Вторая жизнь

— Оставь детей наедине, так они начнут дурачиться, — довольным тоном протянула графиня де Ла Фер, наблюдая из окна спальни за плавающими в пруду Джоном и Раулем. — Сколько бы лет ни было, для нас они всё равно дети. — Даже спорить не буду, — отозвался граф, облокачиваясь на раму окна. — Сколько раз Рауль падал туда... Гляжу, ваш сын его держит. — А ваш плавать не умеет? — Нет, к сожалению. Негде было учить. — Моему повезло, — Анна усмехнулась. — Я его в реку запускала. Шагнул и пошёл грести. В Престоне это было. Река там хорошая, полноводная. Помню, как-то втроём плавали. Я, сын и брат. Народ потом косился неодобрительно, но нам было всё равно. Оливье невольно улыбнулся, отчего суровые черты его лица смягчились. Снова заглянул в окно и увидел, как его и Анны отпрыски выбираются из пруда и бегут вон от него. Падают на траву, видимо, запыхавшись, да так на неё и ложатся. В самом деле, это было так. Только Рауль, едва только оказавшись на покрытой каплями росы траве, простонал: — Я обязательно выживу... Хлопок по спине. — Сохни, страдалец, — обладатель хриплого до дрожи баритона уже тут как тут. Пристроился рядом, раскинув худые руки. Сейчас в голосе сквозит ирония, достойная самого Сократа. Солнце падает прямо на них, немилосердно сжигая прямыми лучами, и ничего не остаётся, кроме как скинуть жилет с рубашкой и предоставить бледное тощее тело этим лучам. Виконт лежал рядом, с блаженно закрытыми глазами. Какой контраст: вокруг война, гибнут люди, а они лежат и загорают под летним солнцем. — А можно мне обращаться к вам на «ты»? Вы же мой брат. Пусть и сводный, но всё же брат. — Можно, куда ж ты денешься, — усмешка. — Тебя, судя по всему, солнце вообще не берёт. Белый, как смерть. — Я? — удивлённо поднял брови. — Ты. Даже не пудришься. Всё своё. Хмурое молчание. Сколько лет он себя помнил, загореть и получить отдающий бронзой цвет кожи у него никогда не получалось. Сколько не лежи под палящим зноем, всё равно приходишь бледнее поганки. Но зависти к своим друзьям-простолюдинам Джон не испытывал. Том Купер, когда перечислял его признаки аристократического происхождения, забыл упомянуть вечную бледность. Но её подметили ещё до него. Старые друзья вспомнились совершенно некстати. Если он начал жизнь с чистого листа, то придётся о них позабыть. Пусть они считают его мертвецом. Сочинят эпитафию под лютню в духе: «Закололи капитана в тени, швырнули друга с окна, прогнали несчастную мать...». Даже вспоминать тот день противно. — А что у тебя с шеей? — мысли прервал вопрос Рауля, приподнявшегося на локтях. Рука потянулась к шраму от цепи. — Ты и это хочешь знать? Меня пытались задушить, — бесстрастно проронил, мысленно пытаясь связать повешение на цепи на мельнице и пытку удушьем в таверне. Тогда его ещё пытались накачать какой-то дрянью, напоминающей воду. Только перепутанные кружки и вовремя вломившиеся в подвал фрондёры спасли ему жизнь. — Только и всего. Не заостряй внимание на этом. Сделай вид, что меня здесь нет, что есть истина. Рауль замолчал. Как его не может быть, если они только разговаривали, лёжа рядом? Так они пролежали ещё около часа, пока солнце совсем не разбушевалось. Высохнуть успели, и слава богу. Направились к замку, возле входа в который уже стояли довольно улыбающиеся супруги де Ла Фер. — Как заплыв? — спросил Оливье, оглядев поочерёдно сына и пасынка. — Неплохо, — ответил Рауль, переминаясь с ноги на ногу. Вид его так и кричал: «Помогите!».

Следующие семь дней прошли в том же расслабленном ключе. Джон и Рауль налаживали отношения, стараясь относиться друг другу как можно доброжелательнее. Рауль перестал припоминать тот сон с похищением, чем только удовлетворял сводного брата. Теперь он не казался Джону непримиримым врагом, которого необходимо убить, но до грани полного доверия он так и не добрался, практически не заговаривая со сводным братом. Своим стилем фехтования он вовсе довёл Рауля до дрожи: нападал внезапно, наносил практически фатальные удары, а сам уворачивался так ловко, что напоминал больше змею, извивающуюся в траве, нежели человека, при этом старался как можно реже пускать в ход правую руку и не двигать ей вообще. После тренировки и пары упрёков от графа по поводу смешанности стиля он, прихватывая с собой Рауля, шёл на кухню, где они за бутылкой разбавленного до состояния виноградного сока испанского вина обсуждали всё: от фехтования до прекратившихся дворцовых интриг и романтических отношений. Последняя тема слегка задела Джона, когда они в очередной раз это обсуждали. То было тринадцатого июня, в воскресенье. — Говорю тебе в третий раз: у нас с Марией ничего нет, — сказал он после вечерней тренировки. Продолжил, разбивая фразу на отдельные куски: — Мы. Под. Одной. Крышей. Уяснил? Больше о романтике они не заговаривали. А после очередной тренировки, победив виконта в равной дуэли, Джон отрезал: — Запомни, виконт: если я и одолеваю кого-то, то наступаю исключительно на горло. Оливье и Анна, в свою очередь, забывали склоки прошлого, а посторонним напоминали образцовых мужа и жену. Фронда захлестнула их с головой: лишь малая часть крестьян осталась в графстве для обработки полей, остальные вместе с призывниками из горожан ушли воевать, объединяясь с крестьянами и солдатами их других провинций, поддерживающих мятеж. Мятежные провинции уже присоединили к себе почти весь юг, взяв в союз Гасконь, Прованс, Дофине и Савойю, которые должны были подмять под себя мелких южных соседей. На севере к Фронде примкнули Бретань, Орлеане, Фландрия, Эно и Шампань. Центр страны, где находился Париж, взяли в кольцо. Бофор ликовал: Мазарини окружён, можно будет переходить в наступление. Фронда разделилась: провинции, окружающие столицу, берут её в захват, а остальные разделываются с соседями-кардиналистами. Ситуации добавило остроту и то, что напряжения не выдержала и английская монархия в изгнании, в лице Карла I и Генриетты Марии Стюартов. Они поддержали Фронду на словах, но ничем помочь не могли.

Воскресный ужин Джон вызвался готовить сам: взял несколько круглых кусков сыра, завернул их в тесто, поставил в миску, обложил картошкой и полил маслом, после чего запёк в печи. Предупредил, что блюдо достаточно жирное. — Зовите меня просто «кок», — сказал он, после того, как все попробовали результат его кулинарных трудов. Миледи, уловив в этом игру слов, понятную только англичанам, рассмеялась в ладонь. Всем ужин пришёлся по вкусу. Только Рауль после трапезы горестно вздыхал о своей фигуре. Джон в качестве утешения прозвал его вздохи «жирными вздохами сожаления». После ужина графиня попросила сына пойти в церковь на вечернюю мессу, поскольку знала, что он не посещал её очень долго. Пришлось поехать верхом в ближайший город, где, к досаде Джона, не нашлось протестантского храма. Сетуя на этот неприятный факт, он зашёл в первый попавшийся католический храм и сел у самой двери. Слова вечерней молитвы, прозвучавшей после покаянной «Confiteor», так и вгрызались в разум, буравили его, оставляя пустые дыры. Падре говорил, что лучше всего прочувствовать боль Христа, когда его распинали на кресте. От стука воображаемого молотка, бьющего по вколотым в руки Иисуса гвоздям, сын графини каждый раз вздрагивал. Богатое воображение позволило представить на месте себя не абы кого, а самого Иисуса. Не кого-то из толпы, равнодушно взирающего на позорную казнь, а самого казнимого. Смотрел на проповедника и сжимал в руках раздобытые у графа чётки. Вдруг – снова сцена казни глазами распятого. Ощущается всё: боль в ранах от копья, жгучий терновый венец, прибитые к кресту обездвиженные конечности. А распят-то в более приличном виде: всего лишь в рубашке до колена. Впереди всех людей стоит одна – дева Мария. Высокая, статная, в белом платье до пят. Стоит, протягивая руки, крича что-то по латыни. Разобрать можно. «Прости наши грехи! Прости грехи!». Ещё мгновение, и вместо её лица, так часто изображаемого на иконах, возникает лицо матери, как будто оно всегда там было. На миг очнувшись от видения, резко спрятал лицо в ладонях. Видел, как сам сходит с креста, прямо сквозь гвозди. Бусины чёток впились в ладони. Шум нарастал, больше всего свист, заслонивший собой всё остальное. Волнистые волосы матери трепал ветер. Она подошла, едва только он коснулся ногами земли, и принялась целовать раны от гвоздей на руках. Лицо снова заслонено. Господи... Неоднократно пытался вернуться к молитве, но не вышло. Приятное до одури видение захлестнуло с головой, напряжённо опустившейся ниже. Мать отстранилась, светлая и безгрешная, а он медленно, превозмогая боль, опустился на колени. Обхватил материнские изящные ноги, скрытые длинным развевающимся подолом, и поднял глаза, испрашивая прощения за всё содеянное. Она лишь провела рукой по светло-русой макушке и, сняв терновый венец, отбросила его прочь. От непередаваемых словами ощущений и напряжения он буквально задыхался, впиваясь ногтями и бусинами чёток в скрытый волосами лоб. Свист не прекращался. Наконец из видения его вывело резкое жжение в ладонях. Убрал руки и увидел, что повязки покрыты кровью, так сильно он сжимал чётки. Всё ещё трясёт от увиденного во сне и наяву. Самая большая бусина впилась довольно глубоко. Молитва уже закончилась, церковь начинала пустеть. Робко приподнял голову и поймал на себе сверлящий взгляд проповедника. — Месса уже кончилась, сын мой. Неужели вы так искренне веруете, что задерживаетесь? Джон поспешил заложить израненные руки за спину и резко поднялся со скамьи. Не спуская с проповедника глаз, он практически убежал из церкви, расталкивая уходящих прихожан, стыдясь себя и своих желаний. Притаился возле стены, сел и сдавленно застонал. Очень некстати он вспомнил о Марии. Уже неделю она одна, сидит дома взаперти. Может, она уже мертва? Сердце сделало переворот. Быстро поднялся и поехал в замок. Супруги де Ла Фер и Рауль ещё сидели за столом и беседовали, как смог расслышать Джон, о свадьбе. — Раз уж про свадьбу пошло... — вклинился он в диалог. — Помню, как-то был на свадьбе, двадцать минут кормил тортом гуся, так он потом взлететь не смог! — Да ты вспомни, что твой дядюшка вытворил тогда! — рассмеялась Анна. — Притворился мёртвым, а когда ему дали вина, тут же воскрес! — Что-то я не вспомню... — озадаченно вцепился в волосы рукой. Было что-то подобное. Проворачивал такой трюк. Невольно покраснел от стыда. Надо же было тогда так веселиться! А ведь свадьба пуританская, строгая, но кого-то всё-таки подмыло устроить самое что ни на есть папистское веселье! И это была не его, Жана де Бейля, задумка. — Ты тогда гуся тортом кормил, о чём ты? Половину съел! После этого все четверо покатились со смеху. Рауль, утирая слёзы рукой, спросил: — А что за свадьба была? — Да так, — Анна отмахнулась, — в Престоне купец на дочке кузнеца женился. Много кто был, мы в том числе. Джонни тогда лет четырнадцать было, задор не растерял. Сидим за столом, тост произносим, смотрю – его нет! — заметила, как сын, целиком пунцовый, спрятал в ладони лицо. Продолжила: — Пригляделась, чуть поодаль он пристроился, с серым купеческим гусём под боком и вилкой ему что-то даёт. Смотрю – торт потихоньку тает. Ругать не стала, тем более Жан рядом был, только-только вина влили. Потом втроём пошли, в церкви исповедались. Со стороны кажется, такой пустяк, но для нас тогда это был весомый аргумент. Эту ночь, в отличие от семи предыдущих, графиня с сыном провели порознь. Джон укорял себя за произошедшее на вечерней мессе и не хотел вредить матери из-за своих желаний. Отбросить весь этот бред и заснуть в одиночестве. Нет, не выходит. Сидел на кровати, подтянув колени к груди и смотрел в окно, не закрытое шторами. С одной стороны, достаточно справедливо. С другой, придётся снова страдать от разлуки. Закурить хочется, как никогда. Ладони всё ещё болят, равно как и правое плечо. Надо будет завтра сменить повязки. Сон сморил быстро, не подкидывая приятных видений. Той мессы было предостаточно.

Проснулся он раньше, чем обычно, и как был в повседневной одежде, так и выскользнул из спальни, быстро пробрался в ванную комнату. Старался идти как можно тише, чтобы никого не разбудить. Иначе не избежать расспросов о том, почему он так рано встал и зачем направляется за бинтами. Самое страшное настанет, если мать спросит, что скрывается под старой повязкой. Она не выдержит позора, если увидит клеймо, выжженное теперь и на плече её сына. Что она скажет? Что она сделает? Страшно представить. Медлить нельзя. Бинты нашлись в сундуке около ванны, и Джон, довольной крохотным успехом, принялся остервенело избавляться от одежды. Повязку на плече пришлось практически отдирать, – настолько она присохла – но каким-то чудом затягивающаяся рана не лопнула и не закровила. Кожица, закрывавшая ожог, действительно похожа на волдырь, только плоский. Два клейма будто слились в единый знак, обжигая и обагряя кровью. Тот, кто увидит этот знак, если не умрёт, то сильно пострадает.