…Это не хорошо и не плохо — это жизнь…
Время шло быстро, как никогда, оно всегда спешит, когда к человеку постепенно подкрадывается что-то, что называется жизнью, крадущей молодость и радость. Молодость, еще не отведавшая горького напитка жизни, не жалеет и не видит утекающего времени, просачивающегося каплями и утекающего в никуда. Молодость и радость часто идут бок о бок, не ведая забот и печалей, живя моментами или одним днем, который приносит яркие эмоции. Но так происходит не со всеми. Для Клода Фролло молодость была безрадостной и короткой, зато он научился многому. Жестко и неожиданно столкнувшись с жизнью, пригубив этого отравляющего напитка, он уже не мог быть таким, как прежде. Морщины избороздили его высокий лоб, седина, проглядывающая на висках все отчетливей, грустная складка у рта — признак пережитого горя — навсегда застыла на его лице. А время… Время теперь бежало без оглядки, отсчитывая в беспощадном ритме годы, месяцы, дни… Клод и сам не заметил, как прошло уже больше года с тех событий, когда он встретил Эсмеральду — своё проклятие, свою погибель, свою любовь. Теперь он должен позаботиться о ней и будущем ребенке. Это должно было произойти совсем скоро. Цыганка все чаще спала, и с каждым днем двигаться ей было все тяжелей. В это время она казалась Клоду такой прекрасной, кроткой, восхитительной и нежной, что каждый раз, навещая свою возлюбленную, Фролло подолгу просто смотрел на нее, как на образ святой или самой Девы Марии. Но помимо восхищения в голову Клода лезли не радужные мысли — кто знает, все ли пройдет гладко?.. Несмотря на свои немалые познания в медицине, священник понимал — нужен доктор. Попытки Клода склонить помощника королевского врача к помощи в качестве опоры и уверить его в том, что никто не прознает о том, что он делал, не увенчались успехом. С самим Куактье Фролло никогда бы не стал связываться, ибо, этот бездарь опирался только на знания своего помощника, которого Клод хорошо знал и уважал как врача. Тот выслушал Фролло, но рисковать своей репутацией и положением из-за какой-то жены звонаря, пусть даже воспитанника самого епископа парижского, он не хотел ни за какие деньги. Каждый раз, уходя из дома, Клод боялся, что ребенок захочет появиться на свет раньше, чем он сумеет найти помощь или поспеет домой. Все произошло самой собой и гораздо хуже, чем предполагал Фролло. Дождливый и серый вечер никак не заканчивался. Епископ находился в личных покоях короля Людовика, и тот не спешил заканчивать важный разговор. Речь шла все о том же — о золоте, которое Клоду всё же удалось добыть, используя заметки и изыскания цыганки. Но теперь для него самого все это было не важно — золото превратилось для священника не в жизненную цель, а в способ держать короля на коротком поводке, потчуя его частями информации и подбрасывая Людовику одну идею за другой, таким образом закрепляя за собой право на все и становясь для монарха важной и незаменимой персоной. За то, что Фролло делал для него, король мог простить ему все, что угодно — даже будущих ублюдков. Клоду приходилось выкручиваться и вертеться, подобно грешнику на адской сковородке уже при жизни. На все это он шел, не раздумывая, так как теперь его мысли были заняты лишь ей — его Эсмеральдой и им — его будущим — его ребенком; его поступки отныне были направлены на то, чтобы заполучить для его незаконной скрытой семьи как можно больше благ, получить то или иное разрешение, минуя долгую вереницу инстанций. Клод без зазрения совести использовал свое положение епископа, расположение короля и нужные знакомства. В этот осенний вечер все было не так, как должно было быть. Король долго не отпускал Фролло от себя, переходя от одной темы к другой. Епископ покорно сидел напротив короля в мягком кресле с золотыми ручками, нервно перебирая четки в попытке скрыть свое дикое волнение. Перед ним стоял бокал отменного вина, а Людовик не смолкал. Деваться было некуда. *** В этот осенний вечер смятение и волнение владели не одним Клода Фролло. Эсмеральда сидела у камина и старалась сосредоточиться на чтении книги о морских животных и других обитателях морей и океанов. Эта книга дано завораживала цыганку и притягивала своими незамысловатыми рисунками. Странная боль вдруг неожиданно пронзила ее тело. Цыганка замерла и глубоко выдохнула. Через мгновение боль стала слабеть, а еще чуть позже — прошла совсем. Нехорошее предчувствие скребло и не отпускало. Звонарь, который теперь возвращался в дом каждый вечер, заметил ее волнение. — Что с вами, госпожа? Ребенок? — Квазимодо взволнованно окинул своим единственным взглядом фигурку цыганки, сидевшую у камина. — Не знаю, не уверена, — пролепетала Эсмеральда, испуганно глядя на горбуна. — Что-то так сильно кольнуло… Ты ведь не оставишь меня больше… Совсем одну, Квазимодо? Правда? — Не смею даже помыслить об этом, — горбун подошел к ней и взял за руку. — Сейчас сделаю для вас отвар, как учил меня господин. — Нет, не надо, — почти шепотом ответила цыганка. Боль снова повторилась. Сомнений больше не осталось. Ребенок захотел появиться на свет. — Малыш… Квазимодо… О, Господи, как больно… Звонарь мигом понял, что ребенку пришло время родиться и Эсмеральде нужна помощь. А Фролло все не приходил. Нужно найти доктора, но как оставить цыганку совсем одну? — Госпожа, я отнесу вас наверх, ничего не бойтесь, я вас не оставлю. — ответил Квазимодо и поднял ее на руки. — Господин еще не пришел. — Беги… Найди доктора, неподалеку от поместья есть деревня… Там должен быть доктор… Я знаю. Медлить нельзя… Оставь меня здесь и беги… — Эсмеральда с трудом перебралась на кровать. — Торопись, Квазимодо… Звонарь исчез. Потянулись долгие часы ожидания. Боль и схватки нарастали все сильней. Эсмеральда уже не могла сдерживать слезы, но она все же старалась сохранять присутствие духа, думая о жизни ребенка. Сейчас все зависело от нее самой и расторопности горбуна. Тем временем Фролло наконец-то покинул покои Людовика и направился к выходу из зала, как вдруг заметил, что ему на встречу шел сам королевский лекарь. И опять завязалась пустая беседа с любезностями… Клод сдерживался, как мог, цедя односложные ответы сквозь зубы. А пока оставалось лишь надеяться и ждать. Квазимодо, между тем, бежал в деревню, располагавшуюся не так близко к поместью, как думала Эсмеральда. Звонарь бросился прямиком через перелесок, чтобы сократить путь. Наступила ночь и пошел проливной дождь. Мокрые ветки хлестали по лицу, ноги звонаря утопали в грязи и рыхлой земле, но Квазимодо не останавливался ни на минуту. Наконец ему удалось добраться до каких-то домов. Неподалеку были привязаны лошади. Ездить верхом он не умел, не то, что стрелки королевской гвардии. Ливень, бушевавший всю ночь, заставлял оставаться дома даже самых стойких. Выбора не было. Горбун не стал долго думать и отвязал одну… Квазимодо мчался во весь опор сквозь ночь и проливной дождь. *** Освободившись после всех визитов и бесед, Клод сел в свою карету и, как ни в чем не бывало, отправился в епископский дворец. Пока он ехал, сердце его бешено колотилось, будто предчувствуя беду, но он старался сохранять прежний невозмутимый и непроницаемый вид. Это у него получалось, да так искусно, что двое сидящих напротив него помощников и первый викарий ничего не могли заподозрить. Как только они вошли во дворец, Фролло, сославшись на нелегкий для всех день, распорядился не беспокоить его, отпустив даже слуг, и направился к себе в комнаты. Викарий и оба помощника, в свою очередь, отправились к себе. Как только все исчезли из виду, Клод, не помня себя от беспокойства, сорвал с себя епископские одежды и, мигом переодевшись в обычную монашескую рясу и темный плащ с капюшоном, выскочил через потайной выход… Была глубокая ночь, когда священник добрался до дома. Рядом, недалеко от сада, были привязаны две лошади. Сердце Клода застучало еще сильней, и он бросился в дом. Все уже случилось, и, к глубокому разочарованию самого Фролло, ребенок родился без его присутствия. Внизу, в кухне, суетился мужчина на вид старше сорока лет, с очень серьезными и проницательными глазами, в одежду с рукавами, засученными до локтей; рядом с ним лежала гора окровавленных простыней. Это был тот сельский врач, которого Квазимодо с трудом разыскал и вытащил за шкирку из постели по среди ночи. — Рано, святой отец, ох, рано за вами послали! — доктор цокнул языком, обмывая руки в лохани с горячей водой. — Женщина в полном порядке, родила прекрасного здорового мальчугана! Муж ее, хоть и страшен на вид, но смышленый малый, если бы не его расторопность и помощь, неизвестно, как бы все обернулось. Но, что вы побледнели, святой отец? Отпевать-то никого не придется, но для вас всё же найдется работа — как раз окрестить малыша сможете, раз уж добрались в такую глушь, да еще и в ненастье! Клод взмыл наверх и вошел в комнату. Его взору предстала картина, которую он даже не смел себе представить. Никогда Клод не думал, что жизнь распорядится таким образом и наградит его семьей. Но… Пусть так. Даже если цыганка его не любит. Эсмеральда лежала на постели без сил. Она была жива, но смертельно устала. Рождение малыша отняло у нее все силы. Она спала, укрытая чистым теплым одеялом, а рядом с кроватью, в кресле, сидел Квазимодо, держа на руках новорожденного мальчика… Сын. Его сын. Такой крохотный… Его сын. Темные глаза младенца, большие и внимательные, чем-то напоминали Клоду глаза цыганки. Но не он был первым, кто взял на руки долгожданное дитя, не Клод был тем, кто оказался с Эсмеральдой рядом в тяжелую минуту, не он сейчас держит на руках свое родное дитя… Не он. Квазимодо продолжал держать малютку на руках, тихо напевая какую-то песенку. Глухой не сразу догадался о присутствии Фролло в комнате. Ребенок, который успокоился и заснул на руках у звонаря, вызвал в душе у священника бурю и смятение. — Господин, — как можно тише обратился к вошедшему Квазимодо, — Он только что заснул. Малыш здоровый и крепкий. У него такие же тёмные и бездонные глаза, как и у его матери. Эти слова были сказаны с такой любовью и нежностью, что Клод задохнулся от ревности и отчаянного бессилия. Несмотря на то, что отцом ребенка был он, священник так и не отважился взять его на руки. Несмотря на то, что Эсмеральда всегда была и оставалась предметом его неразделенной страсти и любви, его самого не было рядом, когда цыганка нуждалась в защите и поддержке больше всего. Клод порывисто, сделав всего пару шагов, подошел к постели, где спала цыганка, и осторожно, чтобы не разбудить свою красавицу, прикоснулся губами к ее щеке. Бледное личико Эсмеральды чуть дрогнуло, но она не проснулась, и лишь тихое ее дыхание говорила о том, что это была не мраморная статуя, а живая женщина. *** С тех пор прошел месяц. Клод сам окрестил своего сына и теперь его Паскаль, — так назвать малыша захотела Эсмеральда — его мальчик, занимал все его мысли. Он часто вспоминал своего младшего брата Жеана, который поступил в помощники в штат королевских судей, как тот, еще будучи совсем малюткой, засыпал у него на руках, когда Клод, запыхавшись, прибегал его проведать на мельницу. Паскаль был совсем иным. Темные большие глаза его были словно укором для Клода; казалось, что малыш знал все, даже то, как появился на свет. Фролло старался гнать от себя эти глупые мысли, но каждый раз, когда он брал сына на руки, его темные глаза так внимательно глядели на Клода, что ему казалось, будто он знал все и не мог простить своему родному отцу то, что его мать теперь навсегда откажется от самого дорогого — свободы. Малыш начинал возиться, пинать Клода и даже кричать, выражая протест всякий раз, когда священник брал его на руки, но, когда к нему подходил Квазимодо, маленький Паскаль успокаивался и замолкал. Глухой звонарь по странному стечению обстоятельств стал ему вторым, а, быть может, и настоящим отцом. Так прошел еще месяц. Однажды, когда Клод вернулся поздно вечером в свое поместье, он неслышно поднялся наверх. Клод тосковал по своей чаровнице, но не хотел расстраивать цыганку или принуждать ее к чему-либо, пытаясь быть нежным и ласковым, сдерживая свои глупые порывы любви и страсти. Фролло услышал тихий шепот. Он прислушался: то был голос его возлюбленной, и чуть приоткрытая дверь спальни позволяла услышать почти все в вечерней тишине. *** — Пожалей его, Господи, — тихо шептала Эсмеральда. — Прости ему, Господи! Дай ему покой и покой душе его. Прости грехи его вольные и невольные, неразумные речи, злость и гордыню прости ему, Господи… Клод замер, когда случайно услышал ее молитву. Он не мог выдохнуть, не смел уйти или сделать шаг назад. Цыганка продолжала свою молитву тихим голосом, полагая, что сейчас, среди ночи, ее никто не может видеть и слышать. — Он раб твой, Господи, он всегда любил тебя, прости ему грехи его, отпусти душу его, дай покой… Моя вина в том, что нет ему покоя… Господи, я не желаю ему зла, несмотря на все, что он совершил… Прости ему — прости его преступную сжигающую страсть… Прости ему слабость и отчаяние… — Эсмеральда стояла на коленях, поставив свечу на пол, сложив руки в молитвенной позе, обращая свои большие, полные слез глаза куда-то вверх, вглядываясь в небо, открывшееся ей сквозь распахнутое окно. — Прости его… Сердце Клода сжалось. Она молилась за него, за его душу, погрязшую в пучине греха и преступлений. Окунувшийся в боль, злобу, неуемную затмевающую все на свете, страсть, ревность и жестокость, он не был таким от природы, стараясь быть опорой для младшего брата, добрым пастырем для своей паствы, мудрым хранителем знаний для бога, стараясь соблюдать заповеди и следовать лишь божьему промыслу… Что с ним стало? Кто сделал его таким, каким он стал теперь? Почему любовь, самое чистое и бескорыстное чувство на свете, рождающее в таких же чистых и бескорыстных душах радость за любимое создание, дарующее надежду и жаду жизни, превращающее души в нечто прекрасное, его душу превратило в нечто, пугающее его самого — черное, зверское, страдающее, болезненное, жесткое и эгоистичное? Ответа Клод не знал, но догадывался, что жизнь его уходит безвозвратно, словно вода сквозь песок, а душа… Душа давно умерла, и когда это произошло, он тоже больше не помнил. Он имел все и не имел ничего. Ровным счетом ничего. Лишь боль и отчаяние наполняли его сердце. И вот сейчас, в эту холодную темную ночь, когда Клод услышал ее молитву, скромную просьбу уличной цыганки, обращенную к Господу, мольбу простить ему все и дать покой, что-то забытое снова шевельнулось в его застывшей душе. Лучик надежды и тепла, которые Господь вправе даровать всякой живой твари на этой грешной земле. Господь добр и прощает все, когда сам человек становиться таковым. — Прости меня… — прошептал Клод, осторожно отворяя двери и входя к цыганке в комнату. — Прости… Он подошел к ней и взял ее руки в свои, припадая своими горячими губами к ее нежной коже. В этот момент Клод не испытывал того жгучего неумолимого желания плоти, не хотел ничего, кроме нежности… Цыганка хотела осторожно убрать руки, не дать дотронуться до себя снова… Но не стала. — Бог простит, — ответила она.***
Прошло двадцать лет… — Паскаль! Эй, Паскаль! Ты куда направился? — Жеан Фролло обращался к своему племяннику, молодому послушнику — человеку высокого роста, с темными большими глазами, в которых то загорались, то гасли маленькие искры, и черными, слегка вьющимися волосами. — Я обещал твоему отцу, что мы придем на вечернюю службу вместе! — Отец? — молодой человек сверкнул очами и недоверчиво поглядел на Жеана. — Какому из них двоих, дядя? — Паскаль, перестань, прошу. И говори чуть тише. — светлая голова Жеана склонилась набок, и глаза бывшего повесы внимательно уставились на коня, которым управлял Паскаль. — Вот что, я прибуду на службу, но не раньше, чем привезу для него доктора! Если опоздаю на вечернюю службу, так и передай его Светлости! — четкий и ясный голос повис в воздухе, и вслед этому звуку раздался звук удаляющихся ударов конских копыт. Паскаль скрылся из виду, оставив озадаченного Жеана посреди улицы. — Надо же, удивительно! Этот глухой горбатый бывший звонарь Квазимодо дорог Паскалю куда больше, чем родной отец! Да-а-а… Чудны дела твои, Господи… — проворчал Жеан себе под нос и медленной поступью пошел ко Дворцу Правосудия, разглядывая по дороге хорошеньких крестьянок, спешащих на рынок с большими корзинками в руках. Прошло еще несколько лет. Квазимодо окончательно поселился в поместье Клода; он больше не был звонарем собора Парижской Богоматери — не был с тех пор, как ослеп на свой единственный глаз. Никакие доктора, которых Паскаль приводил в дом, ничем не могли помочь. Все заботы о глухом, а теперь ещё и слепом звонаре, лишенным последней связи с внешним миром, Эсмеральда взяла на себя. Помимо Паскаля у нее подрастали еще двое сыновей. Средний, Жан, уехал в Грац познавать науку о травах и эликсирах, поставив себе целью спасать людские жизни. Младший, Франсуа-Мари-Клод, был одаренным и способным мальчуганом, с пяти лет посещавшим все тот же коллеж Торши, как когда-то это делали его отец и дядя. Но каждый раз, когда колокол возвещал об окончании лекций, он сбегал в поместье и помогал матери во всем. Франсуа, как и старший брат, был очень привязан к Квазимодо. Он даже не догадывался, кем был его настоящий отец — мальчик был уверен, что слепой горбун с добрым, как ни у кого другого, сердцем, был его настоящим отцом, и что его мать любит его за сильный дух, доброту и истинную любовь, которую бывший звонарь, даже будучи слепым, выражал, как мог, в своих поступках. Именно поэтому у младшего сына Фролло не оставалось никаких сомнений. Эсмеральда, казалось, окончательно примирилась со своей судьбой и видела смысл жизни в своих сыновьях. Когда есть продолжение, есть ради чего жить дальше. Лишь Клод не чувствовал себя счастливым. Он видел, как его сыновья были привязаны к человеку, к рождению которых тот не имел никакого отношения. Клод не мог позволить себе обнять сыновей на людях, выразить свои чувства к ним даже тогда, когда приезжал в поместье. Средний сын теперь был далеко, а младший и вовсе чурался родного отца, тогда как старший, Паскаль, сумел извлечь для себя выгоду из положения Фролло. И вот однажды Паскаль сам озвучил то, что ему было нужно и к чему он так стремился, но чего бы не хотели для него самого ни его отец, ни его мать. Клод ждал и боялся этого. — Я так решил, — сильный голос молодого послушника прорезал тишину просторных комнат епископского дворца. Парчовые занавески, ниспадающие до пола, колыхались от каждого произнесенного слова. — Это то единственное, что я прошу у тебя. — Не забывайся, сын мой, я могу наложить запрет. Ты еще слишком молод. И потом, я не вижу ни единой причины… — Клод Фролло выпрямился в широком кресле. Его темные проницательные глаза пылали, но голос оставался ровным. — Я прошу тебя не как наместника божьего, но как отца: сделай это, раз ничего другого ты не смог свершить ни для меня, ни для моей несчастной матери! — дерзкие слова сына больно задели Фролло. Епископ нахмурился, еле сдерживаясь, чтобы не разразиться гневной речью, и у его рта ещё сильнее, ещё острее обозначилась горькая складка. — Ты ничего не знаешь, мальчишка! Ты дерзок, неучтив, ты ропщешь, когда тебе следует склонять голову, опускать глаза долу и говорить только тогда, когда Я тебе позволю открыть рот! — Клод злился, перебирая четки сильной рукой. — Что ж, твое послушание продлится еще пол-года. А там поглядим. Что касается твой матери… — Фролло замолчал на некоторое время, а потом продолжил совсем другим голосом, в котором были нотки грусти и нежности: — Я всегда любил ее и люблю. Ее одну. Я не отдам ее никому, даже Господу, если он когда-либо призовет ее… Только ради неё я бы всё же не хотел, очень не хотел, чтобы ты вступал на этот нелегкий путь священства. — Я так решил и знаю, чего хочу, — по-прежнему твердо ответил Паскаль и поднял глаза на Клода, внимательно глядя на него без тени смущения. — И чего ты хочешь? — тихо спросил Клод, глядя на сына. — Стать кардиналом Франции. Меня не раз принимали при дворе благодаря твоим заслугам. Король благоволит мне. — прозвучал ответ. Железный голос и надменное выражение лица, а самое главное — сытая уверенность, сквозившая в его глазах, окончательно раздавили все попытки Фролло отговорить сына от опрометчивого поступка. Надменно вскинув свою голову и сверкнув темными глазами, Паскаль стоял перед епископом уверенно и твердо, словно каменная опора — и это был ответ на все вопросы. Клод провел рукой по лбу и хотел что-то ответить, но его мысли и речи прервал удар колокола собора Парижской Богоматери, возвещавший час тушения огней. Этот звон будто достал до самой глубины его заблудшей души и пронизывал все его тело. Клод побледнел и вздрогнул, невольно припомнив все то, что предшествовало этому моменту. Всё то, что толкнуло его на путь греха, всё то, ради чего он отказался от Бога, всё то, ради чего он страдал и всё то, что он любил. Последний удар колокола прозвучал и растворился в тишине. К о н е ц