По словам британских ученых, все американцы слепы, а русские глухи.

Союз красив. Ох, да, как же он красив, прекрасен. Его глаза. С чем бы ни сравнивал его глаза Штаты, — всё близко, но всё равно мимо. Всё лишь задевает, но не касается сути, не может по своему обыкновению, потолком серой обычности. Ни с чем несравнимое дыхание зимы цветами самого зелёного лета отражается в его радужках, застывших чёрных зрачках; самого холодного в памяти Америки, «самого» на памяти американца. Его губы. Изранены, но смеются ему, кратко улыбаются на брошенную невпопад глупость. Почти белые и тонкие, убивают американца признаниями до неровного вздоха каждый раз, как в первый, когда те покидают их нетерпимым шепотом тёмными вечерами. Шепотом, который не посмеет услышит кто-то ещё, не прочувствует. Его голос. Разный, запоминающийся. То изрезанный бархат, то покой с хрипотцой. Слова медленные, растекающиеся по ушным раковинам, бьющие по ним, приятно слушать. Америка сравнил бы с янтарным мёдом, свежестью лесной хвои. Его руки. Совершенны. С тем же он и уродлив. Ох, да, как же он ужасен, безобразен. Его глаза. Чего стоят его глаза? Сколько сердец нужно проклясть за эти зелёные стёкла?Скольких уничтожить, лишь бы, хоть на короткий миг, они просияли мягкостью, великодушным снисхождением, а не обжигающим презрением, мёртвой насмешкой? Остались в памяти не горьким напоминанием, а улыбкой без кусочков льда в уголках? Забыли ошибки, вспомнили глупости. Его губы. Сухие, вечно треснутые, царапают кожу Штатов осколками. Израненные колючими, острыми словами, шрамами вечного, что далеко не всегда сказаны лишь для звучности фраз. Молчащие самой громкой тишиной, убитые холодом курящих улиц. Его голос. Режущий слух, громкий. Оглушающий своей правдой, любящий спорить, любящий эти споры. Слова медленные, чёткие в своих убеждениях и значениях. Они скучны и монотонны для ушей американца, неинтересно слушать — интересно отвечать, гореть. Его руки. Музей. Музей шрамов, перекрученной бледной кожи — нет на ладонях чистой кожи, только просветы. Плёнки грубых рубцов покрывают её, скрывает за чёрными перчатками, тёмными покрывалами. Не прячет, но и не показывает по пустякам, словно позволяя любоваться по особому разрешению, непробиваемому билету. У Америки на случай имеется пропуск-карточка, что порой не срабатывает, прилетая обратно перчаткой в лицо, видом повернутой широкой спины в белой рубашке без рисунка. Штаты готов и подождать, прождать все перерывы, ведь слишком влюблён в эти километры израненной плоти. В эти малахитовые стёкла, в эти сухие полосы, пылающий дух. В этот шрам, что носит имя и ходит в громоздком пальто со странной шапкой. В дышащую неидеальность.