По словам британских ученых, все американцы слепы, а русские глухи.

Америке нравился хруст костей, потому что он всегда звучал звонко и оглушающе; этот звук немного напоминал ему хруст готовых хлопьев на завтрак, когда те сыпятся в тарелку. Ему нравились глубокие шрамы, потому что они значили победу и проигрыш другого. Ему нравились громкие слова и обещания, потому на них всегда больше обращали внимание, чем на прочие вещи. Ему нравилась та легкая грань, когда зубы превращались в клыки, а рот в пасть, потому что эти чувства дарили жизнь его костям, а мыслям верный ход. Ему нравился прохладный кофе, потому что о горячий он всегда обжигал язык. Ему нравились его чёрные очки, потому что в них отражался Мир именно так, как он хотел его видеть. Ему нравились споры и соревнования, потому что он любил побеждать. Ему нравились улыбки, потому что за ними можно было многое спрятать. Ему нравились каламбуры, потому что они были смешными, и хороший алкоголь, потому что он делал глупые каламбуры еще смешнее. Америке нравились и поцелуи. Нравилось, когда вот, да, именно так, проводили вниз по груди, животу, едва нажимая. Нравилось это густое дыхание, ловимое ртом. Нравился блеск в зелени глаз, нравилась дымка в них. Нравились язык и зубы. Ладно, резцы не очень ему нравились, но это можно и упустить. Америке нравилось, когда его желали, хотели, ждали, жаждали. Когда в нем нуждались. Нравилось слышать эту нужду в словах, дыхании и касаниях. Ему нравилось быть. Америке нравилась сама мысль, что именно он нуждался в нем. И когда Америка пробовал отыскать причины, по которым его сердце стучало странно, а зрачки расширялись, подобно крольчим, он спотыкался, не в силах, или намного больше, скорее, не желая, принимать возможные варианты, что смущали разум своей бессмыслицей. Вскоре он решил, что думать про это и искать — довольно глупо, и стал просто наслаждаться, порой насмехаясь над самим собой. Америке нравилось то, как большие и твёрдые руки прижимали его спину к холодной дверце прикрытой туалетной кабинки. Не то, чтобы ему нравилось само место, оно довольно грязное и тесное, но иногда выбирать просто не из чего, верно? Ему нравилось и отвечать на ласки, целуя в ответ или сминая пальцами шуршащую ткань чужой рубашки. О, этот галстук не терпит слов и резких движений. Неудивительно, что он такой молчаливый, это штука буквально завязана так, будто заняла первое место в конкурсе по вязанию адских узлов или служила помощницей в играх с асфиксией, определённо что-то такое. Америке нравились смешные мысли, потому что он был в них хорош. Америке нравилось то, как участилось его дыхание, скрытое под белой ладонью, когда чужие руки наконец перешли в наступательную позицию. Добрались до брюк, нарочно медленно расстегнули молнию. Коснулись, самыми кончиками пальцев, горячей и набухшей плоти. Ему нравилось, что он мог видеть легкий красный оттенок на чужих щеках, схожий с его собственным, обжигающим кожу. Ему нравились ощущения тесноты и мягкости, влажности, окутавшие его, казалось, целиком. До самой головы и обратно. Ему нравился ритм, нравились звуки. В этот момент ему нравилось всё и полностью, он утопал. Америка прикрыл глаза, едва дыша из-за собственных стонов в горле. Он откинул голову назад, сильно прижавшись затылком к покачивающейся дверце. — Я люблю тебя, — слова нетерпимым шёпотом вырываются из США быстрее, чем он вообще понимает, что сказал их вслух. Его глаза болезненно расширяются и ладонь сильнее жмется к так и не прикрытому от удивления рту, пока прекрасное движение внизу, очевидно и резко, прекращается. А затем слышится тихо, но оглушающе, подобно треску в его ушах: — … Ты что? Америке нравилась солёная карамель и ириски, потому что он любил сладости и необычное послевкусие на языке. И, конечно, больше всего на свете Америке нравилось всё портить.