По словам британских ученых, все американцы слепы, а русские глухи.

Шрамы, что мы оставляем людям по пути, похожи на сувениры, о которых никто не просил. Вроде магнитов или открыток с тех мест, которые никогда этими людьми не посетятся, но ведь «так хотелось». Желалось дико, только не достигалось никак. Чужое воспоминание, счастливое время на холодильнике, на тумбочке в прихожей, что сильно портит интерьер комнат, да сказать неудобно. Иногда шрамы значат только злость и желание. Чаще всего, гораздо реже — несут в себе предупреждение, шепчут советы о том, как не следовало. Никогда о том, как дальше. Шрамы только так зовутся, на деле — открытые раны с горами соли, сколько нитками не сшивай и времени не давай, всегда такие. Взбудоражит растерзанную плоть неосторожное слово легко, а град их, ох нет, наделает новых. Потому люди и прячут. А как спрятать те, что снаружи? Нужно ли? Те, что кожу превратили в фарш, срослись после в тугие белые жгуты, кляксы. Те, что от реальных пуль, ножей и кулаков. Те, что всегда в стократ безопасней тех других, зияющих внутри. Те, чьё наличие означает — выжил. Намерение убить в них читается из неровных срастаний, спасти, может, заместо бóльших потерь. Всегда от разных рук, оружий, идёт рассказ. Всегда он слегка лукав. Подарки на прощание, эти шрамы, о которых никто не просил, которых не избежать. Напоминания, о которых не избавит даже смерть, будь она проклята и недосягаема больше тысячи раз. — Настолько мерзко? — спрашивает Союз с забавой на уголке губ, наклоняя голову в бок немного, чтобы Штатам разглядывать, видать, пустоту в правой глазнице было удобней. Диван в гостиной США расположил к откровениям, прогнулся под расслабленной ладонью мягкой подушкой, примялся. Может, и тёплое вино подсобило ему, пойми ещё, — Ты завис маленько. — Да нет, наверное, — тянет США смято, скорее, по нужде тела дрогнув правым веком. Он подползает ближе в желании побольше поразглядывать то, что обычно скрыто под глазной повязкой и белым конформатором, пока выдалась такая возможность, — Тебе даже идёт, — На месте, где должно быть глазное яблоко с сочной зелёной радужкой и подвижным чёрным зрачком, теперь паутинка из розового ничего, глубокая. Верхнее веко упало где-то на середине орбиты, чуть больше, ресниц почти нет, несмываемые белые царапины возле, — Добавляет своеобразного колорита, что ли... Хотя я ожидал чего-то из разряда... Ну, знаешь, «прикройпожалуйстаобратноменятошнит», это же тянет лишь на задумчивое «хм», не больше. Ожиданий не оправдало, — выносит вердикт Штаты, небрежно похлопав русского по плечу кончиками пальцев. — Хах, ну раз ты так говоришь, — добродушно отвечает СССР, как-то излишне просто пожимая плечами на всё сказанное, — Ещё бы этот колорит глубинное восприятие не загаживал, конечно, — Союз со вздохом встаёт с дивана, лёгкой улыбки не теряя и кивком указывая на защитный протез без рисунка, зажатый между пальцами, — Раз насмотрелся, пойду обратно вставлять. Его промывать ещё нужно. Штаты на это лишь учтиво кивает и, вспомнив о напитке, что остался на столике рядом с повязкой русского, вновь пригубливает его с рассеянным взглядом, так ни на что и не направленным. На губах ещё свеж рассвет из цитрусовых, когда он озабоченно оборачивается через спинку дивана, положив локоть на подушку, и кричит в углы коридора, по направлению к ванне и шипящей в ней воде, — Справишься же?