Вторая жизнь

В спальне Марии не оказалось. Наверняка ушла гулять. Джон быстро забинтовал злосчастное плечо, наскоро распустил созданную ранее асимметрию на голове, обработал ранение от двери, промакнув его ватой, смоченной в спирте, и страдальчески морщась при этом, и смог заявить, что готов к новым свершениям. Вышел в коридор и сразу же натолкнулся на Пьера де Колло в новом сером камзоле, расшитом золотом. — Вам не встречалась мадемуазель Мария? — спросил равнодушно. — В саду Дианы де Пуатье. А я к Бофору иду. Обсудим планы после испанской дипломатии. То, что будет после, Джона не волновало. Теперь он жил исключительно сегодняшним днём, проживал все моменты каждым нервом, каждой клеткой. Пьер зашагал дальше, а он исчез в проёме, ведущем к выходу. Примерно так и размышляют все завоеватели – никогда не думают о завтрашнем. В частности, генерал Кромвель, наверняка сейчас сидящий на английском троне в пурпурной мантии и раздающий приказы. Его никогда не готовили к правлению, а он взял, собрал армию и страну в кулак и начал править, поставив себя на ступень выше королей. Отчасти и себя Джон считал завоевателем. Поменьше рангом, не генералом, а лейтенантом, но всё же завоевателем, рубящим саблей резко, неумолимо, помогающим революции завершиться поскорее. Не было этого. Карла не казнили. Он поддерживает восстание, пусть и на словах. Безумная, пьянящая гонка за временем, долгая, полная радости и горя, закончена. Он влился во временной поток, поломанный им же, встал на данное при рождении место, не желая больше доживать годы под маской никогда не существовавшего Жана де Бейля. Теперь он всё тот же, только гораздо добродетельнее и лицом получше, расколовшийся на несколько образов, разительно отличающихся друг от друга. Мария в самом деле находилась в саду Дианы де Пуатье, прогуливалась вдоль геометрически подстриженного газона, с ромашками в отросших до плеч, немного вьющихся на концах волосах. Поразительный контраст: чёрное пуританское платье и цветы меж пшеничных пушистых прядей. Простая, ничем не выделяющаяся. Но если заглянуть поглубже, под самую кожу, то можно понять, что она добра и милосердна. Мария заметила, как он приближается, пересекая сад, всё такой же статный, только на колотых молотком нервах. — Как спалось? — едва может догадаться, что произошло утром. Логично, она наверняка лежала в крепкой дрёме, обнимая подушку обеими руками, сложив бледные губы в блаженной, обливающей сердце мёдом улыбке. — Неплохо, — солгал, понимая, что делает это ради своего же блага. Резко сменил тему: — Поедем к испанской границе, дипломатствовать, — от всплывшей в голове интонации Шарлотты и случившегося после слегка замутило. — Ты с нами? — Думаю, останусь здесь. И так вам помогала, пока ты у матери был. Не осуждаю. Надо иногда с родными повстречаться. — и не больно ей о родных упоминать? Сирота, не знающая матери и едва помнящая отца, умудряется говорить о семье. Поразительная ясность ума и ангельская выдержка, чтобы тут же не сорваться в слёзы. Достойно похвалы. Вряд ли она сможет чем-то помочь, но на обузу не похожа. — Разделяю точку зрения, — вспомнил, как ещё в Ла Фере написал письмо личфилдскому палачу, где упрашивал приехать во Францию и посмотреть на отыскавшуюся дочь. Ответ ещё не пришёл, но есть уверенность, что письмо всё-таки дошло.

Карета в тот же день отъехала от Шенонсо в сторону юга. Бофор поехал самолично, вместе с ближайшими сподвижниками, намереваясь сделать остановку у самой границы Беарна и Испании. На дорогу ушла почти неделя, карету охранял целый конвой с факелами, освещавший дорогу в ночное время. По тропам войны шныряли разбойники и дезертиры, но едва завидев герб Бофора и эмблему Фронды, не протягивали руки за чужими жизнями. И плевать было, свои это или же окончательно обезумевшие от паники враги. У границ Гаскони проскочили через поле битвы, где крестьяне одерживали победу. Наконец остановились у самой границы, на невысоких холмах, на горизонте переходящих в скалистые, поросшие мхом пригорки, а затем и в могучие высокие горы, практически неприступные из-за своей колоссальности. Наконец-таки выпал шанс познакомиться с тем самым московитом, знакомым Пьера. Московит являл из себя достаточно высокого, коренастого мужчину лет тридцати, бородатого, черноволосого, в красном кафтане и того же цвета сапогах. Сразу ясно – культура совсем другая, и лицо не европейское, менее утончённое, нос прямой, брови не особо густые, лоб не слишком широкий. По-французски московит говорил с лютейшим акцентом, но его можно было понять. Пьер представил его как Петра Алексеевича, но все для краткости называли его Пьер ле Рус, «Пьер Русский». Сам он был нрава лёгкого, весёлого, любил подшутить на своём наречии, и всегда шутки растолковывал. Все разбрелись по холмам, но не очень далеко от кареты. Погода стояла вполне летняя, солнечная, не было никакого намёка на ветер. Вдруг вдали показался ещё один экипаж и остановился неподалёку от первого. Из него выбралась красивая женщина лет сорока, с волнистыми каштановыми волосами, опаловыми глазами, в бежевом с коричневыми вставками платье, и направилась в сторону первой кареты в сопровождении нескольких слуг. Руки её, достаточно грубоватые, выдавали неблагородное происхождение, хотя лицо её, красивое и миловидное, говорило об обратном. Что-то в ней, в её мещанской осанке, скрученных в узел волосах говорило Джону, что он и эта женщина встречались когда-то. Когда-то давно. Когда она подошла к карете, и Бофор энергично пожал ей руку, то теперь окончательно стало ясно, что это некто иная, как Констанция Бонасье. Как было украдкой подслушано из диалога, Беарн отчасти разделил участь Гаскони и теперь захвачен фрондёрами. Мадам Бонасье, теперь госпожа де Бац де Монтескью д'Артаньян, поддавшись уговорам, приняла сторону сопротивления и собиралась было помочь деньгами, но Бофор вежливо отказался, сказав, что они и без её денег выигрывают. Прошло около получаса, к концу которых солнце начало ощутимо печь, и на южном горизонте только-только показалась приближающаяся полоса людей. Винтер, будто моряк на мачту, поспешно взобрался на верх ближайшего дерева, стоящего у подножия холма, и, едва завидев ребристый крест на белом внушительном полотнище, оглушительно заорал: — ИСПА-А-А-АНЦЫ!!!! Остальные подхватили: — ИСПАНЦЫ! Кто-то умудрился подшутить: — Францу-у-узы!!!! Обязанности приветствия испанцев поспешно распределили. Мария, передумавшая оставаться в Шенонсо, первая должна была поклониться и крикнуть на французском слова приветствия. — Что самое важное в проявлении уважения, Мария? — спросил Джон, едва оказавшись на земле. — Эмоции. — Правильно, — кивок. — Теперь, когда мы почти готовы, я хочу тебя послушать. — Приветствуем вас! — воскликнула Мария радостно. Хлопок ладонью по лбу. — И ты так собираешься встречать этих сухарей? Громче. — Приветствуем вас! — Громче! — голос звучит напористее. — Приветствуем вас! — ГРОМЧЕ! — гости, услышавшие это, мигом обернулись. Мария сделала глубокий вздох и произнесла приветствие будничным тоном, сопровождаемым милой улыбкой. Джон снова приложил руку ко лбу и упал на спину со вздохом разочарования. — Слишком громко? — спросила Мария с нотками озабоченности. Испанцы приближались неумолимо. В итоге Мария осталась на положении первой приветствующей. А Пьер де Колло разговорился с герцогом насчёт короля, якобы зачем его похитили, чтобы потом вернуть назад в Лувр. Бофор ответил, что это была только проверка, и они скоро провернут эту операцию снова, и пасторским тоном заключил, что Мазарини рано или поздно заплатит за то, что ступил на грешный путь. А Винтер, слышавший весь диалог, подумал про самого себя: «Какой к чёрту грешный путь? Я в грешном лабиринте!». Когда испанцы в составе человек пятидесяти во главе с послом наконец показались у подножья холмов, фрондёры быстро собрались в единое целое и стали напротив заграничных гостей. Мария Саммер, как и репетировали, учтиво поклонилась и произнесла приветствие на испанском. Посол повторил за ней, но сказал уже на французском. Бофор быстро объяснил ему ситуацию по поводу Мазарини. Испанец, судя по чопорному выражению грубоватого лица с характерной для Габсбургов челюстью, решил взять предложение о союзе на вооружение, но выразил сомнение в том, зачем это, если Фронда и так побеждает. Колло, вклинившись в диалог, ответил испанцу, что это для морального краха кардиналистов. Теперь для того, чтобы этот крах подтвердить, нужно ехать в Париж и представить посла королеве и кардиналу. Испанец решил, что с французами следует иметь дело, несмотря на то, что идёт война, пусть и приостановленная ранее по просьбе Мазарини. Согласился на всё, чему Бофор был несказанно рад. Делегации предоставили экипаж из Беарна, на котором прибыла госпожа д'Артаньян. Винтер ещё раз взглянул на посла и, скривив губы, выдал: — Плохо у испанцев с чистотой крови. Что ты, чёрт возьми, вообще такое?! Перед тем, как испанцы расселись в экипаже, Винтер решил разрядить обстановку и подошёл к послу вплотную, глядя на него с подлинно сардонической ухмылкой: — Как зовут нашего испанского друга? Алехандро? Нет. Роберто? Нет. Фернандо? Ладно, потом узнаем. Собираемся. Пьер, зовите своего московита! — Пётр Алексеевич, идите сюда! — позвал Пьер, садясь в карету. Московит молниеносно влетел в дверь за ним. Два экипажа поехали на север параллельно друг другу. Бофор ликовал, хотя уже стало ясно, что в случае победы Фронды отдыха Франции не будет – её просто сожмут в пыточные тиски суровая Английская республика и не менее жёсткое Испанское королевство. Плохая пора для государства – гражданская война, да ещё и в военное время извне, когда государство воюет ещё с кем-то. Юный Людовик такого потрясения точно не переживёт. В карете зашла беседа как раз о нём. Как он будет править после войны, останется ли жива королева? В разговор встрял московит: — А мне отец рассказывал, как он на казни Ивашки Ворёнка был. Страшное зрелище, если посудить. Мать его потом с тоски умерла, атамана на кол посадили... Полуживой мальчонка в петле болтался, потом его стужа добила. — Ребёнок? — Джон даже лишился дара речи на пару секунд. — Вы повесили мальчика?! — Не мы, а в Москве-столице палач. Лет тридцать назад это было. Долгая история, расскажу как-нибудь потом. Суть в чём: царицу-литовку нам даровали, а царя-самозванца свергли когда, так эта литовка Маринка в бега пустилась. От казака ребёнка заимела. В Москву всех троих привезли. А потом случилось то, что случилось. — Какой ужас... — едва не расплакалась Мария. — Да как они посмели! Он ведь ни в чём не виноват, верно? — Да как сказать... Виноват только тем, что был на этом свете и царю Михаилу мешал. При том ужасном факте даже Винтер смертельно побледнел, а в его глазах появился неподдельный ужас.

В тот же день, вечером, когда в Лувре погасли огни, Людовик, собиравшийся отойти ко сну, услышал шум за окном. Быстро накинул халат и вышел на ближайший балкон. Возле стен резиденции стояли толпы разъярённых парижан, вооружённых факелами, серпами, вилами. Юный король не испугался и не побежал докладывать спящим кардиналу и матери об обстановке, а сам, собравшись с духом, выпрямился и свысока взглянул на своих подданных. На его очаровательное лицо свет факелов бросал зловещие отблески, впитывая полные ярости выражения лиц. Шум, крики, пожелания скорой смерти кровью отдавались в ушах. Людовик совершенно не ожидал, что собственные подданные горят желанием убить не его, одиннадцатилетнего мальчика, пешку в руках кардинала Мазарини, а самого Мазарини. Весь двор был шокирован найденными в потаённой комнатушке останками убитого господина де Фламарана, а Людовик потом не выходил из комнаты ещё неделю. — Что вы хотите от меня, мои подданные? — осторожно спросил юный король, стараясь лишними словами не разжигать и так бушующую ярость людей. В окнах нижних этажей зажёгся свет. — Повесить Мазарини! Повесить! — кричали, размахивая серпами и вилами. — Повесить! Людовик колебался. Он и сам ненавидел кардинала, только вида не подавал, пряча злобу под напускной вежливостью. Поняв, что люди его поддержат, он наконец заговорил, превозмогая дрожь в плечах: — Я согласен с вами. Он разграбил нашу страну. Но указ о казни я не могу издать, и Её Величество тоже не может! Граф де Винтер открыл глаза мне на происходящее, но теперь его нет! Помогите мне, мои подданные! — Они едут сюда! Король рынков едет сюда! — крикнула молодая торговка, держащая над головой факел. — Не говорите ничего им, — акцент на последнем слове, — Не говорите, Ваше Величество! — Королевской волей приказываю вам убрать оружие и разойтись по домам! — крикнул Людовик, но встретив словесное сопротивление, поправился: — Поспите, чтобы проснуться полными сил для битвы! Повесьте Мазарини, если победите, но не трогайте королеву! Несколько раз двор предпринимал попытки уехать, но король самолично пресекал все возможные пути сделать это. Ни кардинал, ни королева были не в силах ему возразить. Воля короля, пусть и малолетнего – закон. Людовик окинул внимательным взглядом дребезжащую разбитым стеклом от гнева толпу, уходящую к воротам, и, торжествуя, ушёл с балкона. Тут свет загорелся даже напротив балкона. Камердинер получил ответ, что толпа разошлась неудовлетворённой.