Вторая жизнь

Юный король сжался от страха. Дело идёт к дуэли, строго запрещённой ныне. Вряд ли кто здесь будет его слушать. Пока идёт война, королевские указы не работают. Съёжился от страха, уподобившись обычным детям, и прижался к мадемуазель Саммер. Зазвенела сталь. В поединок с графом вступил д'Артаньян. Людовик ясно понял, что по мастерству противники равны, а граф в некоторых моментах даже превосходит капитана мушкетёров, нападая и парируя с изящной ловкостью. Д'Артаньян стремился загнать противника в угол коридора, чтобы там без промедления заколоть, но Винтер всеми силами не давал ему этого сделать, за что получил несколько лёгких царапин, вспоровших рукава. Резким ударом шпаги едва не переломил клинок гасконца, на пару мгновений сбив того с толку. Осталось одно препятствие: Портос. Но и оно тут же убралось с дороги, когда кардиналистам потребовалась грубая сила. Винтер убивать д'Артаньяна не собирался, лишь обезвредить, поэтому резко поменялся с ним местами и отгонял в угол, позволяя Марии и королю быстро покинуть злополучный коридор. Когда проём освободился, он резко сменил тактику и, защищаясь, позволил вытеснить себя за пределы коридора, не переставая при этом зловеще улыбаться. Наконец выбил шпагу из рук гасконца и, прежде чем тот успел её поднять, стремглав бросился вон. Из Лувра выбрались сквозь крики, дым от гранат, звон стёкол. Пешком добежали до салона мадам Рамбулье, где получили известие о том, что королеву в начале битвы уже вывели из Лувра и готовятся переправить из столицы. Во всей этой суматохе о короле совсем забыли, и его вывезли из Парижа почти вровень с королевой, но порознь, и направили в Сен-Жермен. Бофор предложил Винтеру пробраться в монастырь Дешо, куда уже успели тайком перевести Мазарини, и взглянуть, как там он поживает. Разумеется, инкогнито. Смогли раздобыть и одежду монаха-кармелита. Открытым при таком облачении оставалось только лицо, которое быстро изменили так, чтобы Мазарини не смог догадаться. Сколько раз Джон принимал это обличье! Монашеская одежда теперь по ощущениям не хуже повседневной. Правда, есть шанс, что под солнцем июля будет немного жарко. — Он для них как заноза в месте пониже поясницы, — с усмешкой проронил Бофор, едва Винтер покинул салон. Говорил герцог как раз о нём. — Надёжный, как швейцарские часы. Кстати, я говорил, что послушницы так перепугались крови, выстрелов и взрывов, что у них даже истерика началась? Рошфор согласительно кивнул и подкрутил усы. Хорошего друга себе дочка подобрала. Безусловно, он уже узнал, что это сын его бывшей соратницы, и вдвойне уважал его, отдавая дань сотрудничеству с его матерью, которая сама как-то между строк проболталась в позапрошлом письме. Хотя нет. Проболталась – немного странно звучит в контексте писем. Но и другого слова Рошфор подобрать не мог. Как известно, страх заразителен. Наверняка все послушницы сейчас сидят в своих кельях, испуганные до полусмерти.

Тем временем «кармелит» верхом добрался до монастыря Дешо, преодолевая баррикады и грады выстрелов. Не обращая внимания на то, что это женская обитель, он прошёл через чёрный ход без проблем, сообщив о принятии исповеди кардинала Мазарини. Настоятельница приняла его спокойно, но волнение в её молодом лице всё же проскальзывало. Юные послушницы, пока избежавшие всеобщего страха и помешательства, видя гостя в коридоре, начали удивлённо, с восхищением шептаться: «Мужчина! Мужчина в нашей обители! Боже правый!». Настоятельница резко обернулась и одёрнула девушек: — Первый вам не так нравился! — Он вообще старый! И нос у него картошкой! — крикнула одна. Настоятельница проигнорировала упрёк и провела гостя, представившегося ей как «брат Жанно», дальше по коридорам. За стенами стоял оглушительный грохот. Ничего не мешало обеим воюющим сторонам пробиться на территорию святой обители и устроить кровавую баню. Наконец оба дошли до кельи, где располагался кардинал, и настоятельница соизволила оставить его и исповедника наедине. — Вы дошли до финала. Вы живы, но мертвы в душе. Довольно жертв. Вы в плену уже, и тот же самый ждёт сюжет, — произнёс брат Жанно, переступая порог кельи и запирая дверь. Мазарини, низложенный и поверженный, сидел на койке ни жив ни мёртв. Круглое смуглое лицо теперь бледно, зрачки сужены, унизанные перстнями руки дрожат. Кармелит взглянул на собственный чёрный агат на правой руке и поспешил закрыть перстень рукавом. Почти физически ощутил, как в душе распускается высокомерие, которого он раньше никогда не знал, ощущение собственной значимости, превосходства. Кардинал категорически не желал сдаваться, зная, что его армия скоро падёт. Ослиное упрямство. — Поймите, монсеньор. Сколько не упирайтесь, исход неизбежен. Вы разгромлены, — наклонился к самому виску Мазарини и шепнул: — А держат вас тут только из жалости, чтобы воины Фронды не ворвались сюда и не разорвали вас на части. — Будь проклят этот Мордаунт! — с непередаваемым отчаянием возопил несчастный, заставляя кармелита резко отшатнуться. — Где моя власть? Где моё влияние? Я и изгнал его, и приказал заклеймить! Ничего его не берёт! — Так иногда бывает. — Вы не посмеете убить меня! — попытался защититься. — Я духовная особа! Премьер-министр Франции! — Утешайте себя этой мыслью, монсеньор. Не далее как через несколько дней вас не станет, и тогда он будет героем, а вы – врагом государства! Что ж... За вас придётся только молиться. Отошёл в угол, где висело распятие, и сел на колени. Отвратительно. Молиться за собственного врага – что может быть хуже. — Во имя Отца, Сына и Святого духа, так было, есть и будет до скончания времён. Аминь... — произносимое напоминало не искреннюю молитву от всего сердца, а больше звучало как тихий монотонный бубнёж. Вечная проблема католических молитв. Проговариваешь текст, будто зазубренный. Без всякой чувственности. Молитву проговорил бегло, закончил хриплым «Аминь» и поднялся. — Пойду принесу кагор. За такое стоило выпить. Миновал зал, где царил адский шум, крики, стоны, прошёл к кухне, спросил бутылку кагора. Монахиня вручила большую бутылку из зелёного стекла. Наливал напиток брат Жанно уже у дверей кельи кардинала, на столике у окна. Едва успел открыть перстень и всыпать содержимое в бокал, как в противоположном конце коридора появилась настоятельница. — Брат Жанно! А что это вы всыпали в бокал?.. — Сейчас узнаешь, — прошипел и с вином скрылся за дверью. Под действием выпитого алкоголя кардинал понемногу начинал терять бдительность, а потому начал каяться в своих грехах и просить забыть их вовсе. Так всегда бывает с пьяными: они либо начинают откровенничать, либо испрашивать прощения за что-либо. Брат Жанно, только изображавший человека под градусом, энергично отозвался: — Да-да! Давайте забудем! Давайте свободными станем, друг друга просто обманем! Пейте же, монсеньор. За ваше здоровье! — решил окончательно войти в роль и изобразить сторонника. — С ума схожу, но понимаю, что ради вас живу и умираю. Во славу короля и королевы-матери! Едва ли не с размаха стукнулись бокалами, немного расплескав вино по столу. Брат Жанно распрощался с кардиналом, оставляя его наедине с медленно действующим ядом. Теперь с врагом почти покончено. Решил пройти через молельню, где можно будет покинуть монастырь через главный вход. А в молельне разразился такой невообразимый спектакль, что дара речи хватило только на реплику: «Мать моя, родите меня обратно!». Было чему поразиться: на полу лежали десятки обнажённых целиком или не полностью монахинь, корчащихся в судорогах, исступлённо стонущих, выкрикивающих оскорбления, вдобавок пара десятков горожан, пробравшихся сюда неведомо как. Пришли посмотреть на истерику. Настоятельницы, способной развести этот балаган, не было. Столько женщин и в одном месте! Собственная фригидность не позволит опуститься в бездну блуда. Шок и оцепенение понемногу начали проходить, и оставалось только рисковать. Пока бесноватые продолжали валяться на полу, бегать, будто сумасшедшие, корчиться, брат Жанно с довольной физиономией, стиснув ноги, уже преспокойно сидел на возвышении, рядом с большой церковной свечой, и свысока наблюдал за творящимся безумием, которое скоро должно было перейти в бешеную оргию. Подобное уже было несколько лет назад в Лудене, когда настоятельница монастыря сошла с ума из-за отца Урбена Грандье, а сеанс экзорцизма превратил монастырь в балаган. Одна из послушниц, по слухам, во время оргии даже овладела свечой, нещадно растирая её руками. — Вот это кордебалет, — рассмеялся в кулак, попутно царапая свечу и загоняя тающий воск под ногти. Когда наблюдаешь свысока, не так страшно. Самое страшное, что духовник здесь есть, и он не стремится прекращать это безумие. Ему глумливо крикнули снизу: — Брат! Что вы не идёте? Смотрите, сколько красивых женщин! — Нет, спасибо, — немного смущённо. — У меня есть своя. А эти мало того, что бесятся, так ещё и лысые. Безумие дошло до того, что послушницы кидались друг на друга, при звуках пушек и грохоте обваливающихся зданий начинали кричать, а потом всем скопом набросились на статую Иисуса и свалили её на белый мраморный пол. В глубине души брат Жанно поддержал их: человек не должен возводить себе идола, а христиане только и делают, что служат одному небесному существу, сотворяя себе кумира. Надо уходить, пока послушницы совсем не полетели рассудком. Слезть с возвышения, боком, вдоль стены, выставив висящее на шее распятие, пройти до главного входа и покинуть обитель. На улицах творилась анархия: дома разрушены, повороты и перекрёстки завалены обломками. Придётся идти крайне осторожно, избегая попадания под артобстрел. Отовсюду слышен вой картечи, выстрелы, звон шпаг, грохот пушек, крики и стоны раненых и умирающих, которых уже наверняка уносят в укрытие маркитанты... Мария... Жива ли она? Она должна выжить. Должна! А мать? Нет, она в салоне, но не факт, что он тоже не подвергается обстрелу. На стенах пока ещё целых домов уже краской написали: «При обстреле эта сторона улицы наиболее опасна», также различные лозунги в поддержку Фронды. Близился вечер, а баталия и не думала прекращаться. Наконец, находясь уже недалеко от салона, Винтер заметил, как стоящий на развалах граф де Ла Фер беседует с Раулем, попутно натачивая шпагу. Краем глаза уловил кардиналиста, бегущего в их сторону. Кровь вскипела, вперемешку с адреналином полетела по сосудам. Стремглав бросился вперёд и с криком резко оттолкнул графа, причём скрутился так, что вражеский удар, который должен был пронзить насквозь, только жёстко оцарапал рёбра. Без шпаги и лёжа биться было достаточно тяжело, поэтому Джон не придумал ничего, кроме как схватить лежащий рядом камень и ударить кардиналиста по виску, раздробив его в кровь. Жгучая боль и слабость немного притупили восприятие, перед глазами начинало плыть. Рауль, шокированный, подбежал к мертвецу и быстро столкнул его на мостовую. Сводный брат же лежал на обломках баррикады, скорчившись от боли и прижимая руку к животу. Граф де Ла Фер, спасённый им от рокового удара шпагой, мрачный и суровый, стоял поодаль. Рауль в один миг оказался возле Джона и протянул ему руку. — Оставь ты... — услышал хриплый стон. — Анне не понравится... Рауля удивило то, что Джон зовёт мать по имени. Странно для такого близкого родства. Подозвал отца. Оливье отстегнул плащ и помог Раулю уложить на него раненого. Сам виконт, совсем бледный, принялся за крючки монашеского облачения и, едва расстегнув их, увидел расцветающую кровью полосу на белой блузе. — Рана серьёзная, — констатировал Оливье и своим совершенно бесстрастным и суровым видом возмутил Рауля, отчего тот вспылил: — Серьёзная! Если бы не он, вы бы уже погибли! — разозлён отцовским равнодушием. Странное понятие чести, скорее непонятная патология: сам за своих друзей жизнь готов отдать, а когда его самого спасли, и глазом не моргнул! От обиды на отца и жалости к брату Рауль едва не разрыдался, но всё-таки взял себя в руки. Продолжил: — Благородство! В гробу я видел ваше благородство! — Я умру прямо здесь, или же в лазарете? — осёкся, когда услышал вопрос едва живого Джона. Поспешил вместе с отцом перенести его в стены штаб-квартиры. Когда уложил на кушетку, услышал издевательское: — Опомнился! Смерть на носу! Сразу же в комнату ворвались лекарь, мадам Рамбулье, Рошфоры, оба Пьера и графиня де Ла Фер, которая, едва увидев раненого сына, чуть не лишилась чувств. Кинулась к нему и аккуратно прижала к себе. Самое страшное для матери – увидеть последние минуты жизни своего ребёнка и осознавать, что ничем не можешь ему помочь. Однажды Анна уже испытала нечто подобное, уверенная в том, что сын мёртв. Гнетущую пустоту, рвущую сердце. Тупую боль от осознания собственного одиночества и никчёмности. Уронила пару слезинок на батистовый воротник. — Матушка... — шепнул, порываясь успокоить. Слёз матери он не переносил ни в каком виде. Она не должна плакать из-за него. Голос на секунду застрял в горле и стал совсем глухим. — Всего лишь царапнуло... Остальные стоят недвижимо, и вскоре комнату наполняют лихорадочные перешёптывания о благородстве пасынка графа де Ла Фер. Плевать на эти разглагольствования. Есть только он и она. Сын и мать. Если бы вместо графа на баррикаде стояла она, он всё равно бы бросился под клинок. История не терпит частицы «бы». Ничего бы не поменялось.