По словам британских ученых, все американцы слепы, а русские глухи.

Иногда минуты рядом с ним превращаются в часы, а секунды – в бесконечность. Иногда хочется вынуть из часов все стрелки и разбить их о пол, хрустя острыми зубами, будто скрепками. Закричать и прогнать прочь, прочь. А иногда, как сейчас, хочется вцепиться в его старый, поношенный событиями и временем свитер, от которого, несмотря на сезоны за окном, веет вечной мерзлотой, холодной пылью на снегу, — до спазма в согнутых пальцах плотно сомкнуть губы и зажмурить глаза, не отпускать, даже если сильно просят. Даже если просят молча. — Мне нужно идти, — говорит он, смотрит с тяжестью, но, в отличие от слов, остаётся на месте стойким каменным изваянием, не считая слегка мокрого лба. США не отпускает, лишь ещё больше жмётся к мужчине, зарываясь в тёплую ткань лицом, безмолвно дышит, не желая так быстро расставаться. Больше не желая делать хоть что-то, как дитё, которому недодали приторных конфет. Небольшая комнатка залита желтым светом играющего солнца в зените, из раскрытого окна доносится аромат цветущих сорняков, частички которых лёгкий ветер гербарием принёс на подоконник одноэтажного загородного дома. Всё вольно и играючи, именно таким должен быть обычный летний день. — Я люблю тебя, — выпаливает американец, четко произнося каждое слово, каждую букву. Не спешит подниматься или поднимать взгляд, когда тяжелая рука зарывается в его золотистые пряди, играет с ними и неспешно гладит. — Я знаю, — шелковистым языком отвечает ему Союз, несильно массируя кожу головы ногтями, кончиками пальцев. Плавно ведёт ногой назад, лишь бы поскорее уйти — избежать дурацкого разговора. — Тогда скажи. Повтори, что написал, — со звонкой злостью произносит Штаты, цепляясь за русского с до того внезапной и порывистой силой, что они оба в мгновение оказываются на полу, в окружении разбросанных подушек и пледа. Прямо возле головы, назойливым белым пятном, расположилась та чертова записка, признание, переписанное множество раз и так не вовремя подсунутое — вина всему, что сейчас происходит, — Ну же, я жду! — Я не могу, — строго говорит СССР, с такой же строгостью и серьёзностью смотрит в голубые упёртые глаза, что ничуть не уступают. Ещё секунда, — и он не выдерживает, начинает вертеться, желание уйти также настойчиво впивается в рой мыслей, как и проступающий светло-розовый румянец щекочет холодную кожу. Плавит её, — Не могу. Америка держит его за запястья, пригвоздив к пушистому ковру сильнее. Сначала на лице играет отчетливое негодование, едкая злость с туманной неясностью. Потом черты смягчаются, а улыбка косой линией ползёт вверх, глаза веселеют, — Стесняешься? Молчит. Отворачивается. Стесняется. Штаты вновь юношески смеётся, как несколько минут назад, но теперь не в попытке задеть, а просто от того, что мягкий, тёплый смешок щекочет горло от вида смущающегося русского, а ладонь не в силах не потрогать налитую краской щёку, ущипнуть за неё. И тогда, США готов признаться, что старомодные послания, написанные на вырванных страничках рабочих блокнотов — куда живее, честнее, чем слова, ненадолго повисшие в воздухе.