***
По небу чиркнула спичкой звезда, покатилась к горизонту и погасла где-то в кудрявом лесу. Земля в радиусе десяти миль вздрогнула. Некоторые восприняли это как знак свыше, на следующий день миссионеры вели об этом необычном небесном явлении проповеди, раздавая беднякам хлеб. Другие решили, что сейчас их будут бомбить — в одном городе включили сирены, и люди побежали к бункерам, залезали под стол, закрывали глаза, со страхом и любопытством ожидая первого «бабаха». Это всё Дж’онн ловил в мыслях случайных прохожих. Раз-на-раз да промелькнёт в голове прачки, усевшейся над рекой, воспоминание, как она прижимала к себе зарёванного сынишку. Кто-то думал о дивном явлении — возможно, звезда упала где-то в лесу, вот бы пойти в экспедицию. Вдруг там какие драгоценные металлы? Да и просто интересно прикоснуться к чему-то внеземному. Дж’онн успел представить свою кожу толстой, превратиться в сплошной алмазный панцирь, и как раз перед самым моментом, когда его одноместный космический кораблик врезался в землю. Он боялся, что случится пожар, но кораблик повис в сочных лианах, а вокруг пахло сыростью — никакого огня. Тем не менее, кораблик был безнадёжно испорчен — приборная панель отвалилась, из трещины на корпусе капало топливо. Дж’онн вылез наружу. Осмотрелся. Где-то вдалеке чувствовался слабый отголосок сознания. Да не одного — сотни, может, даже тысячи. Присутствовало сознание и совсем близко. Под корой одного из деревьев оно было совсем простым и слабым, в кустах юркнуло немного посложнее, над головой пролетело ещё. С облегчением Дж’онн понял, что это была населённая планета. Когда он подобрался ближе к тому скоплению, за которое зацепился вначале, оказалось, что мало того, что мозговая деятельность населения была, она ещё и много приближена к марсианской. Но эти не обладали достаточной чувствительностью и для общения использовали голос. Насколько сложны их мысли он пока разобрать не мог — некоторые из них думали образами, а другие словами, но слова были на неизвестном ему языке. Многие из них носили копья, другие ружья или дубинки, и соваться туда, даже приняв облик одного из них, без элементарных разговорных навычек было опасно. Дж’онн затаился, наблюдая за жизнью непонятных пока созданий. Всю свою жизнь Дж’онн провёл в вырубленных в недрах Марса тоннелях. Мифы гласили, что после катастрофы выжили лишь горстки людей, которым пришлось скрыться под землёй. Эти жили на поверхности, у них были небольшие домики, некоторые и вовсе спали под открытым небом. Просыпались, как светлело, как темнело — ложились спать. Небо Дж’онну понравилось, понравился прохладный утренний ветерок, ласкающий кожу, понравилась бесконечность свободного пространства. Если ему хотелось уединения, то он забирался в могучие кроны деревьев, висел на ветках, рассматривая чудесное обилие жизни вокруг. Он любил дом, уютные тоннели, мерцающие камни, целые поколения в лепнинах и рисунках на стенах пещер, но если остаток своих дней ему придётся провести здесь, то участь его не была такой уж плохой. К аборигенам он не приближался, изредка, представляя себя одним из них, подворовывал еду и воду, стащил одеяло и книжку. Какие-то слова он вроде бы начал различать, но всё же ему нужен был настоящий учитель. Дело никуда не двигалось. Дж’онну отчаянно хотелось пообщаться с этими существами, узнать о их обычаях, их истории и литературе. У него дома была огромная библиотека, интересно, а какие темы волновали людей на другой планете? Они ведь были так похожи. Одна голова, два глаза, две руки и две ноги. Может, и внутри они не так уж и отличались… Однажды на одного из аборигенов, невысокого и тоненького, вечером идущего по дорожке через лес, прыгнул из кустов другой, выше и сильнее. На игру похоже не было, маленький забился и закричал, начал отбиваться и царапаться. Дж’онн спрыгнул с ветки, на которой дремал, а больше ничего и не надо было делать. Тот, что побольше, бросил малютку ему в ноги, а сам сбежал. Хотелось погладить малютку, успокоить её, но он знал, что лишь больше напугает, так что ушёл. Но проследил, прячась в деревьях, чтобы малютка добралась в сохранности домой. А потом у лесной дорожки начали появляться кувшинчики с молоком, лепёшки, супы. Когда в деревне резали скот, то на условленном месте появлялся кусочек. Дж’онн теперь подбирался совсем близко, иногда прятался у самой границы, слушая их песни. Даже огонь у них был почти не страшный, маленький, прирученный. Если он чувствовал в мыслях проводника угрозу, то нарочно шумел ветками, чтобы испугать злодея. Если знал, что впереди засада, уводил путника. Потерявшихся он выводил на дорогу. Слабых и маленьких он провожал сам, а некоторые, зорким глазом приметив его в зарослях, даже звали его. Фернус, вот какое имя они ему дали. Потом в деревне появился чужак. Он тоже коряво изъяснялся на их языке и выглядел совсем по-другому, нежели местные, так что Дж’онн почувствовал некое родство с ним. В отличие от других людей, этот был закрыт одеждой с ног до головы, у него была пышная оранжевая грива и пышная оранжевая борода, а кожа у него была совсем светлая — на третий день, впрочем, ставшая из бледновато-жёлтой красной. Незнакомец ходил по деревне, разговаривая с жителями, бродил по лесу, надев на голову сетку и вооружившись ружьём, совсем отличавшимся от оружия местных. Незнакомец пытался подстеречь его, но куда там, ведь Дж’онн прекрасно слышал его мысли. Даже разум его был каким-то необыкновенным. Ни образов, ни слов, всё размеренно и ступенчато. Дж’онн устроился за одним из домиков, наблюдая за танцующими аборигенами, когда незнакомец вдруг возник перед ним. Как узнал его, неизвестно. Тогда Дж’онн выглядел точь-в-точь как одна из танцовщиц. Может, так и вычислил. На голове у него был какой-то странный шлем, и Дж’онн с удивлением понял, что больше он мыслей его не слышит. В руках у незнакомца был факел, его маленький личный огонь. Дж’онн бросился было прочь, как сверху на него упала тяжёлая сетка. Незнакомец поднёс факел к самому его лицу, и из-за близости огня представить, что у него алмазный панцирь, было слишком трудно. Мысли разбегались. Впервые после попадания на эту планету ему стало по-настоящему страшно. Незнакомец довольно улыбнулся и произнёс что-то. Потом, много позже, когда Дж’онн выучил английский, то узнал, что это было. — Я так и думал, — сказал он. Шею кольнуло чем-то, и в глазах почернело.***
Воспользовавшись паузой, Брюс приподнялся из-за стола. — Чай, кофе? — немного устало спросил он. — Дж’онзз, вы голодны? Я могу разогреть пирога с бараньими потрошками. Лучшего вы не пробовали, это секретный рецепт Альфреда. — Я хочу пирога, — вставил Хэл. — Я и не сомневался, — сухо сказал Брюс. — Я полагал, вы из тех людей, которые никогда не повернутся спиной к человеку, которому не доверяют на все сто процентов, — заметил Дж’онн. — Я вам не доверяю, — подтвердил Брюс, — но по крайней мере, вы действительно не врёте. Ваш пульс ровен, глаза не бегают, нос не трёте. Вам, конечно, легче контролировать непроизвольные реакции тела, но до хорошего актёра вам далеко, это было заметно ещё в участке. Теперь, когда мне известны ваши слабые стороны, я уже не беззащитен. — А ему известны твои. Он в башку твою может залезть, — попытался сбить с него спесь Хэл. — Это не такое уж существенное преимущество, — возразил Брюс. — Во-первых, ты показал, что это можно использовать в свою пользу, устроив в собственном сознании ловушку. Во-вторых, знание следующего хода противника не всегда означает победу. Можно вывести ситуацию в своеобразный цугцванг, и тогда уже не важно, читают твои мысли или нет. — Ясно, хорошо, «в-третьих» имеется? — закатил глаза Хэл. — В-третьих, — не уловил его сарказма Брюс, — как мы поняли по рассказу Дж’онзза, доступ не даёт понимания. Я просто могу думать на арабском или каком-нибудь другом, неизвестном Дж’онззу, языке. — Интересно, и что же ты сделаешь, если он вдруг превратится в носорога? — фыркнул Хэл. — Не превратится, — покачал головой Брюс. — Разве что в ворона, но я думаю, даже с воинственно настроенным вороном мы совладаем как-то. — Почему это? — Это правда, мистер… Хэл, — поправился Дж’онн. — Я могу объяснить, но мне интересно, как вы достигли такого заключения, мистер Уэйн. — Сначала чай. И пирог, я помню. Возможно, за эти пару минут наш великолепный капитан Джордан сложит два и два. — Надеяться, что за эти пару минут ты перестанешь быть высокомерным ублюдком, думаю, не стоит. Хэл и вправду провёл эту короткую передышку, яростно прокручивая в голове рассказанную историю. Уступать насмешнику ужасно не хотелось. Чем ворон отличался от носорога? И вдруг его осенило. — Мозг! — выкрикнул он. Вернувшийся с подносом Брюс хмыкнул, но в глазах у него промелькнула довольная искорка, и внутри разлилось тепло. — Дж’онзз упомянул, что градировал сознания окружающих его существ, и выразил облегчение, что мы, то бишь, земляне, близки по уровню мыслительной деятельности к марсианам. Я так понимаю, важна величина и устройство мозга? — Вороны очень умные животные, — подтвердил Дж’онн, — говорят, их мышление может развиться до уровня пятилетнего ребёнка. Теоретически я могу принять форму любого животного, букашки, одноклеточного организма, даже неодушевлённого предмета. — Но сможете ли вы вернуться обратно, вот в чём вопрос, — кивнул каким-то своим мыслям Брюс. В зал вошёл Альфред, недовольно осмотрел самодеятельность хозяина, цокнул, шепнул, что сервиз совсем неподходящий, извинился. Хэл поспешно похвалил пирог, он и вправду оказался невероятно вкусным. Да, наверное, после такой готовки и вправду будет противна всякая другая еда. Дурацкая шутка. Может, Брюса морили голодом? Во время потасовки ему травмировали кишечник? Всё с ним загадки какие-то… Альфред ускользнул на кухню, убирать за нерадивым хозяином, а Дж’онн, пригубив чая, продолжил свой рассказ.***
Открыв глаза, он обнаружил, что сидит в прозрачном кубе. Попробовал представить себя лёгким и невидимым, способным проходить сквозь метал, бетон и кирпич, но ничего не вышло. Прозрачные стены были слишком толстыми и из странного материала, бейся сколько хочешь, не просочишься. Но полу расстелена циновка, в одном углу стул, в другом — тонкое одеяло. Дома, на родной планете, они спали в гнёздах. Вроде как снаружи жить нельзя, холодно; прорубишь слишком далеко — и сгоришь; а посредине хорошо. Когда-то в школе учили, что Ц’эридьялл скатала Х’ронмира в шарик из земли, и потому в самой серёдке Ма’алека’андра жидкая, настолько там горячо. Огонь Х’ронмира губителен, но Ц’эридьялл сумела обратить его в добро. По туннелям гуляет ветерок, прохладно, а спать можно на тёплых камнях, подогреваемых снизу. На Земле же Дж’онн привык спать на деревьях или прямо на стылой земле, укрываясь стащенным в деревне одеялом, так что убранство его не смутило. Но стены давили, не давали сохранять спокойствие. За стенами куба стояли несколько столов со всякими приборами, склянками. Напротив стула по другую сторону было кресло. В кресле, закинув ногу на ногу, сидел тот самый незнакомец с рыжей львиной гривой. Рядом с ним стоял ещё один, такой же светленький, но низкий и плотный. Тот, второй, принялся учить Дж’онна. Как малыша: показывал ему картонки с выведенными буквами и цифрами, потом картинки, на которых были нарисованы фрукты и животные. Он подолгу сидел с ним, учил его истории и географии — как-то раз ткнул куда-то левее центра Африки, с улыбкой напополам радости и грусти сообщил, что там они и нашли его корабль. Человека звали Сол Эрдель, и Дж’онн подозревал, что несмотря на отсутствие вокруг Сола стен, он немногим был свободнее него. Если Сол был вынужденным его тюремщиком, то Доктор был здесь явным начальником. Он частенько сидел, наблюдая за их уроками, проводил свои тесты. Много извинялся за вынужденное пленение. «Цель оправдывает средства», — часто говорил он, разводя руками. Доктором он был вовсе не потому, что у него была медицинская степень. Сол Эрдель тоже не был медицинским доктором. У него была степень по физике. Дед Доктора баснословно разбогател во время Золотой Лихорадки, отец приумножил это богатство, занявшись стройкой в строительный бум, а Доктор торговал оружием во время войны, окрещённой Рузвельтом «Второй Мировой». Хотя дело спорилось, занимался им Доктор не вдохновлённо. Он мнил себя Учёным, а не торгашом. В Западную Африку он попал, услышал о том, что там нашли невиданные доселе технологии. Требовалось срочно изучить найденное и, если это и вправду превосходило американские образцы, срочно заняться производством. Но обнаруженный летальный аппарат оказался не нацистским — инопланетным. Как интересно, что примерно в тот же период в близлежащей деревне начали ходить слухи о Фернусе, духе леса и защитнике местных. Доктор несколько месяцев провёл в той деревне, выслеживая Фернуса, который оказался никаким не духом, а вполне себе живым существом. Изучив его повадки, став свидетелем его необыкновенных способностей и выискав его слабости, Доктор превратился в Охотника. Он с готовностью рассказывал это всё Дж’онну, как только тот начал мало-помалу понимать по-английски. Разговаривал он всё равно непонятно, слишком быстро, используя какие-то длинные сложные слова, но вскоре Дж’онн приноровился к манере его разговора, а Доктор с удовольствием толковал, что означал тот или иной термин. Война, если честно, его занимала мало. Интересовало его то, что будет после. Он, по его собственным словам, работал на опережение. «В случае любого исхода данной конфронтации, пойдёт перераспределение власти. Советы ничем не лучше нацистов. Пятилетние планы — невозможная чушь, вся их статистика — это ложь, лишь бы держаться на плаву с цивилизованными государствами. Но чего у них не отнять, так это святой уверенности в своей правоте, в том, что они на стороне добра. В чём-то они схожи с япошками, мой друг, не зря они так далеко распростёрлись на Восток. Они тоже верят в превосходство иллюзорного общего над физическим индивидуальным. Восток с их поразительной философией о коллективизме, покоряющемуся божественному. Конечно, ты можешь возразить, что у Советов проповедуют радикальный атеизм. Ты спросишь: где же здесь найдётся место божественности? У них нет Императора, который ведёт свой род от богов. А я отвечу, что фигура Вождя есть ничто иное как фигура Бога-Отца. Они поклоняются телу своего покойного Вождя, законсервированного в прозрачном гробу в мавзолее, они без вопросов умирают сотнями, тысячами «за СССР! За Сталина!». Они не боятся смерти, хотя знают, что их имя сотрётся в братской могиле рядом с десятками таких же безымянных. В этом и состоит главная опасность. До войны они рисовали свой прогресс, но сейчас, когда остальные будут истощены, испуганы, благодарны им, у них будет шанс установить своего вождя на горе из тел прямо посреди Европы. Что им убитые, ради страны и вождя нарожают вдвое больше. Они часть машины, мой друг, и под колёсами этой машины погибнет весь мир. А мы сделаем всё, чтобы этот мир защитить. Чтобы оставить ему свободу. Наши солдаты не умирают, потому что обязаны, а потому что защищают, наш личный моральный кодекс не позволяет нам оставаться в стороне, пока в мире вершится зло. И после войны всё только начинается. Будет только сложнее, ведь сейчас Зло легко увидеть, а после оно начнёт действовать обходными путями. Но ничего, мы будем готовы.» Доктор считал себя человек крайне рациональным, но была у него одна слабость: патриотизм. Он проводил с Дж’онном долгие беседы о коммунизме и капитализме, об отличиях экономического Севера и Юга, о свободном рынке и индивидуализме. Хотя навряд ли это можно было назвать полноценными беседами: Доктор говорил и за себя, долго, пространственно и основательно, и за Дж’онна задавал наводящие вопросы и представлял изредка противоположную точку зрения, играя в адвоката дьявола. Он, кажется, испытывал к своему подопытному кролику симпатию. Или пытался взрастить симпатию в нём. А Сол Эрдель, еврейский доктор физики, включал Дж’онну земную музыку и рассказывал о раскопанных немцами египетских гробницах, о прекрасных греческих мраморных статуях, об индонезийских шаманах. Его сын был антропологом, а потому в их домашней библиотеке была целая секция разных этнографий. В то далёкое довоенное время они любили ходить на концерты Венского Оркестра. Сол не носил, в отличие от Доктора, шлем, потому Дж’онн мог свободно читать его мысли. Но он редко заглядывал в разум старика, не злоупотребляя оказанным доверием. Лишь иногда всплески его переживаний были так ярки, что игнорировать их не представлялось возможным. Сол думал о каком-то Манхэттенском проекте, а однажды, не выдержав, зарыдал прямо во время одной из их встреч. Желая облегчить его страдания, Дж’онн заглянул в его голову и увидел там дымовой гриб. Услышал радиовещание, обращение Президента Соединённых Штатов Америки по телевизору. Марсиане не разговаривали, им ни к чему, они общались напрямую, посредством мысли. Дж’онн не знал, как облегчить его ношу вины и боли, потому сделал то, что было принято у них — окутал Сола своим присутствием, мысленно обнял его. Этот приём помогал при шоке. Медики часто использовали его при сложных операциях. Плотная завеса любви помогала пережить даже самую сильную физическую боль. Родители окутывали детей, у которых болели животы, друзья окутывали друг друга, когда им было плохо. Из глаз Сола перестали течь слёзы, он заморгал. Дж’онн попытался сделать своё присутствие как можно более аккуратным, показать, что он дружелюбен, чтобы землянин не испугался его. Сол подошёл к кубу, прижав ладони к прозрачным стенам. — Ты умеешь творить такое, — прохрипел он, — а мы держим тебя в клетке. Что-то в его лице изменилось. Он злился, с удивлением почувствовал Дж’онн. Неужели переступил черту? Сделал хуже? Но с тех пор Сол, с виду продолжавший прививать Дж’онну культурность, в то же самое время начал общаться с ним мысленно. Понемногу начала открываться глобальность замысла Доктора. Прежде всего, из него пытались сделать идеального шпиона. Учили языкам, истории и культуре. Анатомии, чтобы он мог копировать с точностью самых разных людей. Как люди одеваются и двигаются. Но на этом Великий План не заканчивался. Доктор изучал инопланетянина с надеждой каким-то образом культивировать его особенности. Как развод собак. Если скрестить его с человеческой женщиной, будет ли потомство? Можно ли оперировать на взрослых людях и прижить им чужеродные ткани, сотворив сверхчеловека? В пять четырнадцать утра, двенадцатого сентября тысяча девятьсот сорок шестого года, спустя четыре года плена, прозрачные стены куба опустились. Сол стоял с ворохом одежды и каким-то рюкзаком. «Здесь всё. Деньги, документы. Прости, что мне понадобилось так много времени, чтобы всё устроить. Пойдём, нужно спешить. Нас будут искать». Но оказавшись снова на свободе, Дж’онн понял, что не мог просто так уйти. Он прочёл множество книг за четыре года заключения, взвешивал хорошее и плохое, собранное из собственных наблюдений и отголосков из мыслей Сола. Богатые мира сего держали власть в своих руках и простые люди ничего не могли им противопоставить. Его врагом была огромная, почти всесильная тайная организация. Они не дадут ему уйти. Они будут искать его, а даже если и не найдут — будут вредить другим людям. Нет, с ними должно быть покончено. Доктор должен был умереть. Сол был против этой идеи, но согласился, что Дж’онн был в своём праве. «Меня здесь сегодня быть не должно, если останусь, они заподозрят что-то. Как только закончишь здесь, иди к обсерватории. Я буду ждать там. И да поможет тебе Бог.» Не важно, как Дж’онн затаился в ожидании своего врага и своей добычи. Доктор быстро разгадал его замысел, несмотря ни на что, он был умнейшим из людей, в этом Дж’онн не сомневался уже тогда. Когда его нелепый шлем слетел с головы, обнажая прохудившуюся гриву, жалкие рыжие лоскутки, поблескивающую плешь, Дж’онн ворвался в его голову. Даже свой разум Доктор воспринимал как оружие и успел включить приёмник, испускавший волны специальной частоты. Когда Дж’онн вынужден был отступить, Доктор даже отложил пистолет, в который раз вкушая собственное превосходство. Чего не учёл этот гордый, умный человек, что не только люди умеют адаптироваться. Он подготовился к любому удару от инопланетянина, кроме самого человеческого. Дж’онн ударил его кулаком в лицо, почувствовав, как хрустнул под пальцами нос, и схватил его пистолет. Что было дальше, ясно и так. Сол столько раз рассказывал ему о раскинувшемся за лабораторией городе, что Дж’онн уже прекрасно ориентировался в нём. Столько раз он видел его чужими глазами! Он принял облик прохожего, а завернув за угол, уже был босоногим разносчиком газет. Так он добрался до обсерватории, закрытой днём для посетителей. Но он знал, как пройти через чёрный вход. Ключа не понадобилось — дверь болталась на петлях. В комнате словно прошла буря. Вокруг разбросаны бумаги, прекрасные небесные атласы порваны на лоскуты, стулья валялись с отломанными ножками, брюхо оббитого бархатом кресла вскрыто, и из раны вывалились белые пуховые внутренности. Сол валялся посреди этого хаоса. Мыслей слышно не было, но его грудь вздрогнула, и Дж’онн в один прыжок оказался рядом с ним. Он бережливо приподнял его и устроил на коленях. Его веки затрепетали и открылись. На нём не было видно никаких ран. Неужто яд? «Нет, — ответил Сол, — просто я бесполезный старик. При одном взгляде на то, что они сделали с делом моей жизни, с вещами моей семьи, у меня вдруг закололо в сердце, и я упал, как мешок с опилками.» «Я сейчас позову на помощь», — пообещал Дж’онн. «Поздно. Я умираю, мой дорогой друг. Прости меня.» Он был прав. Его сознание стремительно угасало. Дж’онн опоздал. Потому сделал единственное — окутал его собой, забрал у него боль, вину и горечь, оставив только безмятежность. Доктор Сол Эрдель умер, пребывая в кругу семьи, слушая как младшая дочка играет на фортепьяно. Опустив друга в последнюю путь, Дж’онн пустился в бега. Он не взял в том доме ни денег, ни документов — наверняка по ним его могли бы потом отследить. Старался не думать о всех тех, кого потерял, о всех тех, кому не отомстил — и о том, что месть не принесла должного облегчения. Перед смертью Доктор тоже подумал о детях. Как о незавершенных проектах, но всё же. У него была двухлетняя дочь и десятилетний сын — сын удивительно похож на него. Такой же горделивый вид, такая же львиная рыжая грива…***
— Я тогда позорно сбежал, залёг на дно, — закончил свой рассказ Дж’онн. — Я подорвал лабораторию, но очевидно, какие-то наблюдения у них сохранились. Они вышли из тени и, кажется, преуспели в создании «сверхчеловека». Иного объяснения я не вижу. Когда за мистером Джорданом — Хэлом — пришла та агент, я понял, что некто восстановил организацию и даже сделал могущественнее. Это моя вина, поэтому я обязан всё исправить. Я не знаю, почему им нужен Хэл, но надеюсь, теперь вы понимаете, почему я должен его защищать. — И конечно же, когда я вошел следом за агентом Чейз, с защитой от телепатов, вы не могли не насторожиться, — заключил Брюс. — Вы не могли прочесть мои мысли, не проявив себя, а я не сделал ничего, чтобы снять ваши подозрения. Между ними случился какой-то невидимый диалог, и Брюс поднялся. — Что ж, нам пора. Мы и так засиделись. Я объясню Оракулу. Оставь, — махнул он поднявшему, было, чашки Хэлу, — Альфред уберёт. Дело срочное. Считая все разговоры на этом законченными, он устремился прочь. Хэл поставил чашки и подошёл к детективу Джонсу, или Дж’онну, чёрт его разбери, как его теперь называть. — Мне очень жаль, — сказал он. — Не буду врать, что мы совсем не такие. Но спасибо, что продолжаешь верить в нас. — Злых людей хватает везде, — ответил Дж’онн, — как и добрые могут встретиться там, где ни за что не будешь ожидать. Я на своём веку повидал много разного зла, и я поддавался и тоже делал зло. Но добра я повидал больше, и это не даёт мне сложить руки. — Не обращай внимания на Брюса. У него просто квота на проявление эмоций, иначе механизм заглохнет. Дж’онн задумчиво улыбнулся. — Он из таких же людей, как Сол. Внутри у них так много чувств, что, если они на секунду перестанут контролировать себя, выплеснется так много… Он боится этой уязвимости. Не хочет пугать. Хэл хотел сказать что-то, но Брюс нетерпеливо позвал их. Вот уж любитель покомандовать.