hush

в мрачной тишине, собирая осколки своих разбитых мечтаний, лалиса сжимает дрожащими от переизбытка антидепрессантов в крови руками чашку чая. тёрпкий напиток без намёка на сахар уже давно остыл, и руки тоже холодные, но лиса всё ещё чувствует фантомное тепло, исходящее от кружки. чувствует тепло и в себе. по привычке. зато, когда последние солнечные лучи исчезают за горизонтом, сквозь грязное стекло прихватывая, но не цепляясь вовсе, скользящими пальцами шершавую и местами потресканную стену на кухне манобан, она, наконец, приходит в себя. лиса устало смаргивает это ощущение безразличия с ресниц и волос, потряхивая головой, но оно лишь издевающе, насмешливо смеётся, заползая сквозь оголённые шрамы на запястьях вновь во внутрь. лалиса даже слышит отголоски этого противного смеха в своей голове и криво усмехается, оборачиваясь в поисках источника звука, но натыкается взглядом лишь на ржавый кран с капающей оттуда водой. это звонкое, отчасти уродливое «кап» вонзается в самое нутро текучим ядом, отравляя бледную, когда-то мягкую и ухоженную кожу до невозвратного; цепляется за остатки умирающего сознания хваткой крыс, сбегающих с корабля, грязных и лишённых какой-либо привязанности. раньше лиса любила себя с ними сравнивать, тихо посмеиваясь. но сейчас ей не совсем до этого: чашка с грохотом выскальзывает из её рук, разбиваясь, наверное, в самом полёте, рассыпается крупными осколками фарфора на грязной плитке, изображая искалеченный разум манобан, так же потерпевший когда-то невообразимый крах. буквально полгода назад. в таком же раскладе остатки холодного чая в виде расплывчатой (вероятно, из-за пересушенности глаз) лужи — мысли, так и не вышедшие за пределы разума. в нормальном своём виде. сама лалиса всё те же полгода назад тоже разбилась, но о мокрый асфальт, подобно безвольной кукле с искусственным наполнителем внутри. или же стала ею сейчас, теряя остатки внутреннего самообладания и контроля в вязком болоте безысходности? она не знает. и, наверное, даже не помнит, что именно послужило причиной её нынешнего состояния, когда жизнь перерастает в существование или даже выживание, — лишь обрывки слёз её матери на бумажных салфетках с отпечатками туши и уймой консультаций у различных психотерапевтов, что позже сменились притворно улыбчивыми психиатрами. ей смешно почему-то думать об этом. смешно и смотреть на такую безобразную лужу крепкого чая, заваренного непонятно когда и кем (?), благодаря которой по кухне разливается чёткий, забивающий лёгкие до отказа запах кардамона. и это манобан тоже кажется смешным. настолько, что с её потресканных губ, на которых сеткой застывшей блестит кровь, слетает тихий, хриплый смех, что пугает даже саму лису. но даже эти чувства не похожи на самые крошечные эмоции, какими они должны на самом деле быть. признаться честно, лиса уже даже не помнит, какими они должны быть. но разве это важно для неё?.. сомнительно. поэтому лалиса только сипло выдыхает спёртый воздух, ощущая какое-то опустошение в себе. нехватку в чём-то. такую, будто что-то в один миг резко оборвалось внутри, рухнуло, перестало существовать и сдалось, опуская все давно сломанные рычаги, запускающие самоуничтожение и что-то похуже. словно прозрачная дымка иллюзий окончательно рассеялась. или её слой только увеличился в размерах? у неё вновь от этого опускаются давно опущенные руки, и она как-то машинально падает на колени: с тупым грохотом, запускающимся механизмом цветения фиолетово-красных гематом на тощих суставах и мелких (возможно, не совсем) порезах на них же благодаря крупным осколкам чашки, так и оставшихся на полу и оказавшихся под коленями. разбитая кружка — красная, и лису непристойно раздражает этот цвет, сверкающий отблеском умирающего солнца, потерянных закоулков счастья и хорошего настроения. эта приобретённая со временем неуравновешенность и нестабильность только давит стальными тисками на манобан, лишая её какой-либо свободы и надежды на светлое, как бы это банально не звучало, будущее. настолько, что в глазах, давно потерявших блеск (остались лишь слёзы, и то ненадолго), красные осколки расплываются, теряя все рамки дозволенного, вовсе не ограничиваясь лишь материальными; теряют свой истинный облик и превращаются во что-то иное. даже имея возможность объяснить это, лиса вряд ли захотела бы это сделать. у неё взгляд после этого становится ещё более пустым, чем до, и лалиса уже вовсе неосознанно сгребает всё такими же дрожащими руками осколки, поднимая их к уровню своих по-мёртвому безразличных (только снаружи и чуточку внутри) глаз, сжимая те сильно-сильно; мокрый фарфор от этого врезается в истощённую авитаминозом кожу, разбавляя обезжиренное молоко свежими каплями крови. она сжимает осколки ещё сильнее, и несколько из них с громким шумом выпадают из рук, разбиваясь пуще прежнего; кровь тонкими струйками стекает к запястью, и лалиса пытается сконцентрироваться на ней, чтобы почувствовать хоть какую-то физическую боль, ведь душевная уже давно заняла все просторы, — тщетно. осколки с шумом высыпаются из её худых рук обратно на пол, отлетая в разные углы кухни и загрязняя плитку капельками крови. манобан наконец чувствует лёгкое покалывание и жжение в своих ладонях, и, вроде как, чувствует толику удовлетворения и такого желанного спокойствия, возвращая лживое, практически по-горькому невосомое ощущение реальности. словно этих шести месяцев никогда и не было. правда, это тоже, к её сожалению, длится недолго: дверной звонок, что по мнению лисы давно был сломан, резко издал противный визг, отчего манобан вздрогнула. осколки полностью высыпались из её рук, и лиса лишь немного брезгливо-неосознанно встряхнула ладони, увеличив небольшие кровотечения пуще прежнего и уронив несколько капель на пол. красные разводы лишь украсили тёмный чай, постепенно полностью растворяясь и окончательно теряясь в нём. кто к ней, чёрт возьми, мог вообще прийти? из университета девушку ведь давно отчислили, и друзья все как-то одновременно слились с серым цветом асфальта, а родители, переступив грань преклонного возраста, и вовсе потеряли надежду на ремиссию своей дочери, отправив её подальше от цивилизации — на окраину города. солнечный пусан больше не такой ласковый и влажно морской, да, лалиса? ты же прекрасно помнишь это. именно по всем этим причинам девушка даже понятия не имеет, кто это может быть, и почему так поздно — судя по окну, солнце уже давно опустилось за горизонт, раскрывая на бесконечном небе полотно пронзительной ночи с яркими серебристыми блёстками. нелепо перебирая босыми и замёрзшими ногами по холодному ламинату, лалиса слегка улыбается и немного по-детски щурится, забывая про свои окровавленные руки и то, что к ней никто по факту не может прийти; про то, что должна молчать о своих проблемах и уж тем более не являться перед кем-то в этих оковах. открывать так бездумно дверь, вообще-то, тоже не сулит ничем хорошим. — здравствуйте, не могли бы вы подписать пожалуйста общую заявку на стройку платной парковки у нашего дома?.. понимаете, её не подписали ещё только несколько человек вместе с вами, и мы очень долго не могли к вам дозвониться, что даже начали переживать. с вами всё в порядке? если что, вы знаете, что всегда можете рассчитывать на нашу по... низенький мужчина наконец поднимает глаза с документов, утыкаясь взглядом в шею манобан с медленно, но циклично пульсирующей жилкой. она напряжена, хоть и кажется достаточно расслабленной. пожизненно расслабленной. у забавного (лиса раньше так считала) соседа резко округляются глаза и опускаются руки, что до этого аккуратно придерживали стопку бумаг, утопая в сыром подъездном воздухе., а у лалисы глаза пустые, безжизненно глубокие, что даже самый бесконечный каньон в антарктиде бессилен; без намёка на надежду или хоть какое-то понимание происходящего. зато у неё так же, как и у него, опущены руки, словно у тряпичной куклы, заброшенной и забытой шаловливыми детьми в летнем коттедже, безвозвратно и под бережным слоем удушающей пыли. а ещё у Манобан эти же ладони в крови алой, стекающей мелкими каплями вниз на ламинат в коридоре, за которой сосед завороженно наблюдает. он пытается заглянуть ей в глаза, попасть как-то в квартиру и хотя-бы узнать, что происходит, чтобы, естественно, помочь. пытается даже через крики, отчаянно и решительно, громко рассуждая о её состоянии и «о господи, да что у вас здесь происходит». лиса слушает, но не слышит. и, естественно, молчит. в попытках помочь этот мужчина и вовсе понятия не имеет, что у него нет совершенно даже малейшей возможности сделать это; максимум, что он может сейчас сделать — это забыть всё, что сейчас происходит, списав на свой обычный и очередной ночной кошмар. а лалиса может лишь продолжать по-глупому, наивно и незаинтересованно наблюдать за его действиями, вовсе не реагируя на него и не прекращая молчать. ведь она сейчас где-то не здесь — далеко-далеко, где спокойствие и умиротворение по очереди заменяют ночь и день, ровно в секунды нужные попадая, и где нет этого былого страха за что-либо и забот, ограничивающих не только физически. потому, что в этом теле её душе слишком тесно.