Последний удар колокола

«The promised faith, the faith in the name of God Sing masses, words of praise. Hail to life, the king of the promised things, Hail to life, the king of truth. The promised faith, the faith in the name of God Sing masses, words of praise. Masses to God almighty, faith in God, We praise Christ, faith in God.»

На следующее утро, когда сквозь полузакрытые ставни просачивался лучик света, Клод с трудом разлепив глаза, заметил, что лежит на полу в собственном кабинете. Его черный длинный тяжелый плащ аккуратно лежит на кресле, которое как и прежде стоит у догорающего очага, а он так и заснул на полу прикрытый теплым шерстяным одеялом в своей рясе и дорожных сапогах. Бумаги о закрытии дела цыганской ведьмы лежали на столе. Клод растерянно окинул комнату нетерпеливым взглядом — Эсмеральды не было. Как не было ее платья и падающей на пол белоснежной сорочки, как не было его пылких ласк и ее нежных поцелуев. Как не было ее долгожданного «да»…Ничего не было… Ничего. То, что случилось накануне, было лишь сном и его грезой. Все исчезло с утренним морозным первым лучом нового дня, снова сковав душу священника ледяным холодом. Клод поднялся на ноги, расстегивая ворот сутаны, сегодня ему никуда не нужно было торопиться. Вернее, это он сам решил никуда не торопиться, поручив запланированную поездку в крупные приходы его епархии одному из викариев, сославшись на очень плохое самочувствие. На то и нужны были помощники, теперь Фролло мог себе это позволить и избавить себя от необходимости посещать приходы лично. По крайней мере в этот раз. Итак, в его распоряжении была целая неделя. Священник еще раз осмотрелся вокруг, где же цыганка? Неужели она убежала как тогда… Нет! Клод торопливыми шагами спустился вниз. В кухне его ждал завтрак и вкусный только что испеченный хлеб. Цыганки не было. На столе стояла дымящаяся горячая чашка с отваром трав.  — Эсмеральда — тихо позвал Клод, внутри него снова стал пробуждаться зверь, который не желал ни в какой мере допускать и мысли, что девушка могла уйти от него. Ответа не было. Фролло бросился в другую комнату, но цыганки тоже там не было. Тогда он ринулся наверх — в спальню. Ее там тоже не было. Нет, нет, нет! Она не могла… Нет! Неужели… Сердце Клода бешено забилось, он опять спустился вниз по лестнице, в предчувствии худшего. Неожиданно, словно по мановению волшебной палочки или какого-то колдовства, входная дверь отворилась и в дом вошла Эсмеральда с небольшой вязанкой дров и маленьким горшочком для мяты, которую она бережно рассадила в кабинете у Клода, а теперь хотела пересадить растение в более подходящую посудину.  — Что-то случилось? На вас лица нет — спросила она, глядя на Клода своими большими карими глазами.  — Я…Я решил, что ты ушла… Как тогда. — Фролло опустил глаза, понимая, что его глупая боязнь и ревность лишь отталкивают цыганку, но он ничего не мог с собой поделать.  — Я же дала вам слово, что никуда не уйду. Вы не оставили мне выбора. — Эсмеральда уже хотела отправиться на кухню вместе с дровами и горшочком для мяты, как священник быстрыми шагами подошел к ней.  — Я сам — сказал он, забирая вязанку из рук девушки. — Ты решила посадить травы, но сейчас наступает зима и может ничего не вырасти.  — Мне тоже когда-то была уготована смерть, но добрые теплые руки спасли меня как эти травы… — сказала цыганка, посмотрев в глаза священнику. В эту минуту в них не было ни боли, ни страха, ни даже упрека. Но больше не было и тех искр, по которым так тосковал новоиспеченный епископ парижский. Клод понимал, речь шла вовсе не о нем, а о его приемном сыне-подкидыше, о горбатом звонаре-уроде собора Парижской Богоматери — о Квазимодо. Как ни странно, но цыганка была весела и спокойна лишь тогда, когда приходил Квазимодо и подолгу оставался с ней. Горбун наблюдал за ней, иногда они беседовали. Эсмеральда даже упросила Фролло научить ее тем знакам, при помощи которых он общался со звонарем. Несмотря на то, что Квазимодо мог читать по губам, цыганке хотелось, чтобы тот ее понимал еще лучше. Ей было настолько хорошо и спокойно с этим странным, похожим на дикого зверя человеком, настолько было не по себе и грустно, когда являлся Клод. Последней точкой невозврата был очередной порыв страсти Фролло, который закончился для плясуньи плохо, да так, что цыганка окончательно утратила всякую надежду на свободу.  — Чего бы ты хотела?! Чего?! Хорошо, я на все согласен! Проси чего угодно! Только не гляди на меня как на последнего грешника на земле! — его низкий голос резко сорвался на крик. Он катался у нее в ногах, пугая девушку своей вырвавшейся в очередной раз, страстью. Она же старалась отстраниться от его рук и просила его подняться на ноги. Ей было противно видеть как он унижается, словно нищий прося подаяние в виде ее милости и благосклонности. На место отвращения вдруг неожиданно пришла жалость. Этот человек был настолько же несчастен, насколько распространялась его жестокость и власть. Он не мог остановиться. Он нещадно жег свою душу на костре, который сам же и распалил, затягивал на себе невидимую петлю все туже и туже, которую когда-то сам приготовил для плясуньи. Цыганка поняла, что кроме этого у священника ничего нет.  — Свободы. Отпустите меня — ответила Эсмеральда, протягивая к нему руки, чтобы помочь подняться тому на ноги.  — И куда ты пойдешь?! Что будешь делать?! Или ты забыла ГДЕ я тебя нашел? Забыла, как еще совсем недавно, ты умирала с голоду и мерзла под мостом?! ЭТО твоя свобода? — Клод был вне себя от досады — Ты же обещала остаться со мной! Ты сама согласилась! Сама!  — Я бы нашла своих… Тех, что уехали на север от Парижа… — тихо ответила цыганка, глаза ее немного ожили, словно внезапно вспомнив о своей мечте, о той маленькой последней надежде.  — Ту жалкую горстку цыган и бродяг? — переспросил Фролло, как бы вспоминая что-то.  — Да — кивнула девушка, с надеждой глядя на него.  — Мне очень жаль, Эсмеральда, я не хотел раньше говорить об этом… — Клод осекся.  — О чем?! Что вы знаете? Что вам может быть известно? Почему вы замолчали? — девушка была настолько взволнована, что схватила священника за рукав.  — Те жалкие остатки от твоего табора… По приказу короля Париж и его предместья чистят от бродяг, цыган и всякого рода отребья. — ответил Клод, но уже более холодным и сдержанным тоном, высвобождая рукав от крепкой хватки цыганки. — Их повесили месяц назад. Всех до единого.  — Этого не может быть! Нет! — Эсмеральда повернулась к нему спиной и пройдя несколько шагов рухнула как подкошенная на пол, закрыв лицо руками. Ее плечи сотрясались от беззвучных рыданий.  — Тебе больше некуда идти и не на что надеяться — сказал Клод таким же безжизненным тоном, подойдя чуть ближе к несчастной цыганке, которая так и продолжала сидеть на полу. Это были страшные и одновременно правдивые слова. Все было кончено, на этот раз навсегда и безвозвратно.  — Ты принадлежишь мне, но я хочу не твоей покорности, я хочу твоей любви — неожиданно продолжил Фролло, присев рядом с ней и протянув к ней руки для того, чтобы обнять ее и хоть как-то успокоить.  — Это слишком… Я не могу притворяться…- еле слышно прошептала она, поднимая на него свои большие темные заплаканные глаза — Все, что угодно… Только не это. Я не могу… Не могу полюбить вас… Не могу…  — Я понимаю, не сейчас, может быть ты полюбишь меня со временем. Я умею ждать — сказал Клод, прикоснувшись к ее щеке как можно нежней, чтобы вытереть ее горячие слезы.  — Я не могу… Не могу дать вам этого. Я не люблю вас — ответила Эсмеральда, поднимаясь с пола. Осень подошла к концу… Его ревность все чаще вырывалась наружу. Она его не любит и возможно, не полюбит его никогда и ни за что. Она его почти не боится, по крайней мере, теперь не так сильно как раньше. Она позволяет ему делать все с ее телом, но никогда и ни за что не откроет ему свое сердце и душу. Тогда как с Квазимодо цыганка словно оттаяла, как первые ростки травы или цветов после долгой холодной зимы. Иногда, когда Фролло оставлял свои бумаги, отрывался от книг и спешил в свой дом на берегу Сены, вниз по реке, он заставал там горбуна… Он часто наблюдал за ними, когда Квазимодо навещал плясунью в его доме. Эти двое внешне были настолько различны, что казалось прибыли из разных миров — глухой звонарь был так уродлив, что был похож на живое воплощение черта из преисподней, тогда как прекрасная плясунья была воплощением ангельской чистоты. Что их могло объединять и притягивать друг к другу? Это не давало Клоду покоя. Он старался тщательно подавлять его дикую ревность, которая грызла и разрывала его на части, заставляя краснеть от унижения, но все было тщетно… Чем больше цыганка радовалась каждому приходу звонаря, тем больше в голову Фролло закрадывались страшные мысли, грешные мысли, но все же, он не решался вот так взять и запретить Квазимодо навещать Эсмеральду. Звонарь носил ей еду, нужные вещи, передавал подарки от Фролло, помогал девушке по дому, когда сам Клод не мог быть рядом. А самое главное — в присутствии Квазимодо Эсмеральда впервые за все это время снова начала улыбаться. В это время ее душа оживала, совсем как те травы, согретые теплом добрых рук. Она говорила с горбуном, пела и даже танцевала для него, но как только Клод входил в комнату — все прекращалось. Девушка обрывала свою песню, делала последний пируэт, заканчивая танец… Нет, для него она никогда не станет петь и танцевать по доброй воле. Однажды Клод не выдержал и сорвался, пав перед ней на колени с мольбой о прощении. Он так хотел, чтобы она станцевала и для него…  — Прошу, красавица моя, хоть раз, станцуй для меня! О, ты и представить себе не можешь, что значит для меня твой танец! Что значит для меня твой голос! — умолял Фролло, целуя ее руки, хватаясь за полу ее платья и пытаясь заглянуть в ее бездонные глаза, в надежде, что цыганка смилуется над ним.  — Нет, я не могу — отвечала Эсмеральда, при этом глаза ее были спокойны, но тех огоньков так и не появилось.  — Почему? Не бойся меня, ангел мой, для меня нет ничего лучше видеть тебя как прежде, видеть твои ножки, танцующие на старом персидском ковре, окруженную светом, словно Деву Марию! Я бы отдал все, всю свою жизнь земную и загробную, лишь бы ты танцевала… Только для меня одного… — продолжал Клод, не выпуская руки девушки.  — Танец как и песню, может дарить душа по доброй воле — ответила цыганка, поглядев на Фролло как будто она жалела его, но это была не та жалость, что сравнима с милосердием. Это было самое постыдное, то, как смотрят на существо, погрязшее во всем самом худшем, презревшее все законы и принципы, переступившее через жизни и судьбы, не гнушающееся ни чем во имя удовлетворения своих страстей. Это было хуже, чем если бы она его ударила. Клод взревел, как раненый зверь, вскакивая на ноги и одним движением сметая все, что было на столе.  — Почему он?! — его крик был настолько яростным и громким, что девушка закрыла лицо руками, только чтобы не видеть его лица, его пылающих диких глаз как у хищника, его гнева, его нечеловеческой силы, которая вырывалась наружу в неконтролируемом порыве. Его пронзительный голос и отчаяние проникали в самую глубину, до кончиков волос, до самого нутра, заставляя снова и снова переживать весь ужас, и дрожать, ожидая очередного приступа злости и ревности, когда Клод мог сделать все, что угодно.  — Я и забыла, что должна покорно исполнять ваши желания — ответила цыганка, отнимая руки от лица, когда Фролло с яростью накинулся на нее и сжал трепещущую девушку в своих объятиях, словно сейчас хотел раздавить ее, задушить, впиваясь в ее тело, в ее губы, пытаясь в исступлении любить и уничтожить — Вы можете требовать все, что вам заблагорассудится! Вы можете брать мое тело, заставить меня, кричать, мучить…  — Почему…почему он?! — прошипел Клод над ее ухом — Разве я прошу невозможного?! Говори мне «ты», я не твой тюремщик, не твой мучитель! О, Господь, дай мне сил, чтобы объяснить этой девушке, что я люблю ее так сильно, что…  — Что готов убить — неожиданно прервала его цыганка смело глядя в темные пылающие глаза Фролло — Я никогда не буду ни танцевать, ни петь для тебя… Никогда! «Никогда! Никогда. Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда… " — отдавалось в голове Клода, когда он спешил обратно в свой епископский дворец, и адской нестерпимой болью в сердце. Зверь взвился внутри, яростно рыча и корчась. — Она не достанется никому… Она моя… Лишь моя… — почти беззвучно, одними губами прошептал Клод. Душа его рассыпалась на тысячи кусочков, совсем как жизнь той, которую он так любит и так неумело погубил, а осколки уже никогда не собрать заново. Никогда. Никогда… *** Наступил канун Рождества. Тот самый период, когда даже сам холодный воздух становился чуть-чуть теплее, а людские сердца наполнялись надеждой. После долгих раздумий, нехотя поддавшись на уговоры цыганки, Фролло все же разрешил ей прогуляться по рождественским улочкам Парижа. Он понимал, девушка слишком долго сидела в четырех стенах большого дома и несмотря на ее видимую внешнюю покорность, это было для нее невыносимо. Ей нужно было хотя бы немного дать передохнуть. Она пообещала Клоду, что будет вести себя осмотрительно и в случае крайней нужды или опасности сразу же придет в собор. Все это время епископ готовился к рождественской службе. Собор украшали чуть более пышно, чем для обычных праздников. Эсмеральда впервые за долгое время оказалась в Париже. Она шла по знакомым улицам, кутаясь в теплый плащ и разглядывая людей, спешащих в предрождественской суете с корзинами разнообразных лакомств, свежей выпечки и хлеба. Она больше не боялась. Ее вряд ли мог кто-либо узнать. Она изменилась почти до неузнаваемости, оставив все веселье и душевные порывы где-то позади. Лишь порванная в нескольких местах старая ладанка с башмачком по-прежнему висевшая у нее на груди, напоминала о прошлой жизни, а вернее о той самой забытой и потерянной мечте — найти мать. Призрачная надежда уже давно угасла, Эсмеральда понимала, что вряд ли ей когда-либо удастся хотя бы увидеть ту женщину, которая когда-то дала ей жизнь. Жива ли она? Что с ней сталось за долгое время? А если и жива — нужна ли ей уличная цыганская плясунья? Помнит ли она свое брошенное дитя? А может Эсмеральда и никогда не нужна была ей вовсе? Эти вопросы Эсмеральда задавала себе не раз на протяжении всей своей жизни. Любое потерянное, брошенное, оставленное на произвол судьбы по каким-либо причинам, дитя, рано или поздно захочет знать правду, знать свои корни, знать — кто были ее родители. Знать ответ на страшный и одновременно простой бессмысленный вопрос — почему? Но даже, если на этот вопрос и удается найти ответ, все уже давно закончилось и закончилось тогда, когда материнские руки отпустили ее много лет назад… Близилась предрождественская служба. На паперти у собора Богоматери собралось много нищих и попрошаек в надежде на бОльшую часть подати и удачу. Рождество — то время, когда люди становились чуточку добрее. Сам король Людовик и его придворные собирались посетить рождественскую службу, приготовления к которой шли уже не одну неделю, помпезность и грандиозность которой превосходила службу в Реймсе. Эсмеральда тоже хотела пойти в собор. Цыганке еще никогда не приходилось видеть такое зрелище. Клод нехотя, но все же разрешил ей это. Он по-прежнему опасался чего-то, даже несмотря на то, что Эсмеральда походила на добропорядочную горожанку. Казалось от цыганского прошлого не осталось и следа. Квазимодо должен был тайно провести девушку в отдаленное место, откуда она могла наблюдать службу, но ее никто бы не увидел. А пока, Фролло разрешил девушке иногда прогуливаться по улицам недалеко от собора, оставаясь таким образом под небольшим присмотром. До Рождества оставалась неделя. Эсмеральда шла знакомой дорогой. Она шла к собору Парижской Богоматери, замечая по дороге некоторые изменения на знакомых до боли улочках. Тот самый рынок, а вот лавки с хлебом, а там — чуть дальше, соборная площадь, где она когда-то танцевала вместе со своими братьями со Двора Чудес, с ее любимой Джали… Все это было в прошлом, ничего не осталось. Девушка прошла еще немного и остановилась посреди соборной площади, подняв глаза на собор. Он был столь огромным и величественным, что казалось мог раздавить своей мощью и какой-то внутренней силой. Раньше она этого не замечала. Цыганка заметила, как в собор спешат люди. Скоро должна была начаться вечерняя служба, а накануне Рождества это было особенно красиво и зрелищно, да и потом все эти дни службы проводил сам епископ парижский. Многие знатные особы, одетые в дорогие одежды, в сопровождении своих супругов и слуг занимали почетные передние места. Эсмеральде стало любопытно, она еще никогда не была на службе, тем более в предпраздничные дни. И как ни странно, ей было интересно увидеть Клода совсем иным, не таким, каким он представал перед ней по вечерам, когда они оставались одни в его доме. Девушка решила осторожно, но все же зайти во внутрь собора, несмотря на строгий запрет Фролло. Она только взглянет один глазком и все. Ее вряд ли кто-то узнает или заметит. Особенно теперь в ее обычном скромном наряде простой горожанки. Но опасения Клода Фролло были не напрасны. Среди посещавших вечернюю предпраздничную мессу был капитан королевских стрелков Феб де Шатопер со своей красавицей-супругой Флер-де-Лис, ее матерью и еще несколькими дворянами. Эсмеральда узнала его. Она выждала пока вся процессия из дворян зайдет в собор, а после зашла туда сама вместе с другими горожанами. Цыганка не снимала капюшон с головы и старательно кутаясь в плащ. Она присела с краю на скамью рядом с колонной. Вскоре началась вечерняя месса. В соборе собралось много людей. В эти предрождественские дни помимо парижан в город прибывали люди из окрестных небольших городов и деревень. Прозвучал первый сигнал колокола к началу мессы. Эсмеральда, которая впервые была на такого рода «представлении», смотрела внимательно за всем происходящим, раскрыв свои темные глаза так широко как будто хотела впитать в себя за один раз все, что только могла запечатлеть. Прихожане смолкли. И тут она увидела Фролло. Его статную величественную высокую фигуру, больше походившую на мраморную статую, чем на живого человека. Лицо его было надменным, невозмутимым и спокойным. Клод был в праздничном облачении епископа, которое делало его еще более величественным и солидным. Громкий четкий ясный баритон прорезал собор до самых сводов. Эсмеральда часто видела его совсем другим. Сейчас, во время мессы, особенно трудно было поверить в то, что такой человек может пасть на колени и отнюдь не перед Господом, а перед нищей цыганкой без роду и племени, умоляя ее о благосклонности и любви. Прошла половина мессы, когда Клод с удивлением и ужасом разглядел среди собравшихся прихожан знакомую фигурку. Он побледнел, но вовремя взял себя в руки. Сначала он решил, что все это ему показалось, но приглядевшись его сомнения рассеялись — это была Эсмеральда, скромно сидевшая с краю скамьи у самой колонны. Ее большие темные глаза сейчас излучали свет и интерес к всему происходящему. Клод с трудом подавил свой пламенный взгляд, который он украдкой бросил в сторону Эсмеральды, после, отвернувшись на какое-то мгновение, чтобы преклонить колени к статуе Девы Марии и произнести молитву вслух. Все собравшиеся встали и стали повторять слова молитвы. Когда он повернулся — девушки не было. Снова в его сердце закралась тревога, ревность и что-то еще. То, чего он не мог объяснить. От его внимательных глаз не укрылся и капитан королевских стрелков Феб де Шатопер со своей супругой. Больше всего Клоду хотелось сейчас знать, что цыганка в безопасности. Месса подошла к концу и епископ поспешил в свои покои, по дороге снимая свое облачение. Сейчас как никогда, Фролло хотел ее видеть. Но прежде ему нужен был Квазимодо, лишь звонарь мог привести цыганку обратно и оградить ее от возможной опасности. Только ему Эсмеральда безоговорочно доверяла и не боялась горбуна.  — Я приведу ее хозяин, не волнуйтесь, Эсмеральда всего лишь хотела поглядеть службу. Ведь в соборе так красиво, а она никогда еще не видела такой красоты — проговорил Квазимодо на все волнительные и сердитые замечания Клода.  — Она не должна была… Приведи ее, да, приведи… И как можно быстрее. — Фролло был взволнован больше, чем обычно и никак не мог успокоиться. Квазимодо тут же исчез, чтобы исполнить желание своего хозяина. *** Из соседней таверны, что располагалась на соседней с собором улочке, раздавались веселые песни и заздравные крики. Среди которых можно было различить голос младшего брата Клода Фролло — Жеана Мельника. Но в этот раз Жеан пил намного меньше обычного и распрощался с веселыми друзьями, по мнению последних, очень рано. Еще не было семи вечера, а школяр, который обычно не выходил из подобных заведений не раньше полуночи или раннего утра, допив последний стакан вина, распрощался с компанией и направил свои стопы в собор, чтобы послушать вечернюю мессу, чем безмерно удивил своих товарищей. Но шутливо отказавшись продолжить с ними вечер, Жеан нашел в себе силы и покинул таверну.  — Хорошенького понемножку, дорогие мои друзья! Меня ждут не упругие груди красотки Изабо, а вечерняя месса! — смеялся Жеан, целуя напоследок, повисшую у него на плече красотку. — Да, да, я изменился и похоже остепенился как мой дорогой брат епископ! Я должен вас покинуть, но мое сердце остается с вами! Выкрикнув последние слова, он вывалился из таверны, чуть не споткнувшись о ее порог, посылая воздушный поцелуй красотке. Школяр довольно быстро добрался до собора, несмотря на изрядное количество выпитого. Когда он вошел, служба только только началась и чтобы не беспокоить остальных, и не привлекать к себе внимание Жеан сел на самой последней скамейке на заднем ряду. Сначала школяр ненадолго задремал, успокоенный приятными звуками органа, а когда месса закончилась он увидел как его брат-епископ пошел к себе и решил навестить Клода, а заодно порадовать мрачного священника тем, что Жеан сдал первую порцию экзаменов для получения степени лиценциата. Школяр тихонько пробирался вдоль старых темных сводов прямиком в ризницу, где как он полагал, мог бы застать Клода. А тем временем Квазимодо разыскал цыганку, которая уже давно вышла из собора и теперь шла недалеко от того самого места, где сидели многочисленные нищие и попрошайки в надежде, что после завершения мессы им удастся заработать чуть больше обычного. Девушка вышла к самому началу паперти и увидела странную немолодую женщину, закутанную в жалкие обрывки какого-то старого сукна, ее босые озябшие голые ноги кое-где были покрыты язвами и ссадинами. Эсмеральда вгляделась в лицо несчастной — когда-то эта женщина была очень красивой, а теперь годы, нужда, нищета и болезни превратили ее в жалкое подобие живого существа. Цыганка подошла к ней ближе и узнала ее — эта была та самая вретишница Роландовой башни — Гудула, что изредка выползала из своей норы и то и дело шаталась недалеко от собора, бросая безумные страшные взгляды на прохожих, и посылая проклятия, особенно вслед молодых девушек цыганской наружности. Эсмеральда смотрела на нее и сердце ее сжималось, сейчас, после торжественной предпраздничной мессы, эта паперть составляла разительный контраст с той пышностью и помпезностью, которую можно было наблюдать внутри собора. Девушка догадывалась, что ее могла постичь точно такая же судьба. Именно об этом говорил ей Фролло. Еще совсем недавно она сама пряталась под мостом и жила впроголодь… Цыганка подошла к вретишнице совсем близко и достала из своего кошеля на поясе несколько монет.  — Возьмите, прошу, купите себе хлеба и другой еды, здесь должно хватить на посещение общественных бань — девушка протянула свою смуглую тонкую руку и вложила монету в другую — сухую сморщенную тощую с длинными пальцами руку Гудулы.  — Ааааа, это ты! Ты… Я тебя узнала! Как бы ты не пряталась, проклятая егоза! Чертово цыганское отродье! — раздалось в ответ и Гудула кинула монеты на землю — Ничего мне от тебя не нужно, проклятая ведьма! Цыганское отродье, что сожрала мою дочь! Египетская саранча! Девушка попятилась назад, но оступилась, споткнувшись о камень и упала на землю, запутавшись в своем плаще. Улучив удобный момент, Гудула набросилась на цыганку, вцепившись в ее руку мертвой хваткой своими длинными сухими пальцами.  — Попалась, цыганское отродье, теперь-то я тебе покажу, как воровать детей! — неистовствовала вретишница, стискивая руку Эсмеральды так крепко, кто та вскрикнула от боли.  — Прошу вас, перестаньте! Я никого не воровала! Пустите! За что?! — девушка вырывалась, но Гудула как будто нарочно еще сильней прижала цыганку к холодной земле, подбираясь к ее горлу. Неожиданно, под яростным напором вретишницы, ворот платья цыганки стал трещать и порвался. Девушка старалась прикрыть свободной рукой ладанку, которую всегда носила на шее и которую так боялась потерять. Силы были не равны. Внезапно чья-то мощная рука вырвала цыганку из когтей вретишницы — это был Квазимодо, который сумел отыскать Эсмеральду около паперти. Одним резким быстрым и сильным движением он оттеснил Гудулу и потащил цыганку в собор. Но в этой потасовке, несмотря на попытки Эсмеральды уберечь медальон, ладанка соскользнула с ее шеи на землю… Гудула еще долго ворчала и посылала вслед проклятия удаляющемуся Квазимодо с цыганкой на руках. Ладанка, соскочив с шеи Эсмеральды в пылу борьбы, так и осталась лежать на земле. Выждав немного вретишница подошла к лежащей в грязи и снегу вещице. Она подняла ее и стала тщательно разглядывать.  — О, Господь! — вырвалось у нее из груди. Холодный воздух сковывал дыхание, руки ее слушались плохо из-за того же холода, но Гудула терпеливо развернула ладанку — внутри был тот самый башмачок, который когда-то столько лет назад она сама повесила на шею своей маленькой дочери. — Моя дочь! Моя малютка! Она жива! Она жива! Моя Агнесса! О, Господь, ты услышал и внял моим молитвам! Обезумевшая, она продолжала бормотать и целовать башмачок, но потом, когда радость ее чуть поутихла, Гудула стала судорожно озираться в поисках девушки, которую утащил звонарь.  — Моя Агнесса! О, я должна увидеть тебя снова… Тебя утащил тот кривой горбун, но я теперь уверена, что отыщу тебя! Мое дитя! — проговорила она и поспешно направилась к собору, сжимая в руках башмачок и открытую ладанку — Я знаю, кто твой хозяин, звонарь, этот священник добрая душа и не позволит обидеть этому чудовищу мою малышку! *** В это время Квазимодо дотащил напуганную Эсмеральду до собора, а суматоха около паперти привлекла внимание людей. Звонарь уже подходил к двери, как практически нос к носу столкнулся с выходящим из собора Шатопером. Капитан что-то проворчал в сторону горбуна, нарочно задев звонаря локтем, но глухой не обратил на его чертыхания никого внимания и закрыл двери в собор. Феб, который немного задержался, успел пристально разглядеть цыганку — теперь она была похожа на обычную горожанку и ничем не выделялась среди остальных. Но она была жива и вполне здорова. Шатопер с трудом подавил свой гнев, вспомнив, как дерзкая цыганка отказала ему. Несмотря на то, что после тех событий прошло достаточно времени, жажда мести не угасла. Пока он возвращался домой, в его памяти также всплыли недавние события и приказ короля — очистить Париж и его предместья от всевозможного сброда, в том числе и от цыган. И вот, страдательно выполняя сей приказ, Шатоперу повезло и королевским стрелкам удалось изловить ту опасную банду разбойников во главе с Жаком. Этот был тот самый фигляр, которого Феб не раз видел выступающим вместе с Эсмеральдой. " — Значит, они как-то связаны между собой и пойманный циркач должно быть знает об этой Симиляр. Что ж, ты мне еще пригодишься разбойничья морда» — думал Шатопер, пока он отвязывал свою лошадь, а его супруга вместе с матерью и другими дворянами, садилась в повозку. Откланявшись и поцеловав жену, Феб, сославшись на неотложные дела, поскакал в сторону Дворца Правосудия, а оттуда прямиком в тюрьму. Он знал, где найти этого фигляра, под ножом которого полегло немало добрых парижан. *** Тем временем Жак сидел в тюрьме, ожидая процесса и приговора. Его поймали так некстати, а он сам виноват — так глупо попался. Мужчина усмехнулся, вспоминая облаву… Глупо, это было глупо и даже смешно… Это было единственное, о чем он сожалел. Жак никогда не задумывался, скольких отправил на тот свет, кому и какое горе он причинил. Его не занимали подобные рассуждения. Теперь же, сидя в сырой камере, куда не проходил свет даже днем, он ни о чем не сожалел и ничего не просил. Жак знал, что-то недолгое время, которое ему отпущено на земле, рано или поздно подошло бы к концу. А если все равно придется лечь в холодную могилу, какой смысл отказывать себе в чем-то? Лишь золото могло дать ему все блага и удовольствия. Жак, как он сам полагал, неплохо прожил свою жизнь и не боялся смерти. У него было такое ощущение, что ожидал ее всегда, не страшась и смело глядя в глаза «костлявой старухе». Жак знал какой приговор ждет его товарищей и его самого. Он отказывался от посещения священника, отказывался от причастия и исповеди. Умелый жонглер и гимнаст знал — его ждал не Господь на небесах — в Бога Жак не верил уже давно; его ждал Монфокон и это была реальность. Это было то, что он заслужил по праву и то, к чему уже успел приготовиться. Сразу же после Рождества должен был состояться процесс по его делу и банде, наводившей ужас на весь Париж. Королевский прокурор Шармолю уже потирал руки в предвкушении блестящей мистерии, которая развернется во Дворце Правосудия. В этот вечер Жак, после того как прозвучал последний удар колокола, возвещающий час тушения огней, сидел в тюремной камере на охапке промозглой прелой соломы. Казалось, даже у этого предела, его душа не дрогнула, а его глаза по-прежнему смотрели открыто и гордо на вошедшего в его последнее прибежище капитана королевских стрелков.  — Что тебе нужно? Или соскучился по мне больше, чем по своей женушке? — Жак рассмеялся и первый нарушил тишину, воцарившуюся между ним и капитаном. Шатопер не осмеливался вот так сразу перейти к делу.  — Вот что — после некоторого молчания промолвил Феб — Я пришел не для того, чтобы препираться с тобой или слушать твою болтовню. У меня к тебе есть одно предложение.  — Надо же? — удивился разбойник, картинно сложив руки на груди и вытянув ноги, носками к капитану. — Неужто перед тем, как меня потащат на Монфокон, ты решил предложить мне бабу и выпивку?  — Если сделаешь одно дельце, у тебя будет достаточно и того, и другого. Даю тебе слово — продолжал Шатопер, решив, что долго рассуждать и впрямь не стоит.  — И? Что же у тебя за дело к висельнику? — Жак прищурился, он понимал, что хуже, чем сложившееся положение, уже не будет. Феб рассказал ему о своем желании отомстить цыганке, которую как ему было хорошо известно, Жак очень хорошо знал.  — Что она тебе такого сделала? Ты так хочешь ей отомстить? Эсмеральда даже воровать не умеет — хмыкнул Жак, посмотрев на Шатопера удивленными глазами.  — Не важно, что мне сделала эта стерва, если согласишься на дело, я организую тебе побег, еще и заплачу неплохо, если эта дрянь не доживет до завтрашней ночи — ответил капитан и нетерпеливо хлопнул об стену кулаком. — Так ты согласен или тебе милее виселица?  — Идет — кивнул Жак, усмехаясь и доставая из кармана чуть подгнившее яблоко. Удача улыбнулась ему и не использовать такой шанс было бы настоящим грехом — Только чур уговор — освободишь не только меня, но и моих ребят. И половину вперед, да смотри капитан, вздумаешь вертеть со мной — сам окажешься на моем ноже.  — Ты еще смеешь мне угрожать, разбойничья падаль? В таком случае тебя будет ждать виселица! — огрызнулся Шатопер. — А я не вижу между нами никакой разницы — снова усмехнулся Жак, откусывая большой кусок — Отчего же я должен говорить с тобой иначе? А виселица — она ждет меня давно. Но когда я взойду на Монфокон, хотя бы не буду дрожать, как ты сейчас, предлагая мне мерзкое дельце. Такие как ты привыкли делать свои грязные аферы чужими руками, боитесь запачкать свой золотой мундир, ваша милость — фигляр картинно раскланялся, не вынимая яблока изо рта. — Да суть одна — гнилая. Виселица ждет нас обоих за дела, подобно тому, которое ты затеял. Но в отличие от тебя, я не боюсь смерти, мои грехи при мне и ни к чему строить из себя праведника. Если хочешь делать дело вместе, капитан, тогда не артачься. Если нет — то не трать мое время, предпочту твоему обществу вон тех милых зверушек, что сидят в углу — продолжил Жак, указывая на двух крыс, сидевших недалеко от охапки соломы.  — Хорошо — помедлив, ответил Феб, презрительно поглядев на преступника, но при этом у него дрожали поджилки, а на лбу проступил пот — Завтра я устрою побег тебе и твоим людям. С этими словами Шатопер поспешил выйти вон, захлопнув за собой дверь тюремной камеры.