По словам британских ученых, все американцы слепы, а русские глухи.

Лицо его залито красным. Весь погряз в болезни шебутной, навязчивой и липкой, как скотч. Красноту бы эту вырезать, порезать на тонкие лоскуты и выбросить, сжечь, выжечь, — да остатки её всё равно остаются клейким месивом на коже, вбиваются бордовым в уголках щёк. Цветет болезнь, процветает дальше, белой плесени подобна. Такая же мягкая, как вата сахарная... Птицы крыльями раздробили его грудь в чумном желании вылететь прочь. Так сильно, что дышать больновато стало. Но причиной тому, только лишь, уверен он сквозь скрип зубов и стук множества клювов, — ярость чистая, как первый снег. Такая же понятная и очевидная, как звёзды в небе. Яркие такие, далёкие и ужасно красивые... Птицы одурели, вот и визжат, а кожа обгорела, вот и цветом гудит, — благо, климат позволяет, не то, что у некоторых... К чёрту! Камень ударяется плоской стороной о гладь глубокой лужи раза три и тонет на четвёртом, оставляя за собой короткую, обрывающуюся рябь. США так и застывает на мгновение, — с тяжелым выдохом на губах, с расстёгнутым нараспашку пальто да вытянутой вперед рукой, — как полный дурак, глупо смотрит. А потом заново дышать начинает, ладонью в волосах зарывается и головой качает, как-то грустно даже. Сухой песок от брошенного камня с пальцев осыпается на нос, и Штаты вновь морщится, убирая руку. Птицы трещать уже не только в его голове, он опрокидывает голову назад, ловит серым взглядом краски деревьев над ним; — жёлтые, бурые, красные. Цветные такие, цветущие. Умирающие, но прекрасные. Болеющие и не болезнью вовсе... И к чему же, усмешка рисуется сама, мудрость всех прожитых им веков, если меж рёбер вновь бьется мясной барабан, зазывая танцевать?... Ногти цепляют новый камушек. Он поменьше, чем прошлый, но более сплющенный. Напоминает ракушку, гальку. Что-то сломанное и чудное, ему нравится. Америка мягко сжимает его в ладони перед очередным броском, облизывает нижнюю губу кончиком языка. Спрашивается, к чему были эти годы, столетия, жизнь, если ладони вновь начинает сводить от одного желания прикоснуться, коснуться? А алфавиты всех языком, сколько не зубри, разом напоминают смешок невпопад сквозь слащавый невнятный бред? И всё такое странное, будто нарисованное, что с того? Чудной камень — как продолжение руки. И важно ли, спустя столько неважностей, сколько будет пролито крови за эти чувства? Нисколько красной, сколь розовой. Впитав всю силу, быть может, и чуть больше другого, летит чудной камень, отбивая длинную рябь по луже, летит всё дальше. К чему все разломы и мысли о чудовищных последствиях, если мечты о возможностях так сладки? Разве он не заслуживает чего-то хорошего среди худшего? Тогда... Почему его ответ обязан быть «нет»?... Странной формы камень тонет на десятом, оставляя за собой след из огромных кругов с кучей фантомов, что пугают опавшие листья дуба. Лужа, слишком чистая, чтобы так зваться, корежет небо и глупое выражение на лице Штатов, когда он смотрит вниз. — Здоровский бросок, мистер! — чересчур взбудоражено кричит мальчик, внезапно оказавшийся рядом. Легкое удивление США быстро сменяется улыбкой. Он кивает на заявление, зарываясь ладонями в карманы и немного прикрывая глаза. — Спасибо, малый, — и как-то легче становится, будто птицы наконец вырвались и улетели на юг.