Белая сирень

Над пущей сгущались сумерки, позволявшие многочисленным чудовищам и монстрам выбраться из своих пещер и нор. Когда же, если не ночью, блуждать по лесу, пугая заплутавших путников и ища пропитание? К тому же, в эту полночь силы тьмы могут совершать свои злодеяния спокойно, ведь Белый Волк не сможет их остановить. На его голову свалились проблемы покрупнее и посерьезнее, чем несколько оголодавших гулей, плутавших по темным топям. На самом деле эти проблемы появились намного раньше, просто только сейчас ведьмак узнал о них. Узнал и проклял весь мир, да и себя в придачу. Лютик сам по себе являлся большой проблемой, вечно попадающей в какие-нибудь передряги. Только вот постепенно охотник признавался сам себе, что без этого недоразумения под боком жить становилось отчего-то скучнее и…тоскливее, что ли? Да, бард был той еще занозой в заднице, но Мясник из Блавикена слишком привык к этому неугомонному, чудному мальчишке, что вечно находился где-то рядом и не давал выть волком от скуки и отчаяния. Но в последние дни казалось, будто менестрель сам вот-вот взвоет и осознание этого острым ножом раз за разом вонзалось в черствое сердце Геральта из Ривии. После не самого удачного выступления в таверне путники отправились дальше. Ведьмак понимал, что они покидали последнее цивильное место для ночлега на длинном отрезке пути. Еще несколько десятков километров им не найти ни одного жалкого кабака. Но Лютик был слишком подавлен. Сам юноша ни за что бы в этом не признался, но чуткий воин все видел, читал барда, словно раскрытую книгу. Именно он принял решение двинуться в дорогу. И все шло не так плохо до тех пор, пока вокруг не начали сгущаться сумерки. Юлиан, что молчаливо шел вслед за Плотвой, стал все сильнее замедляться, больше кашлять, хрипеть. А когда ведьмак не выдержал и предложил ему взобраться в седло, позади самого наездника, бард отказался. Охотник только хмуро хмыкнул, но ничего не сказал, хотя на сердце и было неспокойно. Менестрель не подавал признаков присутствия больше часа. Могло показаться, что его вообще не было поблизости, но изредка Геральт оборачивался и убеждался в том, что юноша продолжает следовать за ним. Когда места для привала, казалось, вот-вот должны начать появляться, за спиной ведьмака послышался голос. Знакомый, но ужасно хриплый, едва живой. — Г-геральт…Мне что-то нехорошо. Д-давай остановимся. Ведьмак обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как менестрель чуть не повалился на землю. Ноги его дрожали, едва удерживая изнеможенное тело. Бард зажимал рот ладонью, будто его вот-вот вырвет. Недолго думая Белый Волк остановил недовольную Плотву на обочине дороги и спрыгнул с нее, спеша к менестрелю. — Что с тобой? Что случилось? — охотник приблизился к юноше и нахмурился сильнее, чувствуя знакомый, неприятный запах крови. Сильные ладони настойчиво опустились на угловатые плечи. Менестрель судорожно помотал головой и нервно сглотнул, выравнивая сбитое дыхание. — Н-ничего. Все в порядке. Просто немного устал. — тихо ответил Юлиан, виновато потупив взгляд в землю. Со стороны охотника послышалось недовольное «Хмм», которое сейчас уж слишком было похоже на грозный рык. Неудивительно, ведь воину действительно хотелось хорошенько встряхнуть дурного барда и, пусть и силой, заставить его признаться в причине такого болезненного вида. Но разве мог Белый Волк позволить себе такую вольность, когда юноша и без того выглядел хуже некуда, едва стоял на ногах. Геральту оставалось только помочь Юлиану добраться до того места, где Плотва недовольно стучала копытом и посадить непутевого барда у одного из раскидистых деревьев. Охотник чувствовал, что и без лишнего давления правда вот-вот всплывет. К счастью, путники остановились не так далеко от поляны, подходившей для привала, вблизи лесной тропы. На ней можно было довольно удобно устроиться. Так считал ведьмак, для которого все, что было чуть мягче горных пород, уже являлось королевской периной. Да и вообще, если у охотника на монстров находилось время для сна, то дела явно шли как нельзя лучше. В иных случаях воин обходился часовой медитацией или вообще не спал почти неделю. Лютик же всегда был довольно чувствительным и часто ворчал, когда ему вновь приходилось отдавливать бок, ночуя на холодной земле, рядом со слабым костром. Однако сейчас юноша был тих. Слишком тих и молчалив. Он ни слова не произнес, когда Геральт принял решение остановиться на этой далеко не самой удобной для ночлега поляне. Здесь не было мягкой высокой травы, что могла бы заменить собой кровать, не было рядом ручья, из которого можно было бы напиться. Только корни многолетнего дуба служили твердой подушкой. На них и оперся юноша, устало прикрыв глаза и прислонившись затылком к стволу. Лютня была неаккуратно отброшена куда-то вбок. Так никогда музыкант не обращался с драгоценным инструментом. Геральт с беспокойством проследил за коротким полетом лютни, что жалобно звякнула при столкновении с землей. Все было хуже, чем думал охотник. Но он все еще молчал, недовольно кривя губы. После воин был вынужден уйти за сухими ветками, глубже, в чащу, оставляя Лютика наедине с собой и губительными мыслями. Обычно ведьмак не волновался, оставляя менестреля одного, в ожидании, пока Белый Волк найдет сухие ветки для костра. Тот сразу же хватался за музыкальный инструмент, звуки которого разносились на десятки метров, а для чуткого слуха мутанта так и вовсе, на сотни. Поэтому Геральт мог быть спокоен, пока бренчание доносилось до него. Теперь же было поразительно тихо и оттого непривычно, некомфортно. Всегда казалось, будто что-то стряслось с поэтом, хотелось бросить несчастные ветки и рвануть назад, на поляну, к барду. Но ведьмак останавливал себя. Не мог же он бросить все и позволить и без того больному другу замерзнуть ночью без костра. Вскоре охотник вернулся, шумно бросая на землю хворост. Бард за все это время не сдвинулся с места, даже глаз не открыл. Только неровное дыхание служило показателем того, что он вообще жив. Почти стемнело, и охотник поспешил развести костер. Только заигравший по поляне свет заставил трубадура поднять отяжелевшие веки и медленно перебраться ближе к огню. — Думаю, нам стоит лечь спать. Завтра нас ждет не менее сложный путь. — с камнем на сердце произнес ведьмак, сидя напротив юноши, пытаясь заглянуть в потухшие глаза. Но тот только кивнул и поспешил отвернуться от ведьмака. Юноша улегся на землю, спиной к другу и костру. Тот не стал больше предпринимать попыток завести беседу, последовал примеру поэта и просто растянулся неподалеку от приятно потрескивающего огня. Но уснуть Белый Волк так и не смог. Кашель. Пронзительный, хриплый, удушающий. Он все не переставал мучить несчастного барда ни на минуту, а с самим юношей мучился и его спутник. Лютик давился, зажимал себе рот руками, но как мог чуткий слух мутанта не уловить это мельтешение где-то там, по ту сторону костра? Геральт не подавал признаков бодрствования, однако прекрасно слышал и чувствовал, что Юлиан не спал. Каждый судорожный приступ кашля заставлял черствое сердце нервно сжиматься. Но ведьмак вновь и вновь давил в себе желание обернуться, помочь, успокоить несчастного. Было слишком рано. Охотник притаился, словно дикий зверь перед прыжком, готовый вот-вот рвануть с места, схватить жертву. И наконец, когда сквозь плотную пелену запаха дыма послышись ароматы сирени и крови, Геральт резко развернулся и распахнул янтарные глаза. Бард сидел на земле, склонившись в три погибели. На ладони его лежало крупное соцветие белой сирени. Почти белой, если не считать капель крови, стекающих по лепесткам. На подбородке и губах виднелся страшный алый развод, что издалека можно было бы с легкостью принять за женскую помаду, но нет, это была именно кровь. Это подтверждал стойкий металлический запах, который, смешиваясь с приторностью кустового растения создавал отвратительную, удушающую смесь ароматов. Взгляд голубых глаз, что до этого был устремлен на несчастный цветок, юноша перевел на ведьмака. В глазах застыл ужас. — Г-геральт, я могу… — начал было оправдываться хрипло бард, но был вынужден замолчать, закрывая рот рукой. Прямо на глазах ведьмака с губ юноши упало несколько мелких цветков, что сразу же повалились на пыльную землю. Охотник тут же вышел из оцепенения и поднялся со своего места, резко рванув к менестрелю. Юноша испуганно шарахнулся в сторону от надвигающегося на него, раздосадованного и разгневанного Белого Волка. Он так и не поднялся с земли, смог лишь отодвинуться спиной к близстоящему дереву, поднимая ногами небольшое облако пыли. Стоит ли говорить, что музыканта быстро нагнали и схватили за плечи. — Лютик, блять! — рыкнул охотник, падая на колени напротив менестреля. Тот задрожал сильнее, почувствовав как болезненно сжимаются чужие пальцы на коже. Наверняка останутся синяки. Юлиан крепко зажмурился, тихо, жалостливо всхлипнув. Он ожидал удара, пощечины, грубого слова, упрека или просто того, что ведьмак встанет и уйдет, разбрасываясь проклятиями. Но пальцы все не исчезали с угловатых плеч, а сам охотник молчал. Так продолжалось несколько мгновений, пока поэт медленно не открыл покрасневшие глаза. Сначала он увидел два янтарных, пронзительных огня с сузившимися зрачками, потом раздувающиеся в ярости ноздри, потом бледные, поджатые в гневе губы и взбухшую на виске венку. — Если ты сейчас же не расскажешь все, я оставлю тебя здесь, на съедение гулям. — прорычал охотник в лицо напуганному барду. Горячее дыхание опалило побледневшие губы. И Лютик не выдержал. Он громко всхлипнул, шумно выдохнул и вывалил все. Не потому что побоялся угрозы ведьмака, а потому что просто устал. Устал трястись от страха, терпеть постоянную боль в груди и скрываться от самого близкого существа, которое и стало причиной страданий. Он рассказал, как наткнулся на ведьму, как перешел ей дорогу, как та наложила проклятие, как юноша начал выкашливать цветы. Он только главного не выдал. Не сказал, кто же занял сердце и душу. — И-и я п-подумал, что джинн… — захлебываясь беззвучными, едва сдерживаемыми рыданиями, бормотал юноша. Он не замечал, как с каждым оброненным словом взгляд воина становился все более мягким, уставшим, пальцы на плечах разжимались и уже совершенно не удерживали. Лютик мог свободно выбраться из ослабевшей хватки, только юноша не спешил этого делать. — Подумал, что он сможет снять проклятие. — хмуро закончил за менестреля охотник. Бард кивнул, судорожно втягивая воздух носом. Мужчина молчаливо наблюдал за музыкантом, что вот-вот собирался не то расплакаться, не то разразится новым приступом кашля. На бледном лице особенно выделялся кровавый развод, который Геральт осторожно утер, досадливо кривясь. Так бережно Белый Волк провел пальцами по дрожащим губам и подбородку, словно бард состоял из хрусталя, мог рассыпаться в любой момент. — Какой же ты… — по щеке юноши прокатилась слеза и ведьмак не стал продолжать. Он устало выдохнул, закатил глаза и притянул поэта ближе к себе, запустив одну ладонь в волосы на затылке. Музыкант мелко затрясся, утыкаясь холодным носом куда-то в шею мужчины. — Почему же ты не сказал раньше? Мы ведь могли бы отправиться к той девушке, в которую ты так отчаянно влюблен и она кинулась бы в твои объятия. Кто же может тебе отказать? — Геральт отчего-то был уверен, что это была именно девушка. Кто же еще? И ведьмак уже откровенно ненавидел ее лишь за то, что та смогла настолько завладеть вниманием несчастного поэта, что тот несколько дней давился этой чертовой сиренью. Будь на месте этой девушки ведьмак, он бы… А что он мог? Чудовище, что не испытывает чувств и связано с черноволосой чародейкой одним несчастным желанием джинна. Не лучший кандидат на роль прекрасного принца, спасающего жертву проклятия от верной гибели. — Боялся. — спустя несколько секунд молчания донесся снизу судорожный всхлип и отчаянный, хриплый голос. — Д-да и…не было у меня шансов. Точнее, их нет. Больше Геральт ни о чем не спрашивал. Слишком несчастным, усталым, болезненным был голос менестреля. Каким товарищем будет воин, если начнет сыпать соль на рваную рану. К тому же, ведьмаку казалось, что он мог понять эту противную боль неразделенной любви, ведь…

«Из снов моих с утра бежишь проворно. Крыжовник терпкий, сладкая сирень Хочу во сне твой видеть локон черный, Фиалки глаз твоих, что слез туманит тень. »

—Г-геральт… — вновь доносится сквозь клубок спутанных мыслей голос юноши. Он уже успел немного успокоиться и теперь только редко шмыгал носом, опаляя кожу шеи теплым дыханием. Белый Волк тихо хмыкнул, показывая, что внимательно слушает и бард неуверенно продолжил. — А ты ведь…любишь Йеннифер? Геральту кажется, словно менестрель вдруг научился читать мысли. Если бы знал он, сколько месяцев этот вопрос крутится в голове барда, не стал бы так считать. Сильные руки осторожно отстраняют от себя ослабленное тело, но лишь за тем, чтобы Белый Волк мог увидеть глаза друга, в которых все еще плещутся жалкие осколки надежды. Бледное лицо осунулось, щеки впали, в теле ни кровинки, и только эти два омута продолжали ярко гореть в свете костра. Даже измученный и полуживой, но все равно красивый, паршивец. Под толстой броней медленное ведьмачье сердце начинает биться быстрее, а сквозь бездушную связь с колдуньей пытается пробиться нечто теплое, родное, но…не может. — Не знаю. — честно отвечает охотник, с досадой наблюдая за тем, как бард опускает голову. Не хотелось вновь терять из виду эти лазурные очи. — Но мы, вроде как, связаны. Предназначение. Лютик не отвечает, только кивает запоздало. А значит, пора заканчивать разговор по душам, который, как и все в жизни ведьмака, сводится к осточертелому предназначению. Геральт осторожно отстраняется, но лишь за тем, чтобы поменять положение и так же бережно, словно хрустальную вазу, уложить голову менестреля на свои колени. Тот недоуменно смотрит на воина, но охотник поясняет: — Тебе стоит поспать. Я послежу за тем, чтобы тебя ничего не побеспокоило. Завтра подумаем, как лучше поступить. — тихо произносит ведьмак. Этот ответ устраивает юношу. Он какое-то время чуть ерзает, привыкая к новому положению, а потом пытается уснуть. Получается у него плохо. Бард все не может успокоиться, ерзает, ожидает нового приступа кашля, а потом не выдерживает и просит ведьмака о невозможном, но так жалостливо и изнеможенно, что каменное сердце вновь болезненно сжимается. — Геральт…а ты м-можешь спеть мне? Я не могу уснуть. — шепчет робко юноша. Потом ему будет очень стыдно за это, но сейчас менестрелю словно необходима колыбельная. Охотник должен отказаться. Он не умеет петь, не может красиво, как Юлиан, слагать мысли, но… — Хорошо. И Геральт поет. Неумело, неуверенно, но поет, а голос его непривычно тихий, но приятный и мягкий. И Лютик засыпает уже через минуту, так и не дослушав до конца колыбельную ведьмака. Но сам ведьмак об этом ничуть не сожалеет. — Реальность рассыпалась колким песком. Поешь ты о вечном, а я о земном. И ночь молчалива, и тих горизонт, Мне с этим покоем не жить в унисон. Умолк лязг мечей в кровавом бою. Увы, колыбельные я не пою. Мне вереск поможет кантату сложить, И сон твой глубокий немного продлить. Говорят, где есть он, душно веет бедой. Во след люди кричат: "Монстр он! Он другой!". И не знает никто, не утопец, не варг, Что несчастный в лесу задыхается бард. И тот монстр, что носит мечи за спиной, Нечисть та, что давно потеряла покой, То чудовище, что всем приносит лишь зло, Того барда оно лишь от смерти спасло. Как увидите вы золотистый тот взгляд, Не спешите вы в чащу его гнать, назад. Пусть того не заметить, лишь страху служа, Но за твёрдой броней сердце есть и душа.