Вторая жизнь

После завтрака появилось дикое желание поговорить с матерью наедине. Граф вместе с Раулем снова уехали охотиться, оставляя их наедине почти на весь день. Мать сегодня даже не стала надевать платье, а так и осталась в изумрудном бархатном халате, великолепно сочетающимся с золотистыми волосами. От такого зрелища Джон не смог выдержать прерывистого вздоха. Приложил руку к сердцу и нараспев протянул мигом пришедшие на ум строки: — И сердце бьётся едва-едва, И гулок стук его в тишине – Твои зелёные рукава Мне грезятся в полусне... Сам он только через секунду заметил, что мать пропела последние две строчки вместе с ним. Сама она медленно поднялась и улыбнулась. — Ты всё ещё помнишь эту балладу? — Конечно, помню. «Зелёные рукава». Ещё у Шекспира упоминалась, вроде в «Виндзорских насмешницах», которых я не читал. Надо будет восполнить этот пробел. Первое, что пришло в голову, едва только он увидел этот поблёскивающий в лучах летнего солнца изумруд. Так ненавязчиво, так незаметно для неё, но так очевидно для самого себя выразил всё, что чувствует к ней. Ревности, разъедающей душу, отравляющей её по капле, он не знал и благословлял господа за это незнание. Иначе скольких смотрящих на мать косым неодобрительным взглядом он заколол бы в сырой подворотне. Лирический герой повёл себя так, как и следовало – был верен своей избраннице, вечно носящей глубокого зелёного цвета платье, и думать не мог о грызущей сердце измене. Ошалело щурится, будто ослеплённый. На мраморных щеках матери расцветает шиповниковый румянец, пока сын душит в себе тягу рассказать всё, сверля её кристально ясными, расширенными от восторга зрачками. Наконец размыкает губы. — Прекрасное существо – женщина. Жаль, что её всегда ставят в ранг вещи, — ёмко, по-солдатски коротко, но понятно до дрожи. Продолжил, развивая такую нетипичную для любого мужчины мысль: — Её унижают, сваливают на неё вину за случившееся совращение, подчиняют себе, лишают голоса. Она не заслуживает этого! — припал к точёной женской руке, уподобляясь верному слуге. Мать будто подыграла, склоняя голову, отчего её фигура казалась высокомерной. Снова села, отчего халат и показавшаяся из-под его длинных пол сорочка, слишком нелепо кремовая и отороченная по краю брабантским кружевом, сбились в аккуратных складках. — Пора менять эти устои. Только общество нас раздавит, а другие женщины только подтвердят, что наши убеждения греховны. Ты пришёл сказать только это? — Скорее всего. Вы меня покорили, — последнюю фразу прошептал с ощутимым неистовством, прожигая глазами изумруд халата, отпечатывая дивный цвет на изнанке сетчатки. Слова баллады, врезавщиеся в разум, напоминают ещё одну нить, тянущуюся к альбионическим туманам. Эту нить, как и все другие, из мозга ничто не выдернет. Едва ощутимо поглаживал руку матери, упиваясь этими мгновениями сполна, чувствовал, как теплеет под его угловатыми пальцами тёплая кожа любимой, и погружался в это блаженство до самого дна. Похоже, ей самой приятно, раз она опустила голову ещё ниже, а волны волос спустились на уровень рёбер. Напряжение, нарастающее с каждым прикосновением, выраженное в суженных булавочных зрачках, никак не желало утихать, а лишь затапливало душу огромной волной, дробило взор в осколки разлетающегося от резкого удара зеркала. Прикоснуться как-либо ещё, кроме как руками, он не смел. Вряд ли она простит ему подобное. Отстранился, прожигая в матери опаляющие уголки глаз дыры, всё ещё не владея собой, покинул комнату. Проронил, прежде чем закрыть дверь: — За вас я, недолго думая, жизнь продам Сатане. Апогей восхищения уже давно достигнут.

Вечером того же дня Джон собирался уезжать. Мать с жалостью спрашивала, почему он покидает её так скоро, но он отвечал, что его тоже ждут. Рауль, присутствовавший при этой сцене, нашёл в себе силы промолчать. — Тебе хотя бы есть на чём ехать? — спросила графиня, смыкая руку сына в своей и целуя его в обе щеки. Лицо её умылось вишнёвым румянцем, подчёркивающим терпкий, горький вкус прощания. — Я уже написал своему кучеру. Он выдвинулся ещё утром, — после этих слов Джон сдержанно пожал руку Раулю и Атосу. Отсалютовал им в английском духе, произнёс: «Долг зовёт!», и зашагал к выходу из ворот так, что позавидовал бы любой чистокровный англичанин. Всё. Немного погостил, унял душевную бурю, и хватит. Всего хорошего понемногу. Наедине со своими желаниями. Едва только ворота оказались позади, как по дороге промчалась чёрная карета, подпрыгивая на камнях. Знакомый голос с козел: — Запрыгивай! — Пьер? Какого дьявола? — челюсть отвисла, едва только в светлом полумраке прояснились черты маркиза де Колло. — Без лишних слов, без лишних слов! Быстро! Тело повиновалось просьбе, больше смахивающей на приказ, ноги сами ступили на ступени кареты, пальцы нащупали ручку двери. Мгновение, и он уже внутри. Взмах хлыста – и чувствуется движение колёс по пыльной дороге. Рядом и напротив слышно чьё-то чужое дыхание. Здесь находится кто-то ещё? Сердце застряло в горле. Правой руки касается шёлк платья. Просто наваждение. Готов поклясться, что это просто игра больного разума. Запястье кто-то едва ощутимо щекочет. Не разглядеть – шторы задёрнуты плотно, в карете темно, хоть глаз выколи. Ладонь накрыла глаза. Всё же ему стало легче после семи дней в Ла Фере. Похоже, дом на улице Сен-Рош в самом деле обладает какой-то демонической энергетикой. Равно как и его хозяин раньше, устрашавший врагов одним только своим именем. Всё в прошлом. Вдруг – тихий смешок. Шёпот на ухо: — Что ж ты молчишь? Резко зажёгся свет фонаря. Джон вскрикнул, увидев перед собой графиню де Рошфор, а рядом Марию Саммер. Сердце провалилось на положенное место. — Сюрприз, — протянула Шарлотта с милой улыбкой. — Едем обратно в Шенонсо. Тебя с собой прихватили. — У меня чуть сердце от вашего сюрприза не остановилось... Романтики с большой дороги. — Вам будто уже за сорок перевалило. Уже сердце останавливается! — рассмеялась Шарлотта. — Сорок три – это мой ментальный возраст, — констатировал факт. Откуда только они узнали, что он гостит в Ла Фере? Догадка сложилась быстро: наверняка они нуждались в нём ради какой-то миссии, а дома его не оказалось. Мария наверняка рассказала всё. Момент примирения Джон решил отложить на приезд в Шенонсо, когда они с Марией останутся наедине, но видел, как она мучается, как искажено болью её бледное изуродованное лицо. Совесть снова, до жгучего ощущения в груди, впилась в рёбра. Мария сидела, склонив стриженую пшеничную голову, опустила исчерченные синеватыми нитями сосудов веки. Что он нашёл в ней? Может быть то, что она не так идеальна, как мать? Медальон под одеждой вселял приятное тепло, давая осознать, что частичка матери всегда рядом с ним, где бы ни была она сама. В голове иссохшим десятифутовым свитком снова прокрутились «Зелёные рукава». «Прощай же, дева моей мечты, Господь да хранит тебя в том краю, Где без меня продолжаешь ты Беспечную жизнь свою...» Вечер дал знать о себе: вскоре все в карете уснули, забывшись сном без сновидений. Мария в полудрёме склонила отяжелевшую голову к плечу компаньона, позабыв о ссоре и уснув рядом с ним, рука её вовсе сплелась с его рукой и не отпустила до самого приезда в замок. У самых дверей Шенонсо троица выбралась из кареты и вместе с Пьером де Колло, полусонная, прошла в главный зал, где уже собралось множество их сподвижников. Сели за первый попавшийся стол, и к ним сразу же чеканным шагом прошёл герцог де Бофор. — Ну что, господа? Готовы к новым подвигам ради Франции? — Всегда готовы, — Джон подавил зевок. В сон клонило невыносимо. Герцог смилостивился: — Ладно. Подвиги будут завтра. Изложу вам наш следующий план. Отбой! — прокричал он всему залу, дав понять, что пора спать. Все дворяне разошлись по своим комнатам. Только Джону и Марии совершенно не до сна. Оба, в исподней одежде, сидели на краю кровати, никак не решаясь начать разговор. Обоих грызли совесть и сожаление, и только пуританская строгость не позволяла лишний раз выражать творящееся на душе. Первой свою слабую, но всё же ощутимую броню проломила Мария, слегка повернув к компаньону голову: — Прости, что я тогда тебе с утра наговорила. Сам понимаешь – мы все на нервах, идёт война, гибнут люди... А мы с тобой разлучились из-за какого-то пустяка, — с уловимым оттенком печали сказала она. — Распсиховались просто, — не обратила внимание на просторечное выражение. Похоже, только оно смогло наиболее точно передать ту ссору. — Мне кажется, что ты должна простить меня, — акцент на слове «ты». — Я тогда ужасно скучал по матери и выдумал себе, что она рядом. Ты меня буквально выдернула из этого миража, чем и разозлила, — уловил в темноте очертания лица Марии, искажённого гримасой, предвещающей плач. Понял, что эмоций не избежать, и быстро взял руки Марии в свои. Только этим и ограничился. Никаких объятий и прочих непотребств, которых друзья обычно даже и не ждут. — Ты не виновата, Мария. Это только мои заскоки и мои мучения. Не бери их в голову. Тебе это не надо. Не пытайся пробраться мне под кожу. Камень, придавляющий душу всю эту неделю, покатился вниз и исчез в бездне. Всё. Она теперь знает, что её вины в случившемся нет и не было. С невиданной душевной лёгкостью наконец пришло и осознание того, что недавно изложил Пьер: Англия стала республикой, при этом все страны сократили связи с ней до минимума, а московитский царь Алексей Михайлович вовсе изгнал всех английских купцов. Со всей этой гражданской войной Джон совершенно позабыл о второй родине. Решил исправить это, налив пару бокалов вина и выйдя с Марией на балкон. — За Английское содружество, — торжественно проронил, перейдя на язык новой республики. — За генерала Кромвеля. — За Английское содружество, — повторила с небольшой запинкой. — За генерала Кромвеля. Негромкий звон стекла.

Утром Бофор изложил план действий. Надо было вернуть Винтера в Лувр, пусть и инкогнито, а затем дать ему полную свободу действий, поскольку требовалось окончательно подорвать и так маленькую мощь королевской верхушки. К тому времени связи Мазарини и французских банков оборвались совсем, стараниями Пьера де Колло. Как сообщил он, кардинал задолжал им около миллиарда ливров. Бофор, едва услыхав эту цифру, ахнул от того, насколько Мазарини расточителен. Притом в казне перед началом Фронды насчитывалась тройная сумма этого долга. Кредиторы просто отказались давать деньги кардиналу, зная, что долг он не спешит выплачивать. После всех объяснений Винтер остался с герцогом наедине и, отбросив всякое почтение, потребовал: — Отдайте мне Фламарана, Ваше Высочество. — С чего бы это? — Я его ненавижу. Из-за него меня отлучили со двора, оторвали от короля. Вдобавок и вам будет польза: гвардейцами будет некому командовать, и среди них будет смятение. Бофор поколебался с минуту. — Где ваш карт-бланш, сударь? — Я оставил его здесь, чтобы никто не смог им завладеть и не использовать против нас. — Хорошо. Сейчас я выпишу вам новый, поскольку срок старого уже истёк, — Бофор взял перо и пергамент и написал тот же текст, что и на предыдущей бумаге. Только дата другая: пятнадцатое июня. Протянул бывшему графу, и тот поспешно убрал карт-бланш за пазуху. — Сегодня у меня хорошее настроение, поэтому разрешаю вам устроить в Лувре ещё один дебош. Джона это шокировало, но он быстро взял себя в руки. — Признаюсь, я был пьян, когда это устроил. Честно. Я не собирался, но тот придурок со шпагой меня вынудил! Бофор вспомнил детали того бала и решил: — Так отомстите ему, представьтесь кем-нибудь из окружения леди Говард. Желательно, чтобы это видели все, и король в том числе. И не напивайтесь так, хорошо? — попросил он почти отеческим тоном. — А лучше скиньте его с лестницы! Предлагаю вам сделать это под кальяном, если не побоитесь за своё здоровье, — добавил с ноткой угрозы. — Не побоюсь. Однажды мне пришлось курить табак. А кальян безвреден? — Не вреднее табака. Но вы можете раскуривать и кипяток. Пара не меньше, чем табачного дыма. — Допустим. Как насчёт такого амплуа: дворянин из Орлеана, заядлый любитель кальяна, больной чахоткой? — Ещё лучше! — воскликнул Бофор, восхищённый умом соратника. — Графиня де Рошфор поедет с вами, вдруг что-то пойдёт не так. Как по зову, в зале появились графиня с отцом, бодрые и в приподнятом настроении. — Дипломат чёртов, — усмехнулся Рошфор в усы. — Задайте им жару. Напишут в газете. Хотя, — он почесал бородку, — за деньги туда любую ерунду напишут. — И не спорьте, папенька, — обмахнулась веером Шарлотта. — По-моему, получится очень даже смешно. — Шарлотта, принесите, пожалуйста, бокал вина. Дочь осталась недвижима. Рошфор решил подойти с другого угла. Повысил голос: — Лотти, вина!