По словам британских ученых, все американцы слепы, а русские глухи.

«Все сошли с ума,» — говорит он врачу, тот улыбается своей снисходительной, пустой улыбкой. Напоминает принять таблетки, пить утром и вечером. Отвечает, — «Лечение проходит успешно, никаких отклонений от нормы». Фраза дня — «Меньше думай». От мыслей одни проблемы, только они. Они же застревают в зубах, душат горло чужими руками. Вечер давно мёртв для него. Таблетки утопились в туалетной воде, заставив время медленно умирать, длиться, тлеть поганой, нужной вечностью. Горло саднит, на раковине остался след от зубной пасты с мятой. Силуэт ползёт, скользит тенью по улицам, освещённым большими жёлтыми фонарями — гигантскими горькими леденцами из стекла и света, — к тому самому месту. Воздух пропитан джазом, он сам джаз, силуэт чувствует это, жадно вдыхая его через рот. Яркая вывеска забегаловки прожигает глаза, манит; выжигает голубой, превращая его в серый, отражающий. Силуэт в плаще видит радио, по ту сторону, именно из него доносится музыка, что привычным током пробивает кости-деревяшки. Дерево тоже может гнить, цвести. Он открывает дверцу, поддевая ручку. Его уже ждут, сидя у длинной барной стойки. Бармена не видно. Воздух другой, интимно душный, пропитанный нотками еловой хвои. Мужчина, сидящий за стойкой, не ловит его взглядом, глаза томно прикрыты. Он пьёт жгучий янтарный виски без закуски, как пьёт всегда, рядом на стуле лежит кофейное пальто. Брызги тёмных капель покрывают его плотно сшитую ткань, намертво впитавшись в неё. Пролил, наверное. «Ты пришёл!» — с радостью говорит он вошедшему, поднимая стакан истерзанной рукой вверх, приветствует улыбкой с глазами цвета ели. «Научишь меня танцевать?» — вошедший скидывает свой плащ, подобно второй коже, на грязный пол, торопясь так сильно, будто может забыть эти слова, в любую секунду без раздумий отрезать себе язык, сбежать. Боится опоздать, промотать вновь. Но он никогда не бежит. Идёт точно напролом, не дыша. «Конечно». Также, как никогда и не молчит. Даже без языка ты будешь болтать без умолку, — вспоминается ему, когда ладонь касается другой, белой кожи со старыми и острыми, как само время, рубцами на ней. Подушечки пальцев цепляются, запоминают каждую мелочь, каждую безобразную несовершенность. «Ты дрожишь,» — мурлыкающе произносит мужчина, почти касаясь носом его болезненно-белого, схожего с облаком, лица с синими синяками под упавшими глазами. Всё также не пытается поймать глаз, — «Почему?» Их танец небрежный; в нём есть шаги, нет такта, весь похож на отчаянные объятия. Бесполезные отчаянные объятия. Силуэт, влекомый одним лишь моментом в своей голове, подается вперёд, скользит по обрывной шее вниз, утыкается лбом в плечо, глухо шипит раненым. «Я недавно убил человека,» — большие слёзы начинают литься рекой, топя свитер в соли. Его собеседник молчит какое-то время, оттягивая момент куда сильнее таблеток, пустых пилюль от пустого доктора на завтрак и ужин. Словно обещая ничего не спрашивать, мирно качает тело в танце. «Дорогого?» «Да». «И как?» — врёт сам себе вошедший, послушно глотая осколки собственной выдумки. Некрасивые руки скользят по его тонкой шее, губы мараются беглым поцелуем в уголок. Капля красного металла катится по щеке, как признание, — «Тебе же понравилось, Штаты?»

— Да. Мне понравилось, Союз. Мне чертовски это понравилось,—

единственным, кто сходит с ума, признаётся он потолку в своей комнате, проглатывая пилюлю размером с собственную совесть вместе с едкой слюной.