Последний удар колокола

«Я сделал дом свой местом казни»

Наступило утро. Эсмеральда проснулась рано и, потянувшись на постели, открыла глаза. Клода рядом не было. При воспоминании о прошедшей ночи щеки цыганки снова окрасились в густой красный цвет. Все ласки, все слова, сорвавшиеся с губ в порыве страсти… Нет, так не может продолжаться. Она не может… Но и деваться ей тоже некуда. Клод не раз говорил, что не потерпит никого на своем пути, никому не отдаст и никогда не отпустит ее. Никогда не отпустит ее сам, добровольно. Говорил он это спокойно, серьезно и обдуманно, когда его ревность утихала, страсть остывала, и наступал новый тягостный рассвет. Она его не любит, тогда почему продолжает быть рядом? Почему сердце так сильно сжалось при виде его ран? Почему ей стало так больно, когда он, истекая кровью, упал перед ней на колени и снова молил о любви?.. А она… Опять согласилась… Что это? Нет, она его не любит. Эсмеральда не находила в себе больше сил, чтобы снова сбежать. Да и теперь, если бы она решилась на новую попытку, кто знает, что бы сделал Клод — в его руках была сосредоточена власть, возможности, его полномочия простирались куда дальше простых церковных обязанностей. Фролло был вхож к самому королю, а Людовик в последнее время прислушивался к своему епископу больше, чем обычно. Что ему стоило просто раздавить цыганку? Ничего. Но все это было бы не так страшно, если бы не его сумасшедшая ревность. Эсмеральда видела, как ревность и недовольство Фролло все чаще выплескиваются на Квазимодо. Глухой звонарь был единственным другом и отдушиной для цыганки. Что, если в припадке очередного приступа ревности и подозрительности, Клод сделает что-то дурное несчастному звонарю или просто убьет? Эсмеральда догадалась откуда у Фролло эта страшная рана на боку, почему он вернулся весь в крови, почему не хотел говорить с ней о том, что произошло. Цыганка поняла — свое обещание священник держит - обещание убить каждого, кто сможет или попытается причинить ей вред. А она — она не отказывается от своего данного слова — остаться с ним. Пока смерть не разлучит их?.. Смерть. В это утро Эсмеральда как никогда думала о ней. Прошло полгода с того страшного момента, когда костлявая холодная рука тянулась к ее горлу, и цыганка, мучимая болью физической и болью душевной, согласилась заплатить священнику ту цену, которую он от нее требовал. Тогда ей было страшно, очень страшно. Ей было больно, нестерпимо больно. Холодно. Ее желудок и все тело сводило от голода. По ее телу ползали какие-то насекомые, а в тюремной сырой камере, недалеко от охапки сырой соломы, где она сидела, бегали крысы. Проклинала ли она себя за то, согласилась? Да. Проклинала ли она себя за то, что хотела просто жить?.. Этого никто не знал. Эсмеральда оделась и спустилась вниз, чтобы разжечь очаг на кухне и поставить воду для заваривания трав, которые обычно втайне пила по утрам. Те самые, которые она уже употребила однажды, чтобы избавиться от всего… От всего того, что могло связывать её с Клодом Фролло. Холодное зимнее утро, падающий за окном снег, застывшие берега Сены. Эсмеральда взглянула в окно — утро было хмурым. Повернувшись к полке со склянками, где хранились разнообразные травы и мази, цыганка искала ту самую, нужную ей траву. Как ни странно, но очаг уже был разожжен. Квазимодо — кто же еще мог позаботиться о ней, так думала смуглянка. Но звонаря в доме не было.  — Не это ли ищешь, моя красавица? — Эсмеральда застыла. Мурашки пробежали по ее спине. Знакомый голос Фролло заставил цыганку замереть на месте. Оказывается, пока она ходила по комнате, он тихо сидел в углу на небольшом стуле, чуть спрятавшись в тени, неподалёку от окна. В руках он держал баночку с травами, которые Эсмеральда заваривала каждое утро и залпом выпивала весь кувшин за завтраком.  — И как долго ты пьешь эту дрянь? — спросил Клод. Да, его голос был спокойным, но в глазах Фролло плескалась злость. Он еле сдерживал свой гнев, через силу держал себя в руках. Эсмеральда не ответила и пристально уставилась на склянку.  — Я неясно выразился? Или, может, Квазимодо стал для тебя примером красноречивого молчания? — священник, поднявшись, вышел из своего укрытия и подошел к Эсмеральде вплотную. — Как долго ты принимаешь эту отраву?  — С того дня… — еле слышно ответила цыганка — С того дня, как снова вернулась и… И до этого утра.  — Что ж, вчерашнее утро было последним, — твердо и спокойно ответил Фролло, выбросив содержимое склянки в огонь. Пламя мгновенно подхватило сухие травы и испепелило дотла, как и надежду на то, что плясунья не станет окончательной заложницей воли Клода. Цыганка опустила голову и отвернулась.  — Хватит и того, что ради тебя я принял столько грехов и впустил в свою душу разлад. — продолжал Клод спокойным и холодным тоном. Эсмеральда продолжала молчать. Она перевела свой взгляд на окно. Снег падал белыми крупными пушистыми хлопьями. Утро выдалось холодным. По ту сторону окна лежала мертвая ночная бабочка. Крылья ее были сложены. Она казалась застывшей в оцепенении, укрытая вечным сном и покоем. Ночью бабочка не смогла найти укрытие от стужи и замерзла, пристыв своим тщедушным маленьким тельцем к стеклу. Эсмеральда ощущала себя такой же бабочкой — живой снаружи, но мертвой изнутри. Ее крылья были сложены, когда-то сильное желание жить угасло. Теперь цыганка хоть и была живой, но жизни как таковой больше не чувствовала. Осторожное прикосновение к плечу вывело цыганку из раздумий. Клод воспользовался ее задумчивостью.  — Скажи, чего тебе не хватает? Чего бы ты хотела? — его голос смягчился; руки обняли ее и притянули к себе так близко, что Эсмеральда могла ощущать его горячее дыхание и едва заметный запах благовоний, исходивший от него. — Только не говори, что хочешь уйти, что хочешь свободы! Все, что угодно, но я тебя никуда не отпущу... — Клод сжал девушку еще сильнее. — Так будет лучше, это для твоего же блага. Кто, кроме меня, будет о тебе заботиться? Это благо, которое лишь я могу тебе дать. «Да, да — подумала Эсмеральда, не сопротивляясь и не убирая от себя его руки, так как это было бесполезным. — Благо… Так глупо променять одну петлю на другую… Но теперь ничего нельзя вернуть…». Она повернулась к Клоду лицом и молча взглянула ему в глаза, а потом обняла и уткнулась ему в грудь, прислоняясь щекой к жесткой дорогой ткани сутаны. *** Тем временем, труп Жака был извлечен из мутных холодных вод Сены. Городская стража теснила людей, расчищая дорогу королевскому прокурору. Шармолю и его помощник лично прибыли на место. Людовик был крайне недоволен прокурором и тем, что опасной банде легко удалось сбежать из тюрьмы. А теперь, когда ее главарь лежал в водах Сены, а остальные преступники оставались на свободе, положение Шармолю было почти безвыходным. Холодное утро не располагало к активной деятельности. Сейчас мэтр с радостью предпочел бы всей этой суете свое кресло у камина и стол с бумагами во Дворце Правосудия, но Людовик требовал найти виновных и наказать без промедления, иначе самого королевского прокурора с очень большой вероятностью ждала прямая отставка. Шармолю осмотрел место, откуда вытащили труп Жака, и самого покойника. Несмотря на то, что заниматься подобными вещами ему было не по чину, он старался произвести должное впечатление и окружить себя ореолом неустанного борца за покой короля и добропорядочных парижан. Неожиданно его взгляд упал на маленькую поблескивающую частичку. Эта крупинка, сверкнувшая так некстати на продырявленной рубахе Жака пробудила интерес прокурора. Жестом он приказал своему помощнику достать подозрительный предмет. Тот сейчас же исполнил приказание и, вытащив свой платок из кармана, ловко подобрал блестящий предмет и вручил в руки Шармолю. «Как странно, — подумал королевский прокурор, нахмурив брови, — Это же золото, да, золото. Сомнений быть не может. Но откуда? Это не монета, не украшение… Золото. Где? Как?.. Откуда оно у этого проходимца?» Глаза Шармолю сверкнули. Он быстро спрятал платок в карман и приказал убрать тело. Уже садясь в повозку, он неожиданно вспомнил о своем друге епископе парижском Клоде Фролло. Эта крупица золота заставила прокурора вспомнить о тех опытах, которые проводил Фролло, и которые они вместе, в тайне от всех, вершили в его келье.  — Дворец епископа, — небрежно бросил Шармолю возничему. Повозка тронулась с места. В это же время помощники прокурора допрашивали всех, кто в прошлые и позапрошлые дни охраняли банду, кто приходил к ним, кто навещал преступников. Уже к полудню результаты допросов в письменном виде были представлены лично королевскому прокурору и ждали его на столе. Из всех посетителей, коих было немного, охрана упомянула Феба де Шатопера, который не приходился ни одному из членов банды, запугавшей весь Париж, ни другом, ни родственником. Еще бы, капитан королевских стрелков, дворянин, никак не мог иметь кого-то подобно Жаку среди своих родных. Тогда что же могло объединять кровожадного преступника, вора и убийцу с капитаном королевских стрелков? Об этом думал и сам Шармолю, когда, не застав епископа на месте, отправился к себе. Сидя перед камином у себя в кабинете, он снова и снова перечитывал записанные свидетельства охраны; потом его мысли снова вернулись к утренней находке. Он достал из кармана платок и разложил его на столе — золотая крупинка поблескивала, будто манила и завораживала. Золото. Глаза прокурора жадно рассматривали сей соблазнительный предмет. Догадка как будто бы витала в воздухе. Прокурор не вытерпел и проверил находку на зуб. Золото. Хоть форма его и была странной, но это было оно. Неужели этот вор и убийца, труп которого так некстати всплыл в одном из богатых кварталов Парижа, перепугав местных жителей, смог разгадать тайну золота или как-то причастен к этому? Или он погиб в неравной схватке с тем, кто это самое золото нашел? И вдруг его мысли перенеслись в то утро, когда он лично посетил Фролло. Нападение. Странный бледный вид епископа. Отказ от наказания виновного. Странная кротость ярого поборника порядка и догм. Весь, чуть ли не с головой, закутанный в теплое одеяло Клод, его поведение накануне вечером, холодные покои, камин, который вовсе не разжигали… Мертвенная бледность самого священника… Шармолю провел рукой по лбу, словно осознавая, что разгадка пришла сама собой. Но что-то еще заставляло его сомневаться.  — Как вы нужны мне сейчас, мэтр Клод... Нужны как никогда. — вздохнул Шармолю и нетерпеливо зазвонил в колокольчик, вызывая своего секретаря.  — Я к вашим услугам, — появившийся секретарь поклонился и приготовился слушать прокурора.  — Вот что, любезный Мишель, прикажите закладывать повозку, мне нужно снова отбыть во дворец епископа и немедленно. Дело не терпит отлагательств! — на одном дыхании выпалил Шармолю, пряча золотую крупицу обратно в платок и засовывая единственную улику в кожаный кошель, всегда висевший у него на поясе. *** Шармолю прождал больше часа, ожидая приема епископа. Терпение королевского прокурора с каждой минутой улетучивалось, ведь уже близился, а он не продвинулся ни на крупицу в этом нелегком деле. «Ни на крупицу», - подумал Шармолю, и его рука невольно коснулась кожаного кошеля на поясе, где одновременно лежала загадка и ответ на все вопросы. Наконец помощник епископа открыл дверь и попросил королевского прокурора пройти с ним в личные покои Фролло. Оставив их двоих наедине, он послушно удалился и затворил за собой двери.  — Рад видеть вас в добром здравии, мэтр Жак, что же на этот раз привело вас ко мне? — Клод слегка улыбнулся, но в душе не был рад визиту Шармолю. Прошло слишком мало времени после убийства Жака. Его уверенность в том, что королевский прокурор удовлетворился его объяснениями в прошлый раз, таяла с каждой секундой. Но, несмотря на это, лицо Фролло оставалось бесстрастным и спокойным.  — Вот это, ваше Превосходительство. — ответил Шармолю без промедления и вынул платок с крупинкой золота.  — Что это? — спросил Фролло, когда увидел ту самую сверкающую золотую частичку. Он специально переспросил Шармолю, при этом даже бровью не повел, делая вид, что все разговоры о золоте и поисках философского камня остались в прошлом.  — Это то, что мы с вами так давно искали, мой дорогой друг, — ответил прокурор, понизив голос, — Это золото. Чистое и, похоже, без явных примесей. Я не уверен и решил воспользоваться вашими знаниями, дабы…  — Мэтр Жак, вы разве не успели прочесть Михаила Пселла, которого я вам ранее рекомендовал? — усмехнулся Фролло и покачал головой, намекая на то, что королевский прокурор подвергает опасности их обоих, так опрометчиво и настойчиво добиваясь ответа.  — Но мы же… — начал было Шармолю, как был резко прерван Клодом. Тот поднял свою правую руку и приставил ее к губам, призывая прокурора хранить молчание.  — У меня появился для вас обещанный фолиант, — продолжал Клод, показывая глазами на закрытые двери. Шармолю кивнул: это был намек на то, что даже в епископском дворце есть уши. — Пойдемте в мои дальние покои. Книга как раз там, у меня на столе. Прошу, идемте. Фролло жестом указал на абсолютно другие двери, которые вели в его апартаменты и спальню. Туда никто не отваживался заходить, кроме прислуги, но только если это было нужно самому епископу. Лишь там они могли избежать опасности быть подслушанными. Шармолю поспешил пройти за Фролло.  — Я догадываюсь, друг мой, что за все наши изыскания и попытки найти золото, нас могут вздернуть на Монфоконе. А если найдется тот, кто разгадает эту тайну раньше нас, при неосторожном обращении, его ждет такая же участь, — торопливо проговорил Шармолю, проходя в покои Фролло. При последних словах у Клода защемило сердце. Речь прокурора, хоть тот и не осознавал этого, касалась Эсмеральды. Фролло знал — цыганка, проявив чуть больший интерес к книгам, неожиданно для него самого, да и для самой себя тоже, разгадала ту тайну, над которой Клод бился уже довольно долго. Теперь в его душе поселилось странное чувство. Его жгло раненое самолюбие и гордость, что какая-то уличная оборванка смогла превзойти его, но с другой стороны он боялся потерять Эсмеральду и всеми силами пытался оградить ее от возможных опасностей. А еще лишь ей была ведома тайна золота — теперь она была для Клода той, в ком заключалась тайна. И это ОН должен узнать, вытащить, заставить, выудить, украсть, достать этот секрет - секрет золота и вечной власти - любым способом. А это значит, что в этом деле он пойдет до конца. Как, впрочем, и в своей неразделенной любви.  — Дело приняло непростой оборот, дорогой друг, — продолжал Шармолю, присаживаясь в глубокое кресло рядом с горящим камином, вещая о том деле, которым был занят и которое во что бы то ни стало должен был распутать. Король Людовик отпустил ему не так много времени на это. Клод сам налил ему вина, внимательно вслушиваясь в каждое слово. Шармолю не останавливался, делясь с Клодом всеми подробностями дела, а также своими догадками. Помимо размышлений о золоте, прокурор упоминал о Фебе де Шатопере, который каким-то странным образом обрисовался в этом деле и был связан с убитым главарем шайки. Шармолю расхаживал крупными шагами вдоль камина с бокалом вина в руках и вслух недоумевал, как мог капитан королевских стрелков быть связан с опасными бандитами. Но чаще всего с его уст слетали рассуждения о той самой золотой крупице, которую он обнаружил на теле погибшего Жака. Фролло продолжал наблюдать за Шармолю, словно кот за мышью, прекрасно понимая, куда клонит его друг. В свою очередь, королевский прокурор следил за реакцией епископа и питал большие надежды насчёт того, что Клод проявит определенное беспокойство и выдаст себя. Шармолю был уверен, что новоиспеченный епископ парижский был единственным человеком, кому все же удалось добыть золото, но не спешившим делиться своими изысканиями со своим другом. Выслушав до конца вкрадчивые доводы Шармолю, Клод молча поднялся со своего места и достал из стола платок с инициалами капитана королевских стрелков. Этот кусок ткани сейчас мог послужить на пользу священнику так, как никогда.  — Мне очень не хотелось раздувать подобный скандал, мэтр Жак, но, как я вижу, дело и впрямь принимает не только непростой, но и даже неприятный оборот, — Фролло уже хотел отдать платок королевскому прокурору, как вдруг отдернул руку и предупредил: — Ни следа моего имени ни на острие пера, ни в капле чернил, ни на бумаге. Шармолю понимающе кивнул, и только тогда Клод передал ему еще одну улику. Как только он взглянул на инициалы и вышитую надпись, мужчина вытаращил глаза. — Но как это к вам попало? Неужели… Шармолю не закончил свою фразу.  — Да, мэтр Жак, в тот вечер, когда я так опрометчиво отказался от охраны и подвергся нападению я, помимо прочих несчастий, невольно стал нежелательным свидетелем сношения между ними — истинный зачинщик и укрыватель преступников оказался довольно близок к самому королю. Вы только представьте, мэтр Жак, этот негодяй почти каждый день может угрожать Его Величеству! Вам и мне, мой дорогой друг, не простят подобной ошибки. — Клод делал недвусмысленный намек на то, что на самом деле за главарем банды стоит никто иной, как капитан королевских стрелков Феб де Шатопер. — Я полагаю, что вы должны действовать и незамедлительно. Речь идет о безопасности самого короля. Шармолю закивал, потеряв дар речи на некоторое время, и мог лишь растерянно глядеть на Фролло.  — Если это понадобится, дорогой друг, я сам замолвлю за вас слово перед Людовиком, — ободрял Клод Жака, положив свою тяжелую руку на плечо королевского прокурора. — А теперь, вам нужно действовать, ведь промедление смерти подобно! Шармолю поспешил откланяться и, обмениваясь с Фролло прощальными фразами, уже обдумывал план действий. Проводив своего друга до двери надменным взглядом, Клод выдохнул и откинулся в кресле — рана по-прежнему болела и давала о себе знать при каждом движении. Но рассиживаться ему было некогда, в голове была лишь одна мысль. Золото. *** После разговора с Шармолю прошла неделя. До Клода дошли известия о том, что капитана королевских стрелков арестовали и долго допрашивали. Не обошлось и без мэтра Пьера, как рассказал ему позднее все тот же королевский прокурор. Казалось, для самого Фролло все складывалось лучшим образом — он расправился своими и чужими руками с теми, кто хоть чем-то мешал ему. Жеан, его младший брат, остепенился и взялся за ум, хотя по-прежнему посещал кабаки и заведения с веселыми девицами. Видимо, младшему Фролло веселье не мешало познавать науки и неплохо учиться, и Клод уже не так волновался по поводу будущего своего любимого брата. С Эсмеральдой все было гораздо сложней. Несмотря на все те жертвы, на какие пошел Клод, на все то, что он старался для нее делать, цыганка оставалась прежней и по-прежнему непреклонной. Путь к ее сердцу был по-прежнему закрыт для Клода, но, как шептали ему его воображение, воспалённый ум и часто разыгрывающаяся ревность, для глухого звонаря она сделала исключение. Однажды вечером, когда Фролло вернулся чуть раньше, он снова застал Квазимодо, сидящим недалеко от плясуньи и внимательно слушающим Эсмеральду. Очередной разговор с Шармолю не прибавил ему настроения. Клод был бледен и зол. Виной всему было золото, которое вновь встало между ним и цыганской плясуньей. Когда королевский прокурор так некстати обнаружил золотую крупинку на теле погибшего Жака, это не укрылось ни от его помощника, ни от некоторых любопытных взглядов среди собравшейся толпы. Молва быстро разнеслась по Парижу и приобрела невероятные подробности совсем иного толка. Теперь, когда банда была наконец-то поймана, когда ее покровителя в виде капитана королевских стрелков намеревались вздернуть на виселице, слухи о странном появлении золота и о том, что в окрестностях завелся колдун, дошли до самого Людовика. Король был в бешенстве, так как он прекрасно понимал, что в данном случае заткнуть рот толпе будет куда сложней, чем с бандой. А еще Людовик припомнил недобрую славу своего новоиспеченного епископа парижского. Все знали, что король благоволит к Фролло, а значит, близок тот день, когда народ может восстать по любой причине, и поводом для подобного неповиновения могут стать именно эти слухи и недобрая слава любимца короля. А может быть, и сам король причастен…? Чернокнижник и его покровитель? Король? Кто знает? Все это выводило Людовика из себя, а весь гнев он обрушил на Шармолю, ближайшего человека, связанного с этим делом. Что же касательно Клода Фролло, король медлил, опасаясь принять слишком поспешное и жесткое решение. Все же, несмотря на изыскания Клода и его алхимические опыты, Людовик дорожил своим епископом. Но было ещё то, что до того дня для Фролло удавалось скрывать от посторонних глаз — свою тайную любовь, свою колдунью, свою чаровницу, зингару, пришедшую в этот мир, чтобы погубить его. Король все же вызвал последнего на разговор с глазу на глаз. Клод стоял перед королем, потупив взор, когда Людовик бушевал и между упреками в изготовлении золота без его ведома и без его же на то прямого разрешения упомянул и любовницу нового епископа. Кто донес, было уже неважным. Значит, Эсмеральду кто-то видел и знал, что именно Фролло ее посещает. Жеан мог проболтаться? Но он клятвенно заверил Клода, что будет держать рот на замке, обещание было подкреплено будущей покупкой дома для Фролло-младшего. Поэтому сложившееся положение вещей школяру было выгодно как никому другому. Шармолю? Он был прямой мишенью королевского недовольства, и малейший проступок грозил прокурору отставкой. Шармолю был еще в худшем положении, чем сам Фролло. Оставался Квазимодо — но он был нелюдим, необщителен и из всех живых существ подпускал к себе лишь самого Клода да Эсмеральду. Но его уродство слишком привлекало людское внимание… Все это тоже было не таким уж важным... В конце концов, в епископском дворце было полно соглядатаев и служек, готовых за звонкую монету доносить обо всем на свете. Как бы то ни было, король был в ярости и требовал… О, Людовик мог потребовать чего угодно и от кого угодно:  — Выберите что-нибудь одно, мой дорогой Фролло! — раздалось в ответ, когда Клод попытался заступиться за свою возлюбленную. — Не сомневаюсь, что ваши познания и ваше положение привлекают к вашей особе женские взгляды! Но мы не просим, а приказываем вам, пока это положение у вас еще есть, избавить нас от ложных сомнений и клеветы! Избавить королевскую корону от нападок черни! Можно закрыть глаза на многочисленных любовниц святого престола, но король, который благоволит чернокнижнику — это уже слишком! Фролло молчал и не смел поднять глаза.  — Почему вы не уведомили нас о том, что вам удалось найти тот волшебный эликсир или средство, посредством которого можно произвести золото? — вкрадчивый, но резкий, как никогда, тон Людовика не давал Клоду шансов на оправдание. Одному только черту было известно, как этой золотой крупинке удалось оказаться на одежде бандита. В эту минуту это тоже было не важно. Король ждал ответа.  — Ваше величество, — начал Клод, склонившись так низко, как только было возможно, — Я не уведомил вас лишь потому, что пребывал в сомнениях…  — Хватит! — грубо прервал его Людовик. — Ваши сомнения не должны бросать тень на короля, не так ли? Вот что, мы очень ценим вас и ваши изыскания, ваш ум и те советы, которым не грех последовать. Нам бы не хотелось потерять достойного представителя нашей божественной власти, данной нам самим Господом, которого вы сами представляете на нашей грешной земле. Мы уверены, что вы сможете найти достойный выход из сложившейся ситуации. Мэтр Жак Шармолю с радостью вам поможет и окажет всю необходимую помощь в поисках колдуна или других, причастных к этому делу. Что касается вашей девицы — делайте, что вам угодно, но не скатывайтесь до того, чтобы ваше имя полоскала людская молва и ставила короля в один ряд с колдунами, знающимися с ведьмами и варящими зелья! А теперь ступайте и исполните ваш долг перед Францией. Оставалось одно — найти удобную жертву, которую будет не жаль бросить толпе и этим заткнуть ей рот. Но эту миссию король решил возложить на истинных виновных — на Шармолю и на Клода Фролло. Спустя несколько часов, после нелегкого разговора, Фролло вышел из покоев короля и направился в епископский дворец, где его уже ждал королевский прокурор, трясущийся, как осиновый лист на ветру. И теперь, когда все закончилось, в этот же вечер, Клод стоял в раздумьях у себя дома, оперевшись плечом о дверной косяк, и наблюдал за своим воспитанником и возлюбленной. Его мысли в этот момент путались, и все произошедшее — золотая крупинка, Шармолю, гнев короля Людовика - все это казалось ему каким-то бредом и сном, но, к сожалению, все это было реальностью. Абсурдной, глупейшей, непонятной - но реальностью. Он чувствовал себя переполненным ядом сосудом. Казалось, еще одна капля - и Клод выплеснет все, что у него скопилось внутри за это время, отравляя все вокруг себя. Оставалось сделать выбор — просить Эсмеральду раскрыть тайну золота в обмен на ее свободу. Преподнести королю все это как свое собственное открытие. Тогда ему придется дать свободу Эсмеральде. Свободу. Большего цыганка не хотела, но и на меньшее бы не согласилась, и Клод знал об этом. Тем самым можно было бы откупиться от Шармолю и Людовика, и иметь с этого выгоду для них обоих и для себя. Королевский прокурор никогда бы не стал губить курицу, несущую золотые яйца, обеспечив должное перекрытие Фролло, а сам Клод остался бы незапятнанным, продолжая занимать устойчивое положение епископа парижского, наслаждаясь той властью, которая была в его руках, и продолжать пользоваться добрым расположением Людовика. Но тогда он должен отпустить Эсмеральду, если она сама не захочет уйти от него, если пожелает остаться с ним по собственной воле. Эта мысль убивала Клода, резала на части, будто тот кинжал, которым он заколол Жака. Либо, если Эсмеральда все же окончательно отвергнет его, отдать плясунью на милость господа, и пусть ее повесят как колдунью, повелительницу темных сил, за то, что занималась герметикой и алхимией, изготавливая в тайне золотой металл! Его репутация, как колдуна и чернокнижника, будет спасена и заставит заткнуть рот толпе. Он сохранит тайну золота, так как девушка по каким-то причинам загибала страницы, когда читала его книги. Эта странная привычка выдала ее. Таким образом, Клоду больше не нужно было следить за Эсмеральдой. Все само шло к нему к руки, он был уверен, что сможет разгадать тайну, шагая по проторенной дорожке, по ее следам. Если она откажется быть с ним и в этот раз — ее ждет петля. И, когда цыганка взошла бы на Монфокон, эта казнь стала бы искуплением для самого Клода. Искуплением его грехов, очищением его запятнанной души перед Богом. Он ни за что не хотел расставаться с цыганкой, стараясь всеми правдами и неправдами отгораживаться до последнего от этого страшного для него выбора. Теперь он стоял и смотрел на нее, не отрывая от неё пристального пылающего взгляда. Цыганка что-то радостно рассказывала глухому, тщательно проговаривая слова и используя для общения с горбуном те знаки, которым сам Клод ее научил. Раньше он мало обращал внимание на присутствие звонаря, так как разрешал ему быть в доме только из-за цыганки. Но в этот раз все было совсем не так, как раньше. Застав Квазимодо и Эсмеральду на кухне в тот самый момент, когда цыганка что-то рассказывала, Клод стоял без движения, и его взгляд был прикован к ее лицу. Ее глаза были веселыми и светились, голос был звонким; ее смуглые руки ловко нарезали пирог на несколько кусочков. Продолжая свой рассказ, цыганка положила один кусок на тарелку и протянула звонарю. Квазимодо с благодарностью принял угощение и незаметно для самой девушки погладил ее по руке. Это был едва заметный жест благодарности, горбун никогда не осмеливался на большее и уж тем более отворачивался сам, когда Эсмеральда пыталась его обнять как друга или поприветствовать теплее, чем обычно, при встрече. Но всё это не укрылось от ревнивого взгляда Клода Фролло. Последней каплей переполнившейся чаши терпения была злость, которую Клод в ударах и криках обрушил на Квазимодо. Он считал горбуна виновным в том, что тот своими посещениями цыганки, привлек внимание и навлек на них беду. Но на самом деле не только об этом беспокоился Клод — тайна золота, которая могла стать достоянием всех и каждого, волновала его куда сильнее. Шармолю мог ловко стасовать карты и выложить тузы на стол, тем самым переведя гнев короля на епископа. Фролло был загнан в угол и не контролировал себя. Эсмеральда не могла больше сдерживаться и делать вид, что ничего не происходит.  — Не смей его трогать! Убийца! — Эсмеральда бросилась на защиту звонаря и отвесила священнику звонкую пощечину. — Он ни в чем не виноват! Ни в твоей дикой злобе и ярости, ни в твоих преступлениях!  — Я сделал все, все! Сделал всё из-за тебя! Ради тебя! — кричал Клод, отталкивая ногой Квазимодо. Горбун затих и съежился у самой двери комнаты. — Выйди вон! — звонким криком приказал Фролло и сделал знак рукой. Квазимодо послушно вышел, оглядываясь на хозяина и Эсмеральду.  — Ты убил человека, — тихо сказала она, предчувствуя надвигающуюся бурю.  — Да! Да, да, да, да, да! — отчаянно закричал священник, упав перед ней на колени и сжав ее ноги с нечеловеческой силой. — Я убил! Кого? Негодяя! Преступника, вора и бандита! Заколол и выбросил в реку! Да! Все для тебя, все для тебя, моя чаровница! Я запятнал и погубил свою душу! Я отдал тебе всего себя! Всю свою кровь, свое место в раю, свою душу, честь! Все! Взамен мне нужна лишь твоя любовь! Любовь! Он резко замолчал и на какой-то миг оборвал свою речь, попытавшись обнять ее. Еще одна пощечина послужила ему жестоким ответом.  — Ты должна сделать выбор, прошу тебя, в последний раз прошу, — его голос дрожал, губы продолжали шептать что-то бессвязное; пальцы все больней сжимали ее тело. Его темные глаза горели диким пламенем, словно сам Сатана вселился в него. — Все зависит от твоего решения. Останься со мной. Я люблю тебя.  — Убийца… Ты погубил и меня тоже… — также тихо промолвила она. — Но я прощаю тебя, прощаю… Клод поднялся с колен и разразился диким нечеловеческим хохотом, который словно теснил и разрывал его грудь. При этом его лицо исказилось и напоминало страшную гримасу, оскал хищного зверя. Немного успокоившись, он опять повернулся к Эсмеральде лицом и посмотрел ей в глаза, как будто еще ждал ответа, как будто еще на что-то надеялся. Напрасно. Клод молча развернулся и вышел из комнаты. Звук ключа в замочной скважине был последним, что услышала Эсмеральда. *** На следующее утро цыганку забрала стража, заковав ее в кандалы и бросив в телегу. А потом… Потом отвезли в тюрьму и оставили там до слушания дела. Колдунья была поймана. Королевский прокурор уже потирал руки в предвкушении скорого и громкого процесса. Король Людовик был доволен и спокоен из-за того, что теперь в Париже полный порядок, и толпа вскоре успокоится. Епископ парижский все это время сидел у себя во дворце, в комнате с парчовыми шторами и горящим камином, золотые обводы которого представляли, обрамлённые причудливыми узорами, библейские сюжеты и картины страшного суда. Его помощник и первый викарий заглянули к нему, чтобы подписать очередные бумаги. Жизнь продолжалась, перед этим безжалостно выпив душу Фролло до последней капли. Клод молча, будто окаменевшая застывшая статуя, подписывал нужные бумаги, не глядя на них. Он был бледен, как полотно. Что-то ответив викарию, он жестом попросил оставить его. Как только двери покоев закрылись, Клод сорвал с себя крест и бросил его на пол, топча ногами изо всех сил. Когда его силы иссякли, он медленно опустился на пол и со всхлипом закрыл лицо руками… *** А что оставалось? Он и она.* Он — епископ парижский, дворянин, ученый, владелец крупного ленна, ему подчинялось более трехсот приходов, сам король Франции благоволил к нему, пользовался его услугами и советами, почитая, как отменного врача, его имя не раз упоминали, когда заходили разговоры о новом кардинале. Он — отдавший всю свою жизнь Господу… Она — уличная плясунья, найденыш, пригретый цыганами, впитавший в себя все с кочевой жизнью. Не имея ничего, кроме красоты да дыр в своей цветастой юбке, но награжденная острым умом, состраданием и добротой, она очень хорошо знала жизнь. Она — очаровавшая его своим колдовством. Она — приоткрывшая тайну, на которую у него ушли годы жизни, она — познавшая запретное и получившая то, чего еще никто и никогда не мог создать. Нищенка, бродяжка, которой не на кого и не на что рассчитывать в этой жизни, стала для него всем… Она смогла затмить даже Бога… Он — любит. Она — нет. Он — готов от своей любви убить, уничтожить, разорвать. Она — готова простить, но не любить. Он — сломал ее. Она — дала ему крылья и надежду. Ему было больно падать, ей — жить. Он и она. Зверь окончательно вырвался наружу. Он бушевал, ревел, крушил все вокруг себя… Все было напрасно… Все. И она должна заплатить за это! Цыганка должна почувствовать, в конце концов, те же муки, которые он испытывает каждый день. Эсмеральда не заслужила всех тех жертв, не заслужила всего того, на что ему пришлось пойти. Он согрешил и не раз, и не два. Он убил человека, пусть ублюдка и бандита, но это ОН запачкал свои руки в крови, а когда его чаровница узнала правду, как она на него смотрела? Как отплатила за все?! Вместо благодарности и ласки напуганный своим преступлением Клод получил такой же напуганный, наполненный ужасом взгляд, молчание, а потом… Она оттолкнула его что было сил, словно прокаженного. «Убийца!» — говорил ее пронзительный взгляд, красноречивее всяких слов, любого самого громкого крика. Немой укор и ужас… Убийца. А потом… Пощечина, когда он попытался обнять ее и успокоить. Убийца. Но из-за кого он таким стал?! Убийца. Он уже давно потерял себя и был готов на все, а в ответ… Убийца. Но самым унизительным было ее прощение. Клод видел в её прекрасных глазах всю ту жалость, которую она к нему питала. Жалость... все, чего он смог добиться. Хорошо, пусть так, он поступит с ней, как последний ублюдок, каковым она его считает. Он больше не будет жертвовать своей душой… Хотя, о чем он? Клод давно погубил свою душу, ее нет - не осталось ни капли. Он катился по наклонной и даже не пытался остановиться хоть на миг, бросив все к ее ногам все, что у него было, всё, чем он дорожил. Убийца. Он потерял все. Он потерял себя... Навсегда… Убийца.  — Она не достанется никому… — повторил Клод почти беззвучно и захлопнул дверь. Его блестящие глаза потухли, словно бы он своими руками закрыл крышку своего гроба, навсегда отгородившись от всего живого. *** Цыганская ведьма будет снова предана суду. На этот раз - за колдовство и черную магию, изготовление золота, а также богопротивное занятие алхимией. Эсмеральду судили за закрытыми дверями, опасаясь излишнего столпотворения, и никого, кроме стражи, прокурора и прочих важных людей во Дворец Правосудия не пускали. Народ, разочарованный отсутствием очередного грязного спектакля, разошелся восвояси. Суд состоялся быстро, приговор тут же вступил в силу, и цыганку прямо из зала суда повезли в ее последнее прибежище. Это была та самая темница, что располагалась на Монфоконе. Она представляла собой расположенные в одном здании темные сырые небольшие помещения с гнилыми охапками соломы. Эта тюрьма была возведена для того, чтобы приговоренные к повешению на следующий день могли провести в ней свою последнюю ночь. Ветер гулял и завывал, проникая сквозь тюремные решетки, лишенные всякой защиты от любого ненастья или просто проливных дождей. Из этой тюрьмы никто и никогда не выходил — вернее, из нее выходили только лишь затем, чтобы спустя короткий промежуток времени болтаться на перекладине, когда ловкий палач вскакивал им на плечи, и слышался слабый хруст ломающихся хрящей… А потом, в течении многих дней, тела висели, висели до тех пор, пока не начинали гнить. Их снимали не сразу и не сразу укладывали в склеп, который располагался чуть ниже самой виселицы. Это случалось намного позже… В эту темницу и привезли Эсмеральду после оглашения приговора. Шармолю, мрачный, как зимний день, захлопнул папку и передал ее помощнику. Сам он вышел из зала быстрыми шагами, чтобы не встречаться ни с кем лицом к лицу - особенно со своим другом епископом парижский Клодом Фролло. Шармолю догадывался, что эта цыганка ни при чём и просто стала жертвой обстоятельств. Но лучше уж он отправит на Монфокон какую-то бродяжку без роду и племени, чем своего друга и покровителя в одном лице. Королевский прокурор не забывал и о своей репутации, которую ему удалось хоть и не полностью, но восстановить. Людовик лишь благосклонно кивнул в ответ на все его старания и оставил за ним прежнее повышенное жалование. Этого было достаточно для установившегося положения вещей. Сейчас Шармолю не хотел злить короля своими неуместными просьбами - он еще успеет это сделать. Главное — он сумел сохранить свое положение. Цена была не важна. Эсмеральду со связанными руками втолкнули в тесное сырое темное помещение и заперли дверь. Совсем как в тот первый раз, когда ее после обвинения в нападении на Феба де Шатопера бросили в сырой застенок, когда ее пытали, а потом объявили о смертной казни… Теперь лишь небольшой шрам, оставшийся в качестве напоминания о жестоких событиях тех дней, проступал белой полоской на ее смуглой ножке. Казалось, все повторялось вновь, но на этот раз цыганка осознавала, что ее никто не придет спасать, даже Клод. Она подобрала под себя замерзшие от холода ноги и устроилась на гнилой охапке соломы, стараясь вжаться в угол тюремной камеры, чтобы из окна не так сильно дуло. Хотя, какая разница, холодно ей или нет, ведь завтра она взойдет на Монфокон и больше никогда ничего не почувствует. Ни холода, ни ветра, пронизывающего до костей, ни тепла разгорающегося камина в доме Фролло, ни шелест книжных страниц, ни запаха трав… Ничего. Все закончится. Как ни странно, но именно сейчас, когда смерть была так близка, это больше не пугало Эсмеральду. Теперь все было совсем не так, как в первый раз. Она больше не боялась. Ничего не боялась. Клод не придет за ней, Эсмеральда знала это, он не потребует ничего взамен на свое спасение, никто не заставит ее быть добровольной пленницей, никто не сможет сломать крылья бабочке. Ей больше нечего терять, а значит — нечего бояться! Она свободна! Свободна по-настоящему. Эта мысль заставила Эсмеральду улыбнуться так искренне, как она уже давно не улыбалась. Она чувствовала себя так, будто тяжёлый камень упал с ее плеч, и внутри нее поселилось что-то легкое и невесомое, светлое и чистое. Будто ничего дурного с ней никогда не случалось. Девушка почувствовала, как какое-то приятное тепло окутывает все ее тело, как ей становится спокойно и хорошо. Так она просидела до самого утра. Когда первые лучи солнца показались за горизонтом и двери камеры отворились, когда стража пришла, чтобы забрать осужденную на казнь, Эсмеральда по-прежнему сидела в углу, на мокрой охапке гниющей соломы, и улыбалась, глядя куда-то вдаль. Ее большие темные глаза светились тем самым огнем, который так давно погас и который так мечтал вновь увидеть Клод. Один из стражников на какое-то мгновение залюбовался осужденной, но другой одернул его, и они вытащили цыганку из темной камеры, чтобы отвести на казнь. Улыбка не сходила с ее лица.