забудет

Это неизбежно, на самом деле, и рано или поздно это, конечно, происходит: в их жизни снова появляется Йеннифер. Хотя… «Появляется» — совершенно не то слово, она скорее снова в нее вступает, величественно и грациозно, и от нее веет такой силой, что кажется, что с ног сбивает даже от ее бешеной ауры. Йен опасна, как сам дьявол и невозмутима, как океан во время штиля, — все в баре замирают, когда она торжественно выходит из кислотно-ярких всполохов, поправляет мантию и легким эффектным движением поднимает со стола нетронутую кружку с глинтвейном. Придерживает двумя пальцами и залпом выпивает сразу половину. — Йеннифер, — тут же подрывается из-за стола ведьмак. — Йеннифер? — удивленно повторяет за ним Цири. — Та самая? Чародейка благосклонно ей улыбается. — Здравствуй.       Куда бы Йеннифер ни приходила, под ее влияние тут же попадали все без исключения, и Лютик даже сейчас ловит себя на том, что не может отвести от нее глаз. Она повелительным жестом подзывает Цириллу к себе, и девочка тут же следует за ней. Они говорят о чем-то. Долго. Лютик не слушает.       На следующий день они снова выдвигаются в путь, и женщина присоединяется к ним; ничего не объясняет — а они ничего не спрашивают. Возражений против ее компании ни у кого не находится. С Геральтом Йен держится ровно, спокойно, и хотя, кажется, дает понять, что не против чего-то, Лютик никак не может разглядеть то безумное влечение к ней со стороны ведьмака. Бард не знает, как должен реагировать на это и что оно вообще значит. Больше остальных времени с Йен проводит Цири — юная княжна в явном восторге от чародейки (хотя, справедливости ради, Цири приходит в восторг почти со всего, что видит). Йеннифер даже позволяет Цирилле вплетать тонкие стебли в свою прическу — светлые цветы сирени контрастом горят на угольно-черных волосах.       В основном Йен занимается тем, что наблюдает, поэтому Лютик оказывается абсолютно не готов, когда она с ним заговаривает. — Вы… — задумчиво тянет она и заправляет непослушный локон за ухо. Лютик из вредности не перебивает ее посреди фразы ответом, строя из себя дурачка, хотя в действительности он, конечно, сразу понимает, о чем она хочет спросить — как будто есть другие варианты (нет, на самом деле их нет). — Вы с ним… вместе? — наконец формулирует предложение Йен — и тогда бард вдруг удивляется. Именно такая постановка вопроса сбивает его с толку — он готов ответить на: «у вас что-то было?» или: «что ты чувствуешь к нему?», или даже: «что между вами?» (потому что правда, несмотря на щекотливость предмета, нет ничего сложного в том, чтобы сказать «он наконец решил подпустить меня к себе хоть немного; поэтому теперь я периодически могу его целовать и мы спим вместе — во всех смыслах. А еще я что умереть, что убить за него готов»). Но так… черт. — Я не знаю, — резюмирует он. Йен, к ее чести, и бровью не ведет: кажется, она вполне понимает, о чем он. — Понятия не имею, — зачем-то еще раз говорит Лютик. На небе весело сияют звезды, а окружающий мир наполнен теплом и вечерней расслабленностью, но их разговор чистым удовольствием точно не назвать. — Он сделает тебе больно, — поджимает губы Йеннифер и хмурится, будто действительно переживает за судьбу и потенциально разбитое сердце обычного маленького человека перед ней. — Делал уже так много раз… Тебе гораздо проще было бы идти своей дорогой. — Пытаешься избавиться от соперника? Не волнуйся, я тебе не конкуренция, — неудачно шутит Лютик, но встретив предельно серьезный взгляд чародейки тут же становится серьезным сам. — Делал, и сделает. Пусть. Я… — он судорожно вздыхает и выпаливает, — готов позволить ему, даже если это сломает меня совсем. Йен слушает его на удивление внимательно. — Ты странный. — Пусть так, — жмет плечами Лютик. — Может, мне нужно поболее чувства собственного достоинства, может, я дурак, — он тараторит, сбивчиво, но уверенно и проникновенно, и Йеннифер правда вникает в его слова — по крайней мере, это так выглядит. — Я понимаю, что тебе кажется это глупым, но такова разница между моею любовью и… — он запинается и машет рукой в воздухе, пытаясь подобрать выражение. — И… Чародейка усмехается, и, кажется, совершенно не злится. — И любовью, вызванной заклятием? Лютик тут же подхватывает ее настроение. — Видит бог, Йеннифер, — весело отвечает он. — Я этого не говорил. — Но имел в виду, — улыбается Йен. Лютик вздыхает. — Да. Имел, — он немного нервозно стучит пальцами по коленке и облизывает пересохшие губы. — Я ошибусь, если скажу, что уже и от этой магии ты избавилась? — только сейчас Лютик позволяет себе пристальным взглядом смотреть на женщину, подмечая малейшие изменения в ее мимике. Йен вполне заметно — вот уж чего не требуется специально подмечать — кривится. — Были… Способы.       Лютик предпочитает не спрашивать, чем ей пришлось пожертвовать, прибегнув к волшебству в этот раз, однако совершенно очевидно, что это действо явно было непростым: брезгливость в выражении ее лица с головой выдает то, что сей эпизод вряд ли был для чародейки приятным. — Как ты понял? Бард пожимает плечами. — Слепой бы заметил, — с легкостью поясняет он, — ты просто больше не смотришь на него так… — Как ты? — без лишних слов в лоб уточняет Йен, и Лютик показательно вскидывает руку к горлу. — О, как невежливо, — в неестественно ярких глазах Йен прыгают искорки уже неприкрытого веселья. — Но да, если хочешь знать, как я!.. Лютик гордо вздергивает подбородок. Чародейка уже в открытую смеется. — Я поняла тебя, — она кладет руку ему на плечо и легко сжимает. — И это достойно уважения.       Она идет с ними дальше только вплоть до того, как они останавливаются на ночлег, а с восходом солнца от Йеннифер не остается и следа. Лютик подумал бы, что ему все это приснилось, если бы не смазанное «желаю удачи и бесконечного терпения», которое он видит на своей ладони наутро и которое тут же растворяется в потоке магии сразу, как только Лютик дочитывает надпись. И тебе удачи, Йеннифер из Венгерберга, думает он.       Йен — не его муза и никогда ею не была, но Лютик внезапно чувствует жгучее желание спеть о ней: она прекрасна, и по какой-то причине бард чувствует, что этой ночью она одарила его чем-то. Хоть бы и своим благословением. В первой же таверне, где они останавливаются, Лютик объявляет балладу об одной из самых невероятных женщин, что ему доводилось знать. Он перебирает струны лютни и хрипло поет, закрыв глаза, слова, которые пришли ему на ум в дороге, а теперь окончательно сложились в песнь. Лютик надеется, что Йеннифер услышит — она, конечно, далеко, но может быть каким-то чудом: чародейка воспринимала как должное всеобщее перед ней преклонение, но менестрель знает, что слова, идущие от души, Йен застают врасплох. Но в этом нет ничего плохого. Лютик с улыбкой ловит удивленный взгляд Геральта, когда мелодия подходит к концу; Геральт, несомненно, узнал, о ком пел его человек. Что даже забавно немного: к словам, посвященным ему самому, Геральт всегда абсолютно глух. Хозяин заведения — растроганный, кажется — предлагает музыканту после его выступления бесплатную выпивку, и кто Лютик такой, чтобы отказаться. Винные пары ударяют в голову, и он упускает момент, когда Геральт уходит на двор посовещаться с новым заказчиком. Лютик зевает и, кажется, проваливается в дремоту на несколько минут, а приходит в себя в окружении кучки крайне подозрительно выглядящих людей. От одного их вида становится как-то неприятно и тяжело на душе, но Лютик старается не обращать внимания. — М-да, — брезгливо тянет кто-то из них. — Молодой, вроде, парень, а таскаешься за этим… Лютик скептично поднимает бровь. — Что? — Кого ты, говорю, обманываешь, — нетрезво хмыкает явно в дрова пьяный незнакомый деревенщина (бард мысленно его так и отмечает: Деревенщина) и резко поднимает Лютика за воротник. — Про девок песни горланишь, но все же видят, что ты за нелюдем этим… Тогда Лютик ощутимо пинает обидчика под коленную чашечку. — Попрошу выбирать выражения. Его попытки сохранить видимость контроля над ситуацией вызывают приступ веселья у Деревенщины и его компании, а дружественный хозяин таверны из-за их спин сочувственно смотрит, явно намекая не лезть на рожон. — Самому-то не противно? Таких как он и с дерьмом мешать не надо, они и так… Лютик ощетинивается. — Завали лучше. В ответ — снова смех. — А то что? Уж не знаю, нахрена ему сдался ты, но та сладенькая девчонка явно… Дальше Лютик не слышит: в ушах от ярости стучит кровь и заглушает все, что происходит вокруг. Похабные намеки в свой адрес он вполне может стерпеть; с оскорблениями Геральта — предпочитает бороться, обычно, методом хвалебных од; но хоть слово в сторону Цири… Лютик слепо нашаривает на столе за спиной уже пустую железную кружку, сжимает покрепче и со всей дури бьет в темечко держащему его человеку — тот вскрикивает и от неожиданности разжимает хватку на бардовой рубашке. Лютик примеривается в доли секунды и не глядя бьет противнику в лицо. Драться менестрель не любит, но испытывает мелочное удовольствие, когда обидчик орет и шатается. — Черт тебя дери, — злобно отзывается кто-то со стороны и хватает Лютика за шкирку — в потасовке кружка улетает куда-то к чертям, но бард не теряется. Понадежнее перехватывает в руках гриф лютни, мысленно извиняясь перед любимой, и в следующий момент корпус инструмента прилетает в лицо второму из компании. Струны жалобно звенят. Третий поднимает со столика нож и вертит в руке — Лютик понимает, что шутки, кажется, кончились — когда тот с усмешкой говорит: — Блаженный ты, так машешься ради него, как будто думаешь, что сам ему нужен… — Пошел ты нахер, — воодушевленно отвечает Лютик. Снова замахивается. Деревенщина, оклемавшись, опять возникает за его спиной, и у Лютика внутри что-то тревожно сжимается, но потом он слышит: — Проблемы? — сбоку, и их всех тут же как ветром сдувает. — Геральт, — улыбается бард и чувствует, что его сердце чуть не останавливается, когда ведьмак вдруг еле заметно улыбается в ответ. Лютик, правда, готов смотреть на это вечность и даже больше.

***

— Ты же знаешь, что я бы и сам справился? — интересуется Геральт, грубоватыми движениями втирая непонятно что, вынутое из сумки ведьмака, в кровоточащие ссадины Лютика. «Непонятно что» пахнет хвоей и апельсинами и приятно холодит кожу. Геральт пробегает пальцами по скулам, по виску и по местечку над бровью; его движения небрежные и быстрые, но Лютик знает, что за ними все равно скрывается осторожность. — Знаю, — он улыбается и изучает взглядом черты родного лица напротив. — Тогда зачем полез? — хмыкает ведьмак, завершая обработку царапин и завинчивая крышку флакончика с лекарством. Потому что, хотя я понимаю, что ты сам прекрасно можешь постоять за себя, я не могу позволить никому говорить так о тебе и Цири. Потому что ваши жизни ценнее, чем моя. Потому что они несли чушь, за которую я должен был сломать руки об их головы. Потому что — Я люблю тебя, — не в силах сдержать распирающее его грудь бесконечное тепло, заявляет Лютик. Может, это все еще говорит вино в его крови; а может, он еще не натворился глупостей на жизнь вперед — черт его знает, но иногда правда — величайшая глупость. Геральт замирает — на долю секунды, так мимолетно, что даже никакой дерганности не прослеживается в его слаженных движениях; но достаточно сильно, чтобы Лютик заметил и мысленно закатил глаза. Йеннифер завещала ему терпение. Геральт отвечает, как обычно, концептуально до крайности. — Хм, — меланхолично выдает он, и кто иной, может быть, оскорбился бы такой реакцией на признание. Вот только Лютик знает десятки разновидностей звучания этого «хм», и еще может определить с пару сотен подтипов интонаций в зависимости от настроения ведьмака; и сейчас Геральт звучит растерянно, но умиротворенно и знающе, а еще довольно. И это уже сойдет за ответ.