Вторая жизнь

Весь этот парижский беспредел в какой-то мере затронул и королевскую английскую семью, жившую в Сен-Жермене. Карл I знал, к чему приведут подобные беспорядки, но понимал, что он совершенно беспомощен перед толпами горожан и крестьян, что у него отняли даже собственную страну. Генриетта утешала мужа, говоря, что Кромвель долго у власти не продержится, и Карл сможет вернуть себе престол и уже полноценно помочь Мазарини и французской монархии в целом. — О чём вы говорите, сударыня? — с горечью отмахнулся в очередной раз Карл. — В Англии меня ненавидят и презирают. Что им мешает казнить меня ещё раз? Я виноват в том, что революция случилась. Я виноват в том, что вёл себя как дурак и поддался Джорджу Вильерсу. Я виноват в том, что правил, а не управлял, что разграбил собственное государство, что потакал собственным прихотям. Из-за меня вы и Чарльз с Генриеттой теперь сидите здесь, без слуг, без тепла, без хлеба! Двоедушный идиот! После этих слов Карл в отчаянии закрыл руками лицо. Плечи его задрожали. Генриетте на эту отповедь сказать было нечего, и она лишь обвила гибкими руками шею мужа.

Мария тем временем петляла по улицам Парижа, понемногу теряя контроль над собой. Наконец она измоталась настолько, что грудь свело от одышки. Перед глазами всё двоилось. Дышать нечем... Согнулась пополам, ища рукой, на что бы опереться. Ничего нет. Разум загибается в агонии. Присела возле стены дома и уткнулась в колени головой. Понемногу одышка начала проходить. Воздух проходит через открытый рот, по бронхам, и наконец, столь желанный, оказывается в лёгких. Поднялась, вздохнула поглубже и потихоньку направилась обратно. Местность она запоминала хорошо, и прошла по нужным поворотам и развилкам. В Лувр она вернулась, но буквально на минуту, вышла и направилась домой. Закрыла дверь и, измотанная, легла в кровать. Всё же дома лучше. В Шенонсо хоть и красиво, но не так уютно. Письмо отправлять нет смысла. Все заняты своими интригами, никому нет дела до безземельного дворянина.

А граф де Винтер, ещё до того, как Мария покинула Лувр, проследовал за Фламараном, вышел из дворца и пешком, по берегу Сены, добрался до самого Моста менял, ни о чём не спрашивая, хотя знал, что за намерениями кардинала скрывается нечто недоброе. Фламаран завёл его во дворец Консьержери, часть того самого Дворца правосудия, провёл по лестнице вверх, на второй этаж башни Бонбек, и остановился возле одной из дверей. Постучал, и её открыли. Граф зашёл внутрь и бегло огляделся. Обыкновенная пыточная, только лучше освещена. Просторная, стоит дыба, вертикальная и горизонтальная, утыканное шипами кресло, «железная дева». Мрачное, пропахшее кровью помещение, впитавшее крики и мучения десятков людей, заточённых здесь. Сердце сковал липкий холод. Возле стены, что напротив двери, уже стояли несколько судей в длинных тёмных мантиях и человек в красном, судя по всему, палач. Палачей граф уже не боялся, равно как и судей. — Граф де Винтер, вы обвиняетесь в измене Франции, — надменным тоном начал один из них. — Вы арестованы за пособничество герцогу де Бофору. — Разумеется, это так, — слегка устрашающий вид служителей Фемиды не то что не заставил Джона вздрогнуть, даже вызвал в нём чувство насмешки над ними. Пусть они делают всё, что хотят. Но главное не перестараться, иначе точно вынесут каблуками вперёд. Лучше говорить осторожно, даже немного вкрадчиво. — Да, я служу герцогу. Фронда побеждает, господа. Вашего Мазарини скоро не станет. Кто тогда будет покрывать вас и ваши преступления, совершённые на купленной должности? — старался не перегибать палку. Судей ответ не удовлетворил. — Вы предали Францию, сударь! Вы дурно влияли на короля, развратили его разум, и только за это уже заслуживаете наказания! — другой судья сделал знак палачу, и тот приблизился к графу, повелев ему раздеться до пояса. Граф послушался, но пальцы будто закаменели, одежда поддавалась с колоссальным усилием, а бледное тело под ней покрывалось каплями испарины. Бесстрашие перед возможными пытками раскалывает застывшую в артериях кровь. Пульс стучит где-то в шее, порой отдаваясь в затылок. Граф гортанным хрипом искажает натянуто опущенные углы рта и клянётся себе, что скоро почувствует на этих треснувших углах привкус свинца, который перебьёт весь привкус вишни. Наконец камзол снят. С рубашкой ещё проще. Палач невзначай интересуется повязкой на правом плече. Граф спешит её скрыть, закрыв рукой. — Ну нет уж! Никаких бинтов! — палач содрал повязку и отшатнулся. — Боже милосердный... Клеймо... Господа, да он уже с опытом! Джон, торжествующе улыбаясь, скрестил на груди руки и сел на горизонтальную дыбу, вальяжно закинув ногу на ногу. Всё же чёрная лилия пригодилась. Судьи стояли в недоумении. Торжество буквально обожгло сосуды, заполнило собой мозг, забившись в самые отдалённые его углы. Красное облачение палача выпиливает капилляры в глазах, в то время как он подходит ближе и прощупывает правое голое плечо, заставляя тошнотворный комок подкатить к глотке. Миллиметр за миллиметром, линия за линией. Выносит вердикт: — Незаконно поставленное клеймо. — Ну хоть у кого-то в этом мире есть мозг, — граф роняет это с неприкрытым мрачным облегчением. — Я вижу, что оно незаконное, как опытный палач. Поставлено на правое плечо, хотя у нас во Франции ставят в основном на левое, судя по всему, вырезано ножом, хотя везде его выжигают раскалённым железом. — Если я скажу, что я невиновен, то вы мне сразу не поверите или как? — Это уже пусть суд решает. Но одно ясно: свести такой знак невозможно. С простым та же ситуация, но с таким клеймом я ещё не сталкивался. — Каких только дворян земля не носит, — бросил третий судья. — Всё-таки основание есть. Вы гугенот, насколько нам известно. В годы религиозных войн столько их пометили, что не пересчитаешь. Носите его, сударь, если верны своей вере! Наверно, ваш палач был истым католиком, не переносящим ереси? — Да. Был. Ключевое слово – «был». Вы заклеймите меня повторно, как изменника? — Нет, сударь. Смысл? Но ваша лилия послужит вам отличным уроком. Вот что бывает с людьми, предающими собственную страну. Потом вас заключат в тюрьме. Навсегда. Наголо вас обреют завтра же. Палач снова прощупал клеймо, зрительно примерился, отчего граф позеленел от приступа тошноты. Он не желал вечного гниения в каменном мешке. — Придётся нам поактёрствовать. Я сделаю вид, что прикладываю клеймо к вашему плечу, а вы покричите для приличия. После такой унизительной экзекуции граф понял, что свобода для него всего ценнее. Выпрямился, скрестив руки на груди в защитном жесте. Лучше уж вытерпеть повторное клеймение, чем вечное заключение в тюрьме. — Когда Мазарини падёт, вы сами поймёте, какую ошибку совершаете. Лучше уж вынести единичный быстрый позор, чем многократный медленный. Лучше пометьте, как вора или падшего. Я недалеко от этого ушёл, — судьи давали понять, что они могут пойти на договор. Да и вид арестованного говорил против него: полуголый, с клеймом на плече, истощённый до выступающих сквозь кожу рёбер. Идеальный вид для пожизненного узника. Один из безликих служителей Фемиды бросил взгляд, в котором не осталось и ни капли осуждения. — В этот раз вы увильнули. Клеймо должно быть равносильно пожизненному заточению. И наш палач знает, как это привести к истине. Внутреннее ликование, оборвавшееся внезапным хрипом в горле. Всё же останется на свободе, несмотря на угрозы судей. Истина. Горькая истина в том, что он почти что падший. Погряз в убийствах, относящихся в революции, в собственных грехах, а теперь и самолично впутал себя в паутину интриг. Сам виноват, сам виноват в том, что снова придётся вытерпеть ту боль, что мучала его одиннадцать лет назад. Бороться с желанием отрубить помеченную руку по самое плечо и выбросить, сотрясаясь в бессильной ярости, приправленной безысходными воплями.

После этого графа привели в порядок, усадили в карету и отвезли на Гревскую площадь, где уже понемногу собирались люди, привлечённые вестью о наказании предателя Родины. Арестованного привели на эшафот, прямо через толпы парижан, бросавших на него презрительные взгляды. Он сохранял нешуточное спокойствие, поскольку знал, что голова с плахи не полетит. Только заклеймят, навсегда оторвав от общества. Судьи, те самые, что слушали его в Консьержери, монотонно зачитали приговор. Палач достал железный короткий прут с литым тонким флёр-де-лисом на конце и покрепче сжал в руке. Арестованный глядел на клеймо, не отрывая глаз. — Исполнитель! — велели судьи. — Граф, если вы не раскаиваетесь в совершённом преступлении, то будете до конца вашей жизни носить вот этот символ вашего предательства! — и палач поднял разогретое клеймо над головой, демонстрируя его народу, который взорвался криками одобрения. Положил его на пол эшафота и принялся привязывать графа за руки к перекладине, находившейся выше позорных колодок. В памяти арестованного невольно всплыло предыдущее клеймение. Всё почти один в один. Плечи болезненно свело, особенно правое, помеченное. Палач подпорол правый рукав рубашки арестованного, встав рядом так, чтобы зрители не увидели голого плеча ни под каким углом. Приложил нагретую лилию неплотно, но к старой не прикоснулся, лишь опалил огнём. От внезапного свиста толпы палач вздрогнул и приложил прут по-настоящему, но только на секунду, вскрыв огнём контуры старой лилии. Резко отдёрнул. Граф, без всякого актёрства, протяжно вскрикнул и, конвульсивно, со стонами задрожав, повис на собственных запястьях. Народ снова одобрительно зашумел, а кое-кто даже крикнул: «Нераскаявшийся предатель!». Кожу печёт, разъедает. Зудит невыносимо. Крик на миг обалдевшего палача в толпу: — Наказание свершилось! Запястья развязаны, и граф нервно выпрямился, показывая «только что выжженный» знак народу, дрожа от боли в плече и чувствуя, как оковы очередного обета молчания падают на пол эшафота. Прикоснулся к плечу и прошептал с шоком и осознанием, с некоторой долей обречённости уставившись на горящее огнём клеймо, каким-то чудом полностью совпавшее по контурам со старым: — Заклеймён... Заклеймён... Осознание, может, в какой-то степени правдивое. Теперь не придётся вечно этот знак прятать под бинтами. Народ знает. Знает. Мать знает, если она находится в этой толпе. От этой мысли сердце колет. Как он посмотрит ей в глаза? Она наверняка изгонит его, не выдержав двойного позора: и своего, и сыновнего. Или даже убьёт. Нутро сводит. Она слишком сильно его любит, чтобы убить. Поспешно поднимается и уходит с лобного места, а люди снова расступаются, не спуская полного отвращения взора, а кое-кто даже сплёвывает, но плевок до арестованного не доходит. Уходит с площади, садится в карету и едет в Консьержери. Мария наверняка уже дома. Который час? Кучер отвечает, что одиннадцать. В Лувр приехали в девять. Два часа – поразительно коротко для экзекуции. Слава богу, что не пришлось ещё стоять столбом до полудня, чтобы народ мог вдоволь поглазеть на изменника. Если его заключат здесь, то придётся послать Марии письмо, чтобы не переживала. Камеру ему отвели достаточно неплохую, в соответствии с рангом, с правом письма и чтения. Фламаран лично завёл графа внутрь, а напоследок бросил: — Ну вот и всё. Короля мы вызволим, даже если придётся собрать всю армию, что у нас есть, — Фламаран протянул было руку сквозь прутья решётки, как вдруг граф с быстротой вампира впился в неё зубами, вызвав сначала оцепенение, а потом яростные вопли и попытки вырваться. Отпустил и, просунув левую руку через решётку, схватил Фламарана за волосы. Глаза горели ненавистью и отвращением. — Мразь! Выродок! — хриплый голос звучит тихо от непередаваемой злобы. — Презренная ханжа! Говоришь, вызволишь короля? Нет, смирись с этим, — так вцепился в Фламарана, что вырвал ему рукав. — Фронда побеждает! Грязный кардиналист! Подлая тварь! Будь ты проклят! — Фламаран, с трудом высвободившись из хватки графа, поспешил убежать, придерживая оторванный «с мясом» рукав. Винтер же, усмиряя наплыв ярости, тяжело дыша, отошёл от решётки, пристроился в углу камеры и затих. Палач пришёл позже, рассыпаясь в извинениях. Но эти извинения действовали мало. Словами заживлению не поможешь. Попросил графа показать знак, и тот подчинился, сняв рубашку полностью. Только сейчас стало ясно, насколько сильно этот цветок лилии его уродует. Палач взял тряпку, смоченную в ледяной воде, и несколько раз промакнул горящий знак, продолжая извиняться. Тряпка окрасилась в красный: рана вышла глубокая, а в острых углах лилейных лепестков вовсе кровила. Аккуратно, с дотошностью лекаря, палач смазал знак заживляющей мазью и собрался было забинтовать, но граф прервал его, сказав, что с бинтами он управится сам. Движения при обмотке плеча льняным бинтом стали настолько привычными, что он выполнял их не задумываясь. — Придётся вам побыть здесь, прежде чем моя оплошность затянется, — палач, судя по всему, вне своего ремесла человек милосердный, принёс ещё и свободную серую безрукавку, в которую граф и облачился. Прибавил: — Чтобы лишний раз плечо не тревожить. А то с этими рукавами только муки одни. Почему же правое? Растущее поминутно раздражение. — Наверное мой палач сделал маленький, крошечный такой намёк, что я леворукий!