Мы расскажем всеми нотами
Тысячи историй о любви,
Друг на друга так похожих,
Без которых жить не можем мы...
НАZИМА & Валерия — Тысячи историй.
Малфой зажмуривает глаза.
С такой силой сдавливает веки, что в той черноте, которая образуется перед глазами, расплываются разноцветные круги.
Происходит сильный скачок давления, и воздух закладывает уши.
На периферии сознания слышится глухой звон.
И в этом омуте чувств Драко тонет ровно три секунды прежде чем, будто сквозь толщу воды, до него доносится крик.
Дикий, животный, полный отчаяния, первобытный крик.
Так кричат только те, кто испытывает настоящую боль.
Малфой точно знает — тётка учила его достойно сдерживать Круциатус.
Ничего особенного не вышло, честно говоря, — он не из тех, кто может стерпеть боль.
Она, видимо, тоже.
Медленно открывает глаза.
Смотрит перед собой.
Туда же, куда направлены отрешённые взгляды бездумных матери и отца, которые хотят казаться стойкими, наблюдая за тем, как тётка пытает на холодном каменном полу их дома школьницу.
Совсем ещё девчонку.
Такую маленькую, тонкую, хрупкую...
Того и гляди, она скоро распадётся на части.
Покроется уродливыми трещинами и раздробится в крошку.
Разлетится в пыль.
И Драко искренне желает, чтобы это, наконец, произошло.
Потому что больше так нельзя.
Такое невозможно терпеть, находясь в здравом уме.
Но Беллатриса Лестрейндж уже давно пустилась в свободное плавание без
его сопровождения, и потому эти крики приносят ей только наслаждение.
Это видно по её чего-то выжидающему безумному взгляду.
Видно по сладкой улыбке, которой она одаривает свою жертву каждый раз, когда делает более глубокий надрез на побелевшем предплечье.
Видно в каждом её томительно-медленном жесте — она явно наслаждается процессом.
Как какой-то ребёнок, который без присмотра родителей решил оборвать несчастной бабочке, случайно пойманной в его сачок, все крылья.
Вы ведь тоже так делали?
С садистским удовольствием миллиметр за миллиметром отрывали красивые тонкие крылышки.
А потом рассматривали на них чудесные узоры и сочетания ярких цветов, которыми одарила милые создания природа.
Вот и тётка не отказывала себе в удовольствии, пока на то было дано "добро", и удобно выпало в этот день отсутствие в поместье Тёмного Лорда.
Она делает последние штрихи: усердно пыхтит над своим шедевром, скрупулёзно выверяет все буковки, надеясь, что они премерзко будут сочетаться на светлой коже, вгоняет остриё белого металла глубже, задевает мышцы, мясо, проливает на мраморный тёмный пол алую кровь.
Драко следит за этим действом, практически затаив дыхание.
Смотрит и видит, как из рваных ран, образующих одно, самое главное, самое прескверное слово-оскорбление, стекает тягуче-медленно, капля за каплей, сливаясь в мизерные красные дорожки, грязная кровь.
Грязная, потому что была рождена маглами.
Теми, кто был так ненавистен всему высшему, аристократическому, элитному обществу.
Вот и всё преступление, которое совершила девочка, когда только появилась на этот проклятый свет.
Вся эта драма вызывает глухую усмешку.
И Драко действительно кривит губы в прозаичной улыбке, хотя, казалось бы, смеяться тут просто нечему.
Ха-ха.
Ну, не плакать же ему?
А в это время Лестрейндж слезает с мерзавки.
Глумливо улыбается ему и его родителям, замечая его неожиданное,
напускное веселье.
Неужели племянник, наконец, усмотрел во всём этом параде Смерти истинный его смысл, идеологию, которой они априори должны следовать?
Она ведь так долго пыталась вбить
это в его ещё пока не совсем разумную голову.
Это хорошо.
А потом она начинает раздавать какие-то пустые приказы слугам, на время оставляя свою ничтожную жертву разбушевавшейся из ничего трагедии, чтобы та хоть немного пришла в себя, не окочурившись от боли прямо посреди гостиного зала, предварительно не выдав все свои тайны.
Теперь Малфой не отрываясь следит за грязнокровкой.
Неуверенно, стыдливо, исподтишка, ведь чувствует, что это неправильно — он не должен сострадать.
Не должен знать, что это за чувство такое. Что это слово вообще обозначает.
Особенно по отношению к ней.
Но, несмотря на все древние постулаты, на день ото дня насильно вбиваемые в голову правила, втирчивые убеждения, навязчивую философию, находит в изучении отчего-то знакомо-незнакомого облика что-то привычное...
На несколько секунд теряет контроль.
Забывает, что он здесь не один.
Хотя родители и слуги на что-то отвлеклись, и теперь он, как будто один.
Так что... он впервые свободно исследует девушку взглядом.
Спутанные испачканные волосы, исхудавшее тело, утомлённое лицо и никчёмный нищий вид.
Она такая грязная, такая дрянная, такая противная, что от одного её присутствия в доме аристократов, чёртовой элиты магического общества, становится тошно.
Но отчего-то Драко не в силах отвести от неё взгляд.
Никогда не мог.
Может, во всём виноват её незаурядный ум?
Её ледяная решимость и стальная выдержка, которыми сам Драко, увы, не обладал?
Её преданность друзьям и ратному делу, за которое они так отчаянно сражаются?
Она ведь так и не раскололась, сколько ни пыталась выбить из неё признание тётка.
Так вот какая она?
Верность?
Пленница на полу неуверенно, скорее конвульсивно, дёргается на месте.
Несколько раз шмыгает носом, через силу глотая собственные сопли, слюни и слёзы.
Медленно поворачивает голову влево и смотрит на своё изуродованное предплечье.
Теперь и на её руке выведена метка — последствие ожесточённой войны.
Теперь и на её руке красуется шрам, который нельзя будет свести.
Теперь и на её руке расположено клеймо, показывающее, кто она есть на самом деле.
Всего лишь грязнокровка.
Недостойная.
Неправильная.
Ошибка природы.
Но Грейнджер всего-навсего слабо, совсем едва-едва, приподнимает уголки губ в прозаичной усмешке (которая уже сошла с губ самого Драко) и переводит взгляд скоротечно потускневших карих, с янтарно-золотыми вкраплениями, глаз на своего зрителя.
Малфой рассматривает её как нечто диковинное.
Как какую-то новинку, привезённую с другого континента, которую ему доводится видеть впервые в жизни.
Он заглядывает прямо в её уставшие глаза и читает в них принятие.
Смирение.
И вековую мудрость, которой мог бы позавидовать даже Дамблдор.
Этот ослабевший, невинный, светлый взгляд внезапно кажется ему знакомым.
Таким до боли знакомым, что сердце невольно делает бешенный кульбит.
Болезненно сжимается в своей вечной клетке из хлипких рёбер, вот-вот готовых раскрошиться в мелкую крошку и осесть нелёгкой тяжестью на остальных гниющих внутренностях.
И заходится в лошадином галопе.
Он не понимает.
Совершенно ни черта.
Не понимает откуда в поганой гриффиндорке берутся силы на эти жизнеутверждающие ухмылочки.
Откуда в ней берутся силы смотреть на него без злобы, привычного презрения или лёгкого игнорирования, которыми она постоянно его одаривала?
Ни разу за всё их скудное знакомство она не смотрела на него больше минуты.
Но тут...
Она будто бы подбадривает его...
ЧТО?!
Дьявол же её побери, почему она так спокойна, наедине со своими убийцами?!
Почему молчит? Почему не пытается спастись? Почему не говорит правды — её бы тогда, возможно, даже пощадили.
Ну, уж точно бы не пытали.
Почему она смотрит на
него, как на старого знакомого?
Почему в её взгляде сквозит такая нежность?
Почему ему до грёбаного жжения под веками
необходимо хочется смотреть в её печальные глаза?
Почему они... кажутся такими... родными?
Ничтожество, распластанное у его ног, не отвечает ни на один из этих назойливых вопросов.
Ни на один.
Хладнокровно оставляет его с этой глухой пустотой внутри.
В полной мере довольствоваться тем, как со дна молчаливой иссохшей души поднимается что-то древнее, что-то близкое, что-то, что не принадлежит ему одному.
Что-то, что он делит в равной степени между собой и грязнокровкой.
А она, свойственно своей натуре, продолжает делать невозможное:
Растягивает губы, пусть в слабой, пусть в изнемождённой, пусть в отрешённой, но — святые Мерлин и Моргана, как??? —
улыбке!!!
— Наша вечность ещё не закончена... — еле слышно сипит Гермиона, а из самого уголка глаза у неё скатывается крохотная жемчужная слезинка.
Сердце у него пропускает удар.
И, кажется, совсем останавливается.
Да неужели? Наконец-то!
Рёбра с громким завораживающим треском осыпаются на диафрагму — становится трудно дышать.
Дыхание откровенно сбивается.
Он не в силах сделать даже самого примитивного вдоха.
Задыхается.
Ему кажется, что под ногами разверзлись пучины Тартара.
Интересно, насколько смешно со всего это сгущающегося, беспросветного мрака Богам?
Ведь он...
Он знает всё это.
Он знает всю её целиком и полностью.
Он знает каждую её эмоцию, каждую её мысль, каждое её движение.
Знает, лучше, чем знает самого себя.
Потому что однажды всё это было его.
Вся она принадлежала когда-то ему, в той же степени, в какой и он принадлежал ей.
Всё это когда-то случилось до...
