Вторая жизнь

Надо было обработать рану как можно скорее. Лекарь быстро поднял Винтера на ноги, а тот принялся избавляться от облачения и расстёгивать окровавленную блузу. Рана оказалась неглубокой, но иссечь и зашить её требовалось. Всё это лекарь делал уже при содействии сильного снотворного и в полном одиночестве, поскольку фрондёры покинули комнату, чтобы не мешать. Графиня де Ла Фер вышла вон, вся в слезах. Один только Рошфор нашёл в себе силы её успокоить и приобнял за плечи, нашёптывая слова утешения. Ей не хватило злобы сказать привычное: «Хватит, Рошфор!». После того, как Винтер пришёл в себя, лекарь начал приступать к бинтованию. Очень не вовремя сюда заявился Бофор со списком вещей для праздника, который должен устроиться после победы. — Креветки? Мой младший брат их не переносит! — дал знак вычёркивать и продолжать бинтование раны. — Может, добавите что-то от себя? У вас три миллиона английских фунтов в кармане, а вы притворяетесь бедняком. — На счёте в банке. Я не из таких, кто тратит всю сумму в первый месяц. — Вот оно, пуританское воспитание! — восхищён и вместе с тем удручён. — Боже, сударь, — воскликнула вошедшая Шарлотта, — вам будто корсет затягивают, а не рану бинтуют! — А вы знали, что корсет действует, как шина? Стягивает края и предотвращает кровотечение?

Дни шли медленно, и иногда самочувствия раненого всё же ухудшалось, и он впадал в полузабытье, бормотал что-то по-английски и неотрывно смотрел на стоящие у окна красные розы. Только мать была в состоянии разобрать его слова. Как-то он в присутствии Бофора проронил: «Сегодня... Он в безопасности...». Герцог не сразу догадался, что речь шла о короле. Битва за Париж уже отгремела, войска Мазарини повержены, а сам он переведён обратно в Бастилию. Людовика возвращать не стоит, пока что здесь слишком опасно. Примерно неделя прошла, прежде чем Винтер частично смог оправиться от ранения. По салону он передвигался крайне осторожно, до пелены в глазах боясь расхода швов. На девятый день, после обеда, нужно было возвращаться в комнату и соблюдать постельный режим. Тупая боль разлилась в левом боку. Джон поспешил приложить руку, и его опасения подтвердились: на ладони остался кровавый отпечаток. Отлично, замечательно! Только расходящегося шва не хватало. Вспомнил: слишком резко встал из-за стола. Такими темпами он доведёт себя до малокровия. Поспешил в ближайшую ванную, чтобы уже там разобраться с происходящим. Редко терял контроль, но сегодня разум буквально ускользал и подкидывал страшные мысли. Если не оправится хотя бы за неделю, то наверняка умрёт от кровопотери. Или попросту приклеится к простыне разодранным левым боком. В часы ночного беспокойного сна являлись мёртвые, убитые им самолично: девушка из Арконе, лорд Винтер, Фламаран, неизвестный кавалер-насильник. Видения сотканы из беспросветной тоски, пока что терпимой боли в боку и пульсации в висках. Почти не помня себя, добрался до ванной, запер дверь, укрылся за непрозрачной высокой ширмой и принялся закоченевшими от страха руками стаскивать камзол. Он остался целым, а вот рубашка – простой белый лён – насквозь пропиталась кровью. Украдкой взглянул на себя: красная полоса, исчерченная чёрными крестами немного разъехавшихся швов, уже достаточно кровила. Быстро швырнул рубашку в таз с ледяной водой и начал судорожно сжимать края раны, чтобы хоть как-то остановить кровь, но только вымазал в ней пальцы. Сразу же зажмурился, не желая видеть себя столь измождённым. Нагнулся, чтобы кровило на пол, попытался плотно-плотно обмотать бинты вокруг живота, делая это так же, как и с правым плечом, но по итогу едва не утянул себя в корсет из повязки. Услышал стук каблуков по холодному полу. Неужели сюда заявился кто-то ещё? Шелест юбок. Женщина! Вспомнил о замоченной в тазу рубашке. Меньше всего хотелось, чтобы о ней узнал весь салон. — Подождите, я сейчас заберу, — торопливо принялся надевать камзол. Ответа снаружи не последовало. Похоже, дама не хочет отзываться. Неловко складывается, до головной боли неловко! В ванной воцарилась тишина. Не могло показаться. Он явно слышал стук и шелест. Резко выскочил из-за ширмы и моментально вспыхнул до корней волос. Не один. Спиной к нему, в неизменном лиловом платье, с завитыми чёрными волосами, стоит молодая мадемуазель. Шарлотта де Рошфор. Не успел скрыться за ширмой, как графиня обернулась, и миловидная ухмылка разрезала её красивое лицо. В руке она держала окровавленный лён, кое-где розоватый от полусмытых алых пятен. — Молодой, кровоточащий пуританин, — изрекла спокойно. — Не ожидала, что вы высечены не из камня, а из живой мягкой плоти, — кинула рубашку, и Винтер поспешно повязал её на локоть. — А я надеялась, что мы поладим. — Не думаю, — скривился и прищурил глаза, отчего лицо прорезали мимические морщины, существенно прибавлявшие возраст. — После того дня я вас даже близко к себе подпускать не хочу, только если не требует Бофор. Вы хотели выдать меня, признайте. Сделайте это, Шарлотта. Обреките меня на тот позор, который я заслужил. Пока у вас есть возможность, пока вы влиятельная фигура, а я предатель Родины. — Не путайте меня с вашими мещанами-солдатами, чьи проповедники клеймят буквой на одежде. Я не судья и не убийца. — Зато я убийца. Давайте осудим меня за всё. К дьяволу ваше благочестие, откиньте лицемерие, говорите о себе. Молчание. — Какая банальщина, — жестокая улыбка в ответ. — Второе поколение, только наоборот. Нечто из постановок театра «Глобус». Осмелела и поднялась с плитки пола пустого зала, теперь уже прижатая к стене. — Вы так красивы, что я целовала бы вас прямо здесь... Не будь вы таким подлецом, — перешла на личности. Говорит правду о его характере. Мозг дробится от непонятного напряжения. Всему виной едва ощутимая боль в боку, иногда прямо-таки стреляющая, и от которой хочется пустить пулю в висок. Оскорбление. Хоть и правдивое, но оскорбление. Резко схватил за алебастровую шею, ещё сильнее вжимая в холодный мрамор. — Какой Иезавели это было? — едва не выругался. Нервов почти не осталось, так пусть она переносит его психования по мелочам. — Если будешь жаловаться, иди к Бофору, скажи, что я двинулся, пытался впечатать тебя в чёртову стену! — Отпусти... — прохрипела, стискиваемая железной хваткой. Зажмурилась. — Поняла... Ты либо совершенно фригидная сволочь, либо и вовсе судимый. Руки по локоть в крови, а ты ещё умудряешься изображать дворянина. В тебе нет ни капли благородной крови. Простолюдин... Английский выскочка! — почти выплюнула. Резко отпустил, отстраняясь и отталкивая от себя. Надо было идти к лекарю, затем к Бофору, а графиня прервала путь. Пусть идёт к чёрту. Лекарь быстро управился с новым швом. Герцог сказал, что все командиры кардинальской армии захвачены в плен. Взыграла первобытная жажда крови, лоб покрылся испариной, в боку болезненно закололо. Хотелось только одного – гибели всех врагов. Всех до единого. — Пусть их перережут! — истерично заорал, подражая Карлу IX перед Варфоломеевской ночью. — ПУСТЬ ИХ ВСЕХ ПЕРЕРЕЖУТ! Схватил в охапку несколько заряженных пистолетов и выбежал вон, во двор, где уже стояли выстроенные в ряд пленники. Бофор как раз выбирал вариант расправы. Винтер же действовал почти инстинктивно, не обдумывая ничего. Вариант массовой резни почему-то резко сменился на массовый расстрел. Сразу вспомнилось, как генерал Кромвель два года назад организовал расстрел левеллера-бунтовщика. Во дворе стояло человек восемь, совершенно бесстрашных, готовых умереть ради кардинала. Винтер не стал церемониться и выстрелил в лоб первого попавшего под прицел. Тот сразу же повалился на землю, а под головой расплылась кровавая лужа. Не успели остальные выдохнуть от страха, как пуля пронзила следующего. Выстрел. Ещё один. Винтер продолжал вымещать свою злобу, раз за разом хватаясь за новый пистолет и нажимая на курок. На пятом выстреле уже весь двор был задымлён, а порох выедал глаза. Наконец из окон замка начали показываться обитатели. Кто-то даже крикнул: — Сударь! Какого чёрта здесь происходит! Остановитесь! Но тот их будто и не слышал. Осталось всего три пистолета. Буквально разъярился и расстрелял оставшихся за пару минут. Наконец дал волю слабости и хорошенько закашлялся от порохового дыма. — Если не можешь остановить вечеринку – возглавь её! — ответ уверенный, без каких-либо угрызений совести.

Вечером, получив несколько восторженных благодарностей от некоторых фрондёров, в том числе Пьера де Колло и московита, Джон закрылся в своей комнате и поспешно сотворил молитву об отпущении грехов. Разумеется, всё это религиозное благочестие было совершенно напускным и неестественным. Когда сама мадам Рамбулье пожелала переговорить по поводу расстрела, то нервы совершенно не выдержали, а вместо спокойных речей в ответ вырвались возмущённые и местами грубые. — Что я слышу? Я убил их без разрешения герцога? Вам самим приятно содержать в плену этих отморозков, врагов страны! Не убий, вы говорите? — в голосе проступил присущий всем пуританам фанатичный огонь. — Избавляться от предателей во благо Франции не помощь разве? — приложил руку ко лбу в жесте невыносимой скорби и отчаяния. — Чувствую к самому себе я отвращение, что таким же когда-то был. Но я теперь воюю во славу Фронды, и те, кто был во главе двора, предатели отныне. Всё развернулось, и теперь враги станут героями, — на секунду сбился с пафосного тона и перешёл на просторечия: — Надеюсь, вы меня поняли. Не мастер лить воду, как это делают аристократы. Такая пылкая речь выбила уверенность мадам Рамбулье, и та отступила и признала правоту барона, сказав в заключение лишь одно: «Храбрость не прощает безрассудство». Тот после этого короткого разговора уладил ещё несколько дел по поводу разоружения победившего войска, занимающегося все эти дни спасением пострадавших во время баталии парижан и вывезения их из города. Мария наверняка сейчас очень занята: ухаживает за ранеными, разбирается с провиантом, чинит одежду и обувь солдат. Тяжела работа маркитанта. Как-то он с ней всё же пересёкся, но сказал буквально пару слов. Эдвард Саммер, по её признанию, сбросил с себя саблю и тоже облачился в одежду маркитанта.

Приход матери в десять часов вечера немного остудил пыл после расстрела и окончательного разрыва с Шарлоттой. Пусть та не знает, кем занято сердце её соратника. Личная Галатея, прекраснейшая из женщин, сегодня в том самом зелёном халате. Привезла из замка, не иначе. Сегодня она мягка, нежна и понимающе аккуратна в словах. Истинная мать, в короткий срок подарившая всё, что не смогла дать сыну в первые годы его жизни. — Добрый вечер! — молвил с самой очаровательной улыбкой, на какую был способен. — Добрый вечер... А что это значит? При тусклом освещении нескольких свеч мать всё же улавливает эту улыбку и в один миг присаживается на кушетке. Обхватывает за шею и, совершенно безмолвная, притягивает к себе. Это проявление самого лучшего вида любви снова выбивает разум, оставляя лишь зов сердца. Только с ней он будет так открыт, предельно честен, искренен как никто другой. Теперь, когда она узнала о клейме, скрывать нечего. Словно вездесущая богиня, она знает всё, но не подаёт вида. Пристраивает голову сына на свои колени, отчего тот наконец позволяет себе расслабиться и с головой окунуться в ту любовь, которая его никогда не отпустит. Если бы в мире существовали родственные души, то мать и сын как раз ими и были бы. О самочувствии спрашивать незачем. И так ясно, что всё не слишком хорошо. Пусть этот мир хоть на части расколется, но им сегодня не до него. Особенно наплевать становится, когда рука матери ненавязчиво пробирается к повязке, угадывающейся под рубашкой. — Всё бинтами закрыли, — сокрушённо выдохнула графиня. Пальцы едва ощутимо поглаживали не скрытую бинтами полосу кожи. — Почти ничего не оставили. Снова самая уязвимая часть тела, теперь подвергаемая щекотке, от которой тело вытягивается струной, а рёбра проступают сквозь плоть. Не вообразить, насколько это приятно и страшно одновременно. Рвался согнуться, скрыться и при этом откинуться назад, выгибаясь едва ли не дугой. Страшно понимать, что тебе в буквальном смысле пробрались под кожу и нехитрыми движениями тонких пальцев сводят с ума. Мать продолжает ясно улыбаться, пока он пытается выкрутиться из её цепкой хватки, стараясь не засмеяться во всё горло. В приятном смятении хотел бы позабыть всё произошедшее, откинуть на задворки памяти. В особенности светло-карие глаза Шарлотты, так и говорящие в ответ на объяснения в любви: «Да, да...». Наконец мать прекращает щекотку и целует в висок. Высшая любовь, высшая из всех, что существует – агапэ. Возвышение любимого над любящим. Бескорыстная, едва ли не жертвенная. Приложился сколотым виском к груди матери, стискивая левой рукой её белое запястье. Ожившая статуя – Галатея, не иначе! – снова, в привычной нежности, в пьянящей тишине перебирала светло-русые локоны, уже не такие ровные и прямые, наслаждаясь моментом, полностью проживая его, всем существом. «Вы – мой военный марш, мадам» Когда графиню начинает клонить в сон, Джон предлагает ей спать на соседней кушетке. Рад бы предложить свою, только она пропахла кровью, спиртом, лекарствами. Вроде лежит напротив, но такое ощущение, будто выгнал.