Мы навеки связаны с теми, кто с нами одной крови. И пусть мы не выбираем своих родных, связь с ними может стать великой силой. Или глубочайшим разочарованием. Из телесериала "Первородные/Древние" (The Originals).
— Госпожа, оно просто великолепно, — еле слышимым голосом восторженно лепечет одна из служанок, то и дело поправляя длинный шлейф невинно-белоснежного платья, богато расшитого золотыми нитями, перламутровыми жемчужинами и драгоценными камнями. Лукреция на её слова лишь кривит губы и закатывает глаза, просто стараясь ровно дышать и не сбиваться с сердечного ритма, пока грудь и живот неудобно стягивает корсетом. Лёгкие зажаты в прочном коконе ткани; дышать — совсем непозволительная роскошь, и иногда девушка думает о том, что и вся её жизнь вот такая же, словно стянута тугим корсетом. А она бежит, как от погони, сквозь густые и мрачные терни леса, задыхаясь. Всё это так похоже на хорошо разыгрываемый спектакль... Спектакли строятся на лжи. — Оно похоже на саван... — в противовес словам прислуги хмуро тянет каштановолосая и иронично ухмыляется: — Вот бы меня в нём и похоронили. На опрометчиво брошенное, но столь правдивое — странно слышать правду из уст застарелой лгуньи — предложение пара старых девиц, что убирают роскошную гриву хозяйки в замысловатую причёску, хмурятся и возмущаются, сетуя о том, что с такими шутками нужно быть поосторожнее. Поучают несмышлёную (о, за всю свою короткую жизнь она пережила гораздо больше, чем они, и это, наверняка, ей есть чему их поучить) девчонку тому, что сегодня, вопреки всему, она должна быть весела и радостна. Ведь Господь всё слышит и всем воздаёт по заслугам. И снова ложь. Янтарные глаза смеются. Господь, вероятно, стал со временем глух, и больше не слышит молебствований своих творений. Или же ему совершенно плевать. Как ещё Лукреция может объяснить то, что ни одна из её искренних, душевных, исходящих от самого сердца, молитв не была услышана? Или может, зная о её грехах, Господь ей не поверил? — Твои няни правы, дитя моё, — откуда-то со стороны монотонно распевает старый понтифик, подходя ближе к дочери. — Хватит с тебя этой серости и трагедии. Сегодня прекрасный день: твоя свадьба. — Скорее это церемония моих похорон, — язвительно продолжает каштановолосая. И снова смотрит в большое зеркало, в котором отражается роскошная, молодая, прелестная женщина с несчастной душой и тяжёлой судьбой. Она столько раз приносила себя в жертву ради семьи. Той, которая её не любит. Той, для которой она служит вещью. Той, которую она ненавидит всем своим гнусным почерневшим сердцем. Кроме одного... — Какая по счёту уже? Третья? — по доброму насмехается над собой она. Но напускное веселье не трогает глаз. Как и губ, собственно, ведь они то и дело кривятся в угрюмых ухмылках — так любит делать её старший брат. Что это вообще за дело — свадьба без любви? Её сердце давным-давно отдано другому, но это никогда никого не волновало. Так неужели, как и сотен других девушек, простолюдинок, её ждёт только смерть в стане собственной семьи и вечное забвение в чужой? Она ведь точно знает: это не в последний раз. Всё будет повторяться вновь и вновь. — Ты всё также молода и прекрасна, так почему бы тебе не выйти замуж и в третий раз? — совершенно не ожидая ответа на поставленный вопрос, интересуется у неё старец, прожигая взглядом, а госпожа думает только о том, хватит ли у неё когда-нибудь смелости навечно закрыть эти холодные серебристые омуты. Но сколь бы бесчестна и лжива не была она — Лукреция Борджиа — столь низко пасть она не может. Зато стать в очередной раз политической игрушкой собственного отца... Что ж, она всего лишь женщина. Она — ничто против мужчины. Она — ничто против своего родителя. Она — ничто против главы церкви. Так было всегда. — Я снова твоя разменная монета, — понимающе улыбается папе его малышка Лу, снова не сумев удержать язык за зубами. Она говорит правду. Когда ты всего лишь торг или, вернее сказать, скот, которым хозяева распоряжаются согласно своим многочисленным и весьма переменчивым прихотям, можно забыть даже о том, что ты женщина, и вместо постоянного раболепствующего овечьего блеяния, наконец научиться показывать волчьи когти, которые упорно старалась прикрывать белоснежной шубкой. О, она бы с удовольствием разодрала ими лицо этого дряхлого ублюдка. — Шлюха, которая должна раздвинуть ноги для того, чтобы ты получил свои чёртовы земли и войска, — упрямо заканчивает она, зная, что её слова не останутся без внимания. И... По нежной румяной щеке проходится шершавая старческая ладонь, принося с резким ударом тяжёлую боль. Вот и подтверждение её собственных слов: шлюха за непокорность получила наказание. Нянечки и служанки в ужасе пищат, не понимая, как их главный поводырь в Царствие Небесное может поступать так с собственной плотью и кровью. О, они ещё не знают, что в его костлявых руках есть сила и на большее. Лукреция даже не морщится на проявленную агрессию, не пытается ощупать больное место, которое горит огнём, только поглубже вздыхает в ответ, сцепляет руки перед собой в замок и выпрямляет ровнее спину. — Для простой шлюхи ты слишком умна, — склоняя лицо ближе к уху дочери, шепчет старик, с презрением смотря на суетящихся, истошно что-то вопящих позади них служанок. — И тебе следует научиться использовать это качество правильно... ты ведь не хочешь закончить свою жизнь в монастыре, как твоя тётушка? Вот, что она из раза в раз получает взамен за свою покорность. И в голосе праведника, в бесчувственных глазах его цвета самой дорогой стали сквозит такое душащее неозвученное обещание, что от лёгких насмешливых улыбок Лукреции ничего не остаётся. Что ж, она в очередной раз должна сделать всё, что в её силах, ради благополучия её семьи. Её жизнь, её счастье — это самая последняя вещь, о которой вспомнит отец, даже если весь этот мир сгорит в огне. — Тогда мне стоит продолжить готовиться к свадьбе: осталось несколько часов.***
До очередных самых главных минут в жизни любой достопочтимой девушки остаётся лишь полчаса. Борджиа, на самом деле, на всё это совершенно плевать, но только ради того, чтобы поддержать имидж и не упасть в грязь лицом перед всей городской знатью, она снова придирчиво осматривает себя в зеркале: густые каштановые волосы старательно убраны в низкую причёску так, чтобы не мешаться во время танцев; на голове золотая узорная диадема, украшенная бриллиантами; от диадемы, струясь лёгким шёлком, отходит великолепная фата, расшитая золотом. А о платье и говорить ничего не стоит. Во всё это великолепие отец вложил не мало средств... как жаль, что и этого она по достоинству оценить не может. Это всё спектакль... Всё это ложь. Да и где тут быть правде, если всё это было организовано только с той целью, чтобы подороже продать её красивое тело и чёрствую душу? Но, к чему это она? Душа её никому и не нужна, как оказалось. И, видимо, никогда не была. Вот это правда. — Ты великолепна... — срываясь на беззвучный шёпот, выдыхает позади неё до боли знакомый голос. По началу Лукреция даже пугается, не понимая, как он проник в её покои, если вход сюда воспрещён любому мужчине, кроме разве что отца, но быстро вспоминает, что для старшего брата проникнуть в чью-либо обитель — простое развлечение. — Чезаре, — хрипло тянет девушка и тут же замолкает. Где-то в горле раненой птицей усиленно забилось сердце. Дышать снова стало так тяжело — она сбилась со строго выстроенного ею ритма. Голос её не слушается. — Ты должен уйти. — Глупая фальшь. "Молю, забери меня отсюда!" — безмолвно вопит она, рассматривая его в отражении позади себя. Он стоит возле самой двери. Такой холодный, невозмутимый. В праздничном камзоле, без любимого меча наперевес. Даже немного непривычно, ведь для брата расстаться с оружием — всё равно, что добровольно прийти в логово кровожадных врагов. Лицо его немного прикрывают длинные белые волосы, но даже через них Лукреция видит любимое грозовое небо в его глазах. На её тихую реплику Борджиа только криво усмехается. — Лукреция... — делая маленький шажок по направлению к ней, медленно тянет гласные он, смакуя каждую букву любимого имени. — Неужели, ты прогоняешь меня? Как будто она в силах это сделать. — Ты не должен здесь находиться, — строго отрезает кареглазая, поворачиваясь к нему всем телом. — Это запрещено: в комнате невесты не должно быть мужчин. — Я твой брат, — вяло оправдывается светловолосый и снова шагает к ней. — И ты не исключение, — констатирует девушка, наконец, выровняв дыхание. Он в самую первую очередь "не исключение". К сожалению, не надолго. — Разве? — интересуется у сестры мужчина и достигает своей цели. Подходит к ней вплотную. Вблизи рассматривает прекрасные узоры, вышитые на платье, тонкие чувственные украшения: жемчужное колье и серьги — подарок её жениха, которые непременно хочется сорвать и выкинуть куда подальше, чтобы они не смели очернять её тонкую белую кожу своей роскошью. Всё это как-то слишком чересчур. Всё это не Лукреция. Всё это ложь. Ему больше нравится, когда сестра надевает простые белые ситцевые платьица, носит на шее его медальон, а на голову водружает венок из пахучего вереска. И, словно последний мальчишка, носится по зелёным лугам, играя в догонялки со своей лошадью. Вот это правда. И самое главное, он заглядывает в тёмные, отливающие янтарём глаза, на дне которых застыла печаль. Та самая печаль, которая чёрными ядовитыми сгустками оседает в сердце Борджиа-старшего, перемешиваясь с бешеной, клокочущей в нём злостью, которой он не давал выхода, ожидая всё более подходящего момента. Чезаре поднимает руку и лёгким прикосновением проводит по румяным щекам девицы, зорким глазом замечая почти невидимый розоватый след. В душе ещё больше разгорается пламя несокрушимого, несущего злосчастные бедствия, урагана. — Кто тебя обидел? — мрачно интересуется он, уже давно зная имя их главного врага. На языке, в предвкушении, раскрывается сладкий вкус крови неосторожного обидчика. Которую он обязательно прольёт. Нужно лишь ещё немного подождать... Правда, совсем немного. — Отец преподал урок, — еле-еле шепчет Борджиа, неосознанно прикрывая глаза в блаженстве и ластясь о нежные ласки. Ей так давно не хватает простого тепла. Его тепла. Она открывает глаза, заглядывает в его серебряные омуты и снова тонет. — Я так устала, Чезаре, — неразборчиво признаётся она, а из уголка левого глаза скатывается крохотная слезинка. Для старшего брата видеть его малышку Лу такой разбитой — не впервые. Но каждый раз, видя её слабость, он чувствует чью-то невидимую руку, в стальные тиски зажимающую его сердце, и через мгновение видит, как его вырывают из клетки непрочных рёбер. Только с ним младшая сестрёнка всегда была самой собой. Только ей, самый жестокий и самый расчётливый, Борджиа являл свою истинную сущность. Между ними не было ни секретов, ни расстояния, ни лжи. Только истина. Только правда. Так повелось с детства. С того самого момента, как маленький мальчик, бросив игры на деревянных мечах со старшим братом, увидел в колыбели столь чудесное творение: маленькую, светленькую, розовощёкую девочку, которую хотелось прижать к груди и никогда не отпускать. Тогда же он подарил ей случайно найденный им в реке старый серебряный медальон с вырезанной на нём изящной совой. Этот медальон стал залогом их неразрушимой связи. Всю свою жизнь они были неразлучны. Доверяли друг другу больше, чем самим себе. Всю свою жизнь они были дополнением один другого. И оборвать эту связь не смогли ни браки на чужих людях, ни запреты отца, ни общественность. И пусть весь Мир катится в Тартар, если посмеет отнять её у него. — Осталось совсем немного, любимая, — шепчет ей в самые уста мужчина, прежде чем осторожно провести языком по впадинке на нижней губе, захватить её несильно зубами, оттянуть и, сквозь глухой стон, скользнуть глубже. На пару секунд они предаются сладостному греху, один другому позволяя насладиться друг другом по капле. — Наша вечность ещё не закончена. И это тоже правда.***
В средневековье Италия утопала в крови не только из-за междоусобных войн, устраиваемых сильными мира сего, но и из-за существ, что эту кровь пили алчно и ненасытно. Их могли считать семьёй священной, но Рим, обагрённый кровью, знал правду — Борджиа есть настоящие монстры, пришедшие из тьмы веков. Недаром Чезаре Борджиа, слывущий прекрасным воином, верным соратником, многообещающим великое будущее молодым человеком и пользующийся поддержкой верных солдат и самого Короля, поднимает восстание против собственного отца. Захватывает власть и почти заставляет всю Италию склониться перед мощью нового папы. Он делает это только ради большой и глубокой любви, которая согласно Судьбе, звёздам, Вселенной и не должна была бы принадлежать ему... Но разве есть хоть одна преграда, способная выстоять жестокую силу истинной любви? Чезаре Борджиа готов сравнять весь этот Мир с землёй. Готов устроить дикие, безумные пожарища, которые бы осушили моря и океаны, которые бы уничтожили всё живое на своём пути. Лукреция знает, всё это — ради неё. Все эти изуверства и истязательства — ради них. Вся эта кровавая вакханалия — ради светлого будущего, о котором брат постоянно твердит бессонными ночами, когда они делят одну постель на двоих. Чезаре надёжно держит её в своих объятиях, горячо дышит ей в шею и шепчет о том, что будет дальше. Он не смеет ей лгать. В его жадных руках, ласкающих её тело, нет обмана, в её руках, вцепившихся в его плечи — тоже. Лжи нет, есть только правда. Но она горька. Лукреция несет её в глубине сгнившего сердца и продолжает хранить секреты. Она раздвигает ноги широко, до тянущей боли, и обхватывает его талию как можно крепче, чтобы принять его в себя полностью. Как можно глубже. Так, чтобы не осталось расстояния, чтобы не осталось ничего, кроме них. Чтобы ложь не посмела просочиться между ними. Но, оказывается, уже слишком поздно. Она понимает это, когда в очередной раз добавляет особый семейный яд в сладкое вино, которое они обязательно будут сегодня распивать, уютно сидя у камина и размышляя о совместном будущем. Он часто просит у неё подарить ему дочь. Она хочет сына. Но Лукреция знает, что блаженство, так внезапно поселившееся в их доме, временно. До крайности скоротечно. Совсем скоро грязные, но, ох, какие правдивые, слухи об их связи, разойдутся по всей Италии, и тогда уповать на их несбыточное "долго и счастливо" не придётся. Борджиа слишком сильно любит брата, чтобы отпустить. И находит их будущее в смерти.