hush

у дженни взгляд с тех пор больше не проходит сквозь радугу, собранную в каплях воды на скрипучем стекле. и стекло больше нисколько не чистое до выпаянного «мерзко» температурой горячих слёз внутри сердца, а полностью покрытое стойкими разводами, за которыми теряется чёткость и здравый смысл, отчего джису часто бесится. дождь ведь с завистливой и одновременно с тем зависимой силой накрывал не такой уж и безмятежный сеул, втаптывая своеобразные колья (далеко не осиновые) в прочный асфальт, взывая забытые трещины прошлого внутри голов населения. несуществующие никогда и вовсе. зато, у джису, в целом-то, особо ничего и не менялось в спокойном течении жизни. властвовала и преобладала всё так же работа, изъедающая внутренности похлеще голода без спасательных инъекций глюкозы, оставляла внушительный, но невидимый отпечаток где-то в районе лица девушки. ким ощущает это грубое касание алым и почему-то горячим, даже жгучим; невесомо проводя по собственной щеке кончиками оледеневших пальцев, старшая всё больше и больше расценивает это как расплывчатый след пощёчины. но джису не терпит к себе неуважения. и поэтому у дженни тоже совсем недавно были такие же, только горели они холодом, и весьма долго, — старшая ким никогда не умела согревать, будучи источником фиолетового негатива и разбитых сосудов душ. и младшая всё больше начинает шутить про насилие в семье, теряя свою тёмную, невзрачную и даже невысокую макушку в толпе точно таких же одногруппников, больше не переходя на неуверенный шёпот в общении с ними, говоря теперь чётко и уверенно. теряя любой смысл в любых вещах. касательно жизни — тоже. даже идея покраситься в синий больше не кажется ей такой же щемяще волнительной, отчего-то прекрасной и сладкой, когда она в два часа ночи, стоя перед зеркалом в ванной, терпеливо срезает прядь за прядью своих тёмных волос, больше не отрицая желание парализовать всё своё тело приблизительно до плеч, чтобы больше не сделать ни единого движения. джису нравятся длинные волосы. дженни же хочет верить, что ей больше никогда не понравится джису. и, наверное, из-за этого длина её волос тоже останавливается на плечах. длина мыслей, что должна раскручиваться на шипящие прохладной газировкой и неоновыми вывесками километры, останавливается там же. дженни пытается так же верить в то, что этих мыслей уже не существует от ядовитого «совсем», однако искры от них всё же изредка посещают её, приколачивают грубыми движениями к холодной стене, размазывая хрупкое тело в кашу там же. ощущается именно так. и только кривые бабочки с оторванными-отрезанными крыльями опускаются в запретную зону, и младшенькая соврёт, если скажет, что может это контролировать. ведь она не помнит, как рисовала последнюю. но, тем не менее, дать мёртвую жизнь дрожащей рукой не труднее, чем забрать её блестящим лезвием., а маленькая смерть больше не чувствуется болезненной. а спустя пару месяцев, когда дженни, по совету чеён, своей бывшей одноклассницы, всё же на дрожащих конечностях проходит лечение и все четыре периоды от отрицания до принятия у «…квалифицированных вр-рачей, дженни-онни», ей даже кажется, что это действительно помогает. но она всё ещё прячет выпирающие неловкими дорожками шрамы на запястьях, в которых так язвительно ощущается пульс, переваливающий за отвратительно красное «150», под объемными толстовками, подаренными джису. хоть младшую уже, кажется, начинает тошнить от заносчиво-едкого, но свежего парфюма ким, что въедался в лёгкие и, соответственно, в те самые толстовки, клеймя дженни как свою очередную собственность (теперь уже движимую, джису, и это не имеет стоп-крана), она всё равно продолжала носить их. ей же никто не давал права выбора? правда, ничего не проходит бесследно, поэтому младшая ким больше не улыбается, смущаясь, когда до дрожи и затёртых пальцев гладит своих бабочек, кивая психиатру каждый раз, когда та, выжидающе всматриваясь в её глаза, ищет малейший отклик на собственные фразы, подобранные с исключительным вниманием и осторожностью. дженни никому не обещала, что будет слушать этого придирчивого человека в белом халате, что от высохших слёз растекался в витиеватое облако транквилизаторов и нейролептиков, безмятежных и скованных. ким после нескольких подобных сеансов больше не заикается про облегчение. однако она гарантирует подлинность того, что от её сердца уже фактически отслаиваются жёсткие корки окровавленной, засохшей плоти одна за другой (что даже ножа не потребуется), когда джису каждый вечер разглядывает её светло-карие глаза, подсовывая тарелку с когда-то любимым ими печеньем с шоколадной крошкой. она не подозревает ни о чём, практически силой впихивая сладость с иссохшие губы дженни, заботливо и всё так же нежно улыбаясь, как когда-то раньше. младшая бы повесилась на этой текучей, вязкой и карамельной улыбке, будь у неё такая возможность. и хочет сделать это ещё сильнее, когда та наклоняется к ней и практически невесомо целует в лоб перед сном, прижимая к себе в постели. дженни впервые хочет отстраниться. спустя ещё три месяца джису однажды случайно обнаруживает пластмассовую зелёную папку в прикроватной тумбочке младшенькой, когда в очередной раз тщательно убирает их небольшую студию. и, честно, ей бы хотелось, чтобы это оказалось очередной коллекцией детских наклеек диснеевских принцессок, сюжеты мультфильмов про которых дженни когда-то знала наизусть. но уж точно джису не хотела, чтобы это было уймой выписок из платных клиник, которые неприятно шуршат, и словно пресловуто много весят, давят на руки нескончаемым грузом, придавливают к полу подобно бетонной плите и нанизывают, словно бабочку на иголку. джису даже соглашается, что груз этот, как и оказываемая помощь дженни в тех клиниках, — моральный. и ущерб от него такой же: ким раздирает осознание реальности похлеще стальной мясорубки, до выжженной муки из костей, и уже где-то глубоко она чувствует едкий корень сомнения, прорастающий свозь лёгкие, что младшая помнит вообще хоть что-то с тех времён, когда солнце светило ярко, а джису ощущала к ней привязанность и что-то незначительно большее. но каждый корень перед строительством нового фундамента безжалостно вырывают из земли. дженни, её маленький и крохотный цветочек, который уже никогда не расцветёт, но, тем не менее, выращенный в абсолютной (джису именно так считает) любви и лживом понимании, так сильно и отвратительно не хотела бы, чтобы её сравнивали с подобным. но старшая не оставила себе выбора. вернее, внушила, что это именно малышка джен-джен сделала. в любом случае, джису слишком запуталась, чтобы разбираться хоть в чем-то сейчас. собственно, когда младшенькая этим днём самостоятельно возвращается с универа где-то ближе к четырём часам, ибо «— милая, у меня завал на работе, ты доедешь сама? пожалуйста, детка, сегодня последний раз, когда такое происходит» (и это действительно последний раз, ведь отвращение к дженни возрастает с каждой секундой после обнаружения папки), ким уже не собирается как-либо медлить. а дженни сейчас, стоя в проходе стальной двери, розовощёкая, по-детски милая в высокой «подростковой» шапке цвета мокрого асфальта, в голубых линзах и уставшая после универа, выдохшаяся пожизненно. но она всё равно выглядит слишком умилительно, и, если бы сейчас ничего «странного» в их жизни не происходило, джису непременно обняла бы её, а после принялась ругать за купленные не те сицилийские апельсины в магазине. не сегодня. — и долго ты собиралась скрывать от меня это? — она ставит себя в высшее положение сразу с порога, скрещивает руки на груди, одновременно с тем прижимая к себе ту самую папку, и оглядывает младшенькую презрительным взглядом, полным отвращения. в джису выворачивает внутренности наизнанку, рвутся сухожилия, трещат кости и лопаются сосуды, но она гордо выдерживает всё. под этим «всё», правда, скрывалась мерзкая и скользкая обида на младшую ким за то, что осмелилась быть не такой, как все. иметь проблемы, невидимые и устрашающие, такие неподвластные людям, что страшнее пожара и смерти; джису опять же таки не хотелось признавать себя как причину этих же проблем, их начало и их конец. проще обвинить дженни, но сухой выйти из озера крови умерших отношений сложнее. вернее, совсем невозможно. у ким руки ведь уже по локоть в крови, и она это начинает даже ощущать, резко и неожиданно; тошнотворный запах железа никогда не смоется, как и алый цвет, сколько бы ким не старалась в ванной и не тратила полные флаконы жидкого мыла. но она всё ещё надеется, что это ей только кажется. к тому же, в джису бурлит адской смесью злость, нарастающая с каждым последующим движением секундой стрелки часов на кухне в полной тишине. старшая, правда, не пустила джен-джен дальше коридора, ведь уже выгнала её из своей жизни и из сердца, в котором младшенькая так и не смогла толком оказаться. невозможно быть там, где не существует ничего. в буквальном смысле. — о чём ты? — я спрашиваю: ты долго собиралась скрывать от меня свою ненормальность? — джису вертит перед глазами джен-джен той самой папкой, отчего у неё выпадает бумажный пакет с апельсинами из рук. остатки весны в её всё ещё слабо дышащем сердце в этот же момент окончательно растрескиваются, а сама дженни — рассыпается, чувствуя власть над собой и лезвием кинутым в спину это колкое «ненормальность». выстроенная по мелким кирпичикам защитная стена окончательно развалилась, ведь нервы — не липкие, и склеивать не могут; младшая ким чувствует, как ей предательски не хватает воздуха. — смотри мне в глаза, — джису строга и непреклонна, когда отдаляется на пару шагов и уверенно смотрит всё так же сверху вниз, — ты можешь ответить на мой вопрос? дженни не видит в её глазах боли: лишь жалость к самой себе и какую-то громкую, по-детски нелепую обиду за недоверие, непослушание и такую неправильность. но младшая всё равно молчит вместо громких слов, а ким продолжает: — чего тебе не хватало, дженни? я давала тебе всё, что было необходимо, — джису продолжает разыгрывать эту одностороннюю истерику, закатывая глаза высоко-высоко и цепляясь пальцами за собственные длинные волосы; но несмотря на свое состояние, она всё ещё отчаянно пытается подбирать правильные (грубые) слова. даже несмотря на то, что у неё каждая фраза уже отчеканена до идеала в собственных мыслях. однако весь чёткий порядок предложений в её голове как-то в один момент рушится, смешивая палитру мыслей в кроваво-коричневое безобразие; ей тоже теперь не хватает воздуха. она смотрит куда-то за спину дженни, хватается дрожащими руками за сердце и дышит вовсе неровно, прерывисто. глаза становятся стеклянными, отчуждёнными и словно неживыми, кукольными; младшенькая сама не на шутку пугается такого её поведения, поэтому разворачивается — и ничего за собой не видит, кроме двери. — джису-онни? там что-то не так? что за разборки ты вообще устроила? — выдыхает устало, закатывая рукава совсем тонкой джинсовки. а старшая ким, наверное, впервые за всё время обращает внимания на её запястья, и покрытые белыми струйками шрамов. рисованные порезами бабочки напрягают её сильнее, чем когда-либо, и её лицо краснеет даже от какого-то неистового ужаса, из-за чего дженни начинает беспокоиться ещё больше, но глупо застывает на месте, продолжая лишь наблюдать со стороны. джису ведь за спиной молчаливой дженни видит чёрные истерзанные крылья бабочки, слабо дрожащие от холода и покрытые местами высохшими дорожками крови, какой-то липкой слизью и осколками их общих разбитых планов на будущее. и джису не может это никак логически объяснить. и найти глаза младшенькой в этом красно-коричневом месиве, чтобы зацепиться за них, как за спасательный круг, выжить и остаться невредимой, — тоже. джису проживает этот вечер снова и снова, прежде чем вновь открыть глаза.