hush

чеён ощущает, как кровавые куски собственной плоти разлетаются по комнате, смазывая светлый ламинат ярко-красным золотом; отбиваются от стен с мерзким шлепком до ужаса, клеймённого заточением. чувствует лишь, но не видит. это огорчает. до выжженных прядей своих же светлых волос на дрожащих ладонях, смоченных отовсюду слезами, и ноющей головной болью на месте, где были эти волосы. пак надеется, что вырывает мысли вместе с ними: их не должно быть. хотя бы немного. она чувствует боль. чувствует себя живой. и это ощущение сжирает её изнутри, да и снаружи, кажется, тоже. кожа сжигается с бешеной скоростью подобно пенопласту в ацетоне и фениксу, получившего свыше свой последний шанс; обуглившиеся края плоти ощущаются наиболее болезненно, но внешне всё остаётся так же — чеён проверяет, вытягивая руки над коленками. взгляд, однако, сфокусировать на чём-то отдельном никак не получается, и дрожащие запястья растекаются сливками в остывшем кофе на её глазах. она раскачивается туловищем вперёд и назад, вслушиваясь в тихие скрипы старой кровати и грубо оглаживая собственные пряди, сбитые в один жёсткий клок. глаза застывают на противоположной стене, и этим вечером тикающие квадратные часы по центру издают по-особенному громкие звуки — чеён раздражается до блестящих, прозрачных змеек на щеках. но пак всё равно до конца в виде собственной (на деле лишь лисы, хоть она давно и стала общей) смерти не осознает, откуда берутся до сих пор эти слёзы — последние ведь иссякли ещё полгода назад на сырой земле и каменной плите под отвратительный голос диких ворон, смешиваясь с противно влажными, грязными опавшими листьями и ледяной дождевой водой, в которой руки чеён слишком быстро краснели от холода. пак не хочет сейчас плакать, но она сжигает мосты. и лиса бы сказала, что это эстетично, но она только молча каждый раз улыбалась с могильной плиты, ласково осматривая пак своим тёплым, но явно надолго застывшим взглядом. и это могло бы быть смешным до абсурда и вытянутого рта в тошнотворной улыбке, если бы не витиевато высеченное как и на сердце чеён, так и на этом холодном камне «лалиса манобан». она была унесена в облака, высоко над ними. и пак не соврёт, если всем своим худощавым, костлявым до неприличия нутром поклянётся, что далеко не раз она видела серый портрет манобан кроваво-алым, в многочисленных оранжевых языках безнадёжия, и даже ощущала этот тёрпкий запах дыма, перекрывающий кислород. чеён задыхалась на этом чёртовом кладбище как и от слёз, так и от воображаемого своим избитым сознанием пожара, в котором погибла манобан по своей же неосторожности, хуеву тучу раз за эту холодную осень. такую же холодную, как и кости лисы несколькими метрами ниже. мудрецы говорят: спешат лишь дураки. но чеён не может прекратить любить её. можно ли считать её в таком случае дурой? а она ведь познакомилась с манобан, наверное, около четырёх лет тому назад; лалиса всё ещё тогда была яркой до обезумевших мурашек по телу, ребёнком ненасытным со светлой-светлой копной волос, развивающихся весенним ветром, таким же светлым и тёплым. она напоминала маленького кролика в этом пушистом кардигане и уймой милейших, порою и вовсе детских колечек на пальчиках, обнадеживающим «онни, я так тебя обожаю» и домашним печеньем в рюкзаке. она любила цветные карамельки на палочках с прозрачной на солнце срединкой, светящейся словно церковной фреской, и мастерскую на углу квартала, в которой их изготавливают; ловить первые лучи солнца на крыше многоэтажки голыми замёрзшими руками, подпрыгивая высоко-высоко, улыбаясь до безобразия сладко и радостно, до головокружения. для чеён омерзительно это вспоминать. но ещё омерзительнее — говорить про лису в прошедшем времени. мысли пак, всё же, слишком хаотичны в такое время, поэтому чеён только устало ухмыляется. пока белые петунии в вазе для лисы вянут, а остывшая постель — обжигает. любовь к манобан только душит чеён в своих тисках беспамятства, и она не может это никак предотвратить — факт. ведь лиса — сплошной ангел (была им и на земле), под конец своей миссии лишь пропитанный и наполненный токсичностью бренного мира, поэтому закончивший всё вот так, некрасиво. (не обманывай себя, чеён-а) у неё даже взгляд был пропитанный солнечным светом, застывшим-законсервированным на дне радужки, такой надёжный и преданный. о б а я т е л ь н ы й. с этим чёртовым ощущением лёгкости во взгляде и перламутровых крылышек за тонкой спинкой, прогибающейся как у кошки вслед за касанием (пак намеренно проверяла и сравнивала). но чеён никогда не говорила лалисе о том, как сильно её любит, что аж до землетрясения внутреннего, цунами, захлёстывающего, и жгучей заботы к этому безудержному комочку счастья где-то в сетке рёбер, куда его всегда хотелось запихнуть и не расставаться; несказанность этого влияет фактически так же, даже усугублённо. она была влюблена в ту лису, что погибла гораздо раньше. безвозвратно и то, и другое.

«— как река непременно впадает в море, любимая, некоторым вещам суждено быть…»

но чеён, честно говоря, до сих пор хотела верить в то, что лалиса просто убежала куда-нибудь. или спряталась. как призрак. они же любили играть в прятки, да? обожали ведь. да что угодно, лишь бы не то, что происходит в действительности. пак найдет тысячи отмазок. — если она убежала, пусть вернётся домой, — чеён сжимает истощённые руки с торчащими костями до бегающих сосудов и сухожилий, совсем жестоко; всматриваясь незрячим взглядом в немытое окно, она только глубже ныряет в этот хаос с головой. этот тихий крик с её хриплым голосом только разжигает боль, подобно пролитому в огнище бензину, и чеён погружается ещё глубже. русалочий хвост в этом случае не предусмотрен, увы, а магическая пыльца с переливающимся золотом на кончиках крыльев, дарённых ей лалисой, давно исчезла. вслед за манобан. — просто придёт домой… — пак не отводит глаз от окна, с нарастающим страхом вслушиваясь в тиканье всё тех же настенных часов, заменяющих сердцебиение. лиса всегда возвращалась к ней домой после подработки в кондитерской ровно в пять, и её всегда было видно из окна, идущую к маленькому подъезду. окрашенная в розовые тона предсмертного окончания солнца, украденного совсем немножко с заката, она была по-особенному уютной и, тем не менее, яркой. малышка. и плевать, что лалиса так-то не возвращается уже сюда более полутора лет. с тех пор, как чёрные буквы на желтоватой бумаге всё чаще стали складываться в постоянное «невменяемая», а такие же чёрные цифры на счетах из платных клиник — не переваливать за несколько миллионов вон в неделю. чеён, правда, не знала ровно ничего об этом: угасая, манобан предпочла всё своё последнее тепло отдать ей. пак ведь так достойна этого. «— ты настолько хорошая, что у меня иногда перехватывает дыхание, — лиса умиротворённо, но очень восхищённо скользит по-детски мокрым взглядом по пак. она уже знала тогда о том, что заболевает. теряет рассудок с каждым последующим срывом. по маленькой крупице. выглядеть так счастливо, владея подобной информацией — чудо, не иначе. — вот даже посмотри на это фортепиано, — она рукой указывает на любимый инструмент чеён, её гордость и одновременно наибольшую боль. — оно такое красивое и завораживающее, и только потому, что принадлежит тебе. это так волшебно, знаешь? мне кажется, что всё, принадлежащее тебе, просто невероятное. как и ты. она улыбается сладко, и пак хочется увязнуть в этих карамельных глазах надолго, а отвечать на похвалу и такое откровенное восхищение совсем не хочется — стесняется. прямолинейность лисы можно было пить огромными кувшинами, чтобы до стёкших струек на подбородке и шее, но никак не напиться. — я знаю, что ты согласна с этим, — она вновь улыбается, поглаживая тонкими пальчиками порозовевшие щёки пак. — можешь молчать, милая, ты как открытая книга. не хочешь сыграть мне что-нибудь?» в чеён застряёт отчаянный крик боли, смешанный со сгустками нерастворимого отчаяния и горького сожаления о несказанном, неосуществлённом. лишь теряется где-то на уровне гортани, не поднимаясь выше, но и не уходя вниз; пак кажется, что это теперь навечно. она, в принципе, не любила раскидываться такими словами, что олицетворяют что-то, как минимум, невозможное и бредовое, но сейчас даже это теряется в палитре серо-черных эмоций, не имеющей и капли белого. пак, в целом, теперь с головы до ног покрыта чёрной несмываемой грязью, и это уже необратимо. но она вновь и вновь вспоминает это задорное «не хочешь сыграть мне что-нибудь?», прокручивая более сотни раз в голове, и, кое-как встав с кровати, мелкими шагами подходит к фортепиано, которое лиса обожала не меньше самой пак. наивно полагая, что если она исполнит это одно из последних желаний манобан, то та как по щелчку пальцев и взмаху волшебной палочки окажется прям посреди комнаты, а ещё лучше — сразу в руках самой пак, в её надёжных и резко потеплевших касаниях. для одной лалисы. клавиши покрыты плотным слоем пыли, сравнимым с сухим льдом и опасным порохом, от которого чеён сразу же задыхается. или вовсе не от этого? в любом случае, пока это терпимо. но инструмент расстроен, и когда пак слегка задевает дрожащим пальцем первую попавшуюся клавишу, звук получается просто отвратительный — она кривится. слёзы не отступают. чеён не играет — с силой давит на клавиши фортепиано, на ходу вспоминая мелодию собственного написания, вкладывает этот немой крик в музыку, буквально визжащую про неправильность всего происходящего; в руках слегка унимается дрожь, отчего звуки становятся всё чётче и чётче, но далеко не лучше. лисе бы не понравилось. когда-то пак даже выступала на различных конкурсах, а фортепиано фактически было её лучшим другом. сейчас же чеён ненавидит всё, что хоть как-то напоминает о манобан. и она откровенно фальшивит, промахивается и многочисленно ошибается, но продолжает агрессивно перебирать тонкими пальцами клавиши, буквально выдавливая из инструмента каждый звук. её комната впервые наполняется новыми звуками за последний год, отличающимися от тихих всхлипов и беззвучных истерик; пак буквально кричит через музыку, ведь давно потеряла голос, самоуничтожая себя ежедневно. как это происходило с лалисой. «— если хочешь, то можешь даже заплакать. я никому не расскажу, честно, — она переходит на шёпот. — или… или кричи. громко, чтобы во весь голос и соседи на шестнадцатом услышали. кричи. тебе станет легче, правда. не держи это в себе, пожалуйста…» что ж, лиса. этот крик услышишь даже ты. в особенности ты. ведь держать себя в себе уже давно не получается, а душа рвётся к своей родственной. это будет её последний крик. в воздухе заблестело лезвие.