голубые прожилки вен. Когда послал самого себя десятилетнего за солью в подвал, в результате чего вскрыл вену, зацепившись рукой за ручку двери, даже загордился собой. Насчёт шрамов: Мария тоже знает, каково это – иметь изувеченное тело. Из уныния Джон выбрался не до конца, хотя пилить себя перестал. С Марией они так и остались знакомыми, но ещё не друзьями. Он убедил себя, что никогда не вступит в брак. Целибат налицо. Хотя то, что происходило вечером, едва только тушился свет, трудно было назвать нарушением этого самого целибата. Ложился на кровать тощим животом, закапывался стриженой головой в подушку, щипал себя за голую грудь и представлял мать. Не в греховном смысле. Просто представлял её светлое доброе лицо. И так до той поры, пока окончательно не проваливался в сон. Марии, лежащей в паре дюймов, совершенно плевать, что её компаньон во сне вытворяет. — Может, ещё партию? — спрашивает юный король, воззрившись на порядком измотанного Винтера, сидящего в кресле напротив. — Ладно, отдохнём. Мария всё ещё воркует с подружками короля. Особенно ей приглянулась черноволосая кудряшка в розовом воздушном платье. После отдыха граф так и не берётся за бильярд. По привычке выходит, прячется за портьеру, вынимает трубку и набивает её табаком. Прогоняет яд по бронхам, выталкивает его из себя прозрачно-серым потоком, просачивающимся сквозь приоткрытые бескровные губы, не успев толком получить какого-либо удовольствия от никотина. Не особо надо. Приходит почти через пять минут. Почему-то мутит после табака. Раньше такого не было. Практически падает в кресло, склонив на грудь голову. В этот раз он полностью изменил стиль одежды: чёрный сменил на светло-голубой. Как отметила Мария, одевшаяся в том же цвете, светлые тона ему идут больше. — Кстати, скоро обед, — подал голос Людовик. — Официально заявляю, что вы можете на нём присутствовать. Винтер вытаращил глаза от удивления, отчего они, и так немного навыкате, стали совсем большими. Мария отвлеклась от разговора и подняла брови. Всем известно, что присутствие на королевской трапезе – большая честь для придворных. Такой шанс нельзя упускать. Как истинный авантюрист, Винтер дал согласие. Если уж приближаться к королю, то делать это максимально, но не доходя до абсурда. Традиция особо важных придворных присутствовать при одевании короля и подобное ей как раз и кажется каким-то абсурдом и раболепством.

В обеденном зале собралось дворян сотни так под две. Все напудренные, разодетые, полные показной роскоши и лицемерия, скрытого под слоями пудры и румян. Людовик, одевшийся к обеду немного пышнее, чем Винтер его видел в бильярдной, а именно в расшитый золотом синий камзол, восседал по правую руку от кардинала Мазарини, а по левую руку Его Высокопреосвященства находилась королева-мать Анна Австрийская, которую Винтер увидел впервые. Красота её немного померкла с годами, но сохранила ту самую прелесть, на которую искренне польстился герцог Бэкингем, но от габсбургских недостатков так избавиться и не удалось. Сегодня королева вырядилась в полностью золотое платье из дорогой парчи, украсила завитую голову замысловатым позолоченным украшением, часть которого спускалась на высокий лоб. Иногда она бросала слишком странные взгляды в сторону кардинала, отчего юный король смотрел на неё так, как будто прямо сейчас отлучит Мазарини от управления страной и изгонит из Франции вон. Перековка действует. Придворные приступили к трапезе. Винтер со спутницей, сидевшие достаточно близко к Людовику, ни к чему не притронулись, боясь того, что их могут отравить возможные недоброжелатели, хотя до «Дела о ядах», мрачной страницы в правлении будущего Людовика XIV, было ещё далеко. Длинный, накрытый парчовой скатертью стол буквально ломился от самых разнообразных блюд. — Я принёс из дома несколько сырных булок, — проронил граф и протянул одну булку спутнице. — Ешь. — А вино? — Вино возьмём на королевской кухне. Думаю, долго весь этот балаган длиться не будет. Королева снова бросила двусмысленный взгляд на кардинала, и дворяне в конце стола возбуждённо зашептались. Король скривился, отвернувшись от кардинала и матери, тем самым вызвав ещё более громкий шёпот, обрывки которого долетели до уха графа: — Что это сегодня с Его Величеством? Раньше он не кривился, когда видел их вдвоём. — Вы правы. Что-то с ним не то. Ещё чуть-чуть, и они бы пронюхали о влиянии Винтера на юного короля. Страх накатывает удушливой волной. Пронесло. Не упомянули. Но не факт, что они об этом не знают. Иначе страшно подумать, что сделают с ним другие дворяне.

После трапезы, в бильярдной, юный король с присущей ему пылкостью высказал графу де Винтеру своё мнение насчёт связи матери и кардинала. — Она права не имеет! Кардинал – духовное лицо, он не может жениться! А она вон как на него смотрит! А ведь говорят, что она с ним тайный брак заключила! Мазарини явно хочет убрать меня, чтобы править самому. Я не позволю. Вы мне в этом поможете. Когда Его Высокопреосвященство сойдёт с пути, я буду помогать матери править. Франция голодает, а виноват во всём этот итальянец. После бесед с вами я это понял. Он мозолил мне глаза, говоря, что обстановка налаживается. Сейчас я вижу истину. Сколько провинций бунтуют! Я не знаю, как их унять... — закончил король с безысходностью в голосе. — Унять их можно только одним. Дать им то, что они требуют. Иначе Франция утонет в реках крови. Король ничего не ответил. Звучит справедливо. Подавить бунты силой не выйдет – нет денег. Воспротивиться – подтолкнут оставшиеся провинции. Остаётся только уступить. Граф посоветовал не подавать какого-либо вида насчёт связи матери и кардинала, а также своего мнения насчёт Фронды, а сам после двух партий вместе со спутницей покинул Лувр. Понемногу маленький Людовик поддаётся влиянию. По капле, но поддаётся. Недаром говорят, что детьми легко управлять. Говори им то, что выгодно тебе, и они попляшут под твою флейту. Всё же Винтеру эта затея казалась неким варварством. Использовать ребёнка в корыстных целях, политических играх приходится только в крайнем случае. Фронда и есть этот крайний случай. Дети не должны быть втянуты в политику. Они ещё слишком невинны для этих грязных стычек. За короля ещё страшнее, чем за Бражелона. Оба ещё слишком юны для политической арены. Приходят домой и запираются в спальне. Быть дворянами так трудно. Задачу себе они частично облегчили, отказавшись от правила иметь тридцать костюмов в гардеробе, на каждый день месяца. Это уже перебор. Тратить три миллиона фунтов на одни только одежды – значит разориться в скорый срок. Почему-то сегодня Марию тянуло к танцам. Но не бальным. Каким-нибудь простым, без всей этой показушности. О чём она и высказалась компаньону. Тот лишь повесил камзол на крючок, и теперь верх прикрывала только рубашка. — Сейчас, подожди. Спою что-нибудь в качестве аккомпанента, чтобы не так скучно было. Сними-ка это китовое безобразие, — указал на корсет, вшитый в лиф платья. Мария поспешила от него избавиться, проворно распустив шнуровку спереди. — И так уже, наверное, рёбра болят. Взял Марию за руку и бодро повёл по кругу комнаты. Повернул вокруг оси, перехватывая её хрупкую руку из своей левой в правую. Дыхание перехватило, сердце застучало быстрее, и Мария поддалась искушению. Ей это напоминало некий ритуал, но во время него не держишь куклу, истыканную булавками, и не бьёшь в бубен в непритворном экстазе. Особый вид проклятия, при котором тебя переполняют эмоции. Для неё это стало неким открытием: душа горела сладким огнём радости, но при этом Мария отчётливо чувствовала прикосновения рук, жар дыхания, окуналась в этот поток эмоций и ощущений с головой. В реальность её возвращал хриплый баритон: — Королева танца, юна и мила, только двадцать лет... Ещё немного, и оба остановились. Мария отшатнулась к бежевой стене и растёрла рёбра. Он прав. От корсета и впрямь рёбра болят. На приёмы, проходящие в Лувре, оба приходили редко, в основном отписывались, якобы слишком заняты домашними делами. На самом деле они просто берегли здоровье, которое подорвать на бесчисленных балах – расплюнуть. Все дела при дворе и обстановку в стране докладывали либо Шарлотта, либо Пьер, а письма от них благополучно находили место в камине.