По словам британских ученых, все американцы слепы, а русские глухи.

Меня тошнит от мыслей о тебе в моей голове, воротит от любого упоминания вслух. Показываю. Отворачиваюсь в сторону, глаза щурю под тёмными линзами, язык вытаскиваю, словно сплюнуть хочу что-то кислое. Вытравить. Англия с укором глядит на меня тогда через весь стол на собрании, губы поджимает, нашей с тобой шутки вовсе не разделяя, не стараясь понять ироничности встреч или слов без букв в них, иначе, страшно ему станет — потеряет землю под ногами, растеряет комфортный вакуум свой, — ему такого не хочется, никому не хочется. Притворяются все и не замечают, как мы друг друга съедаем. А мы и не против, видимо. Мне не нравятся твои острые зубы, как и тебе мои, но ярко-красный язык твой, в моем рту, особенно, — сказка для самых непослушных в глубокую ночь. Кусаемся. Мне не нравятся слова твои, стоны честней — согласны оба. Взаимности выдохи. Ты в своей голове, наверное, также меня гоняешь, чернишь ради трезвости, — на виду каменным изваянием оставаясь с изумрудами, сверкающими, будто инеем, вместо глаз серых. Порой постукиваешь по столу пальцем в перчатке чёрной, моим линзам подражающей, заметишь недочёт какой-то грубо, ткнёшь в него носом слепых котят. Котят с намеренно завязанными глазами. Лишнего постараешься не наговорить, не заискивающе совсем, а сколько додумаешь, — сказать страшно. Почти весело. Всё собрание на меня настойчиво не смотришь, после выходки этой моей, ловлю каждый миг — когда глотаешь вязкую слюну, воду прозрачную из стакана. Грызу фаланги от скуки, некрасивой метафоры ради, — расскажу тебе потом, ты глаза закатишь, не оценив. Я улыбнусь, наверное, сдерживая тошноту. А ты о своей всё мне расскажешь лично и прямо, лишнего наговоря; ведь правда взаимность рушит, как скорлупки орехов детские зубки. Ай.