Тот, кто приходит в ночи

Сяо Чжань уже почти свыкся с тем, что он сошёл с ума. Вокруг происходило всё больше и больше странностей, но он списывал это на хронический недосып, обострившийся с появлением Ибо в его жизни, и свою поехавшую крышу. Ну потому что чем иначе объяснить то, что к одному взгляду — тому, с которым он почти сроднился — прибавились другие. И если первый больше не внушал панического ужаса (пусть порой от него и становилось не по себе), то другие мешали не то что думать, они не давали дышать. Наваливались всем скопом, оплетали пронизывающим, леденящим кровь, холодом и будто пытались пробраться под кожу, в голову — посмотреть, что творится у Сяо Чжаня там. А ещё тени эти. Вот никогда бы не подумал, что будет бояться темноты, но теперь ему временами чудилось, что углы в гримёрках темнеют больше обычного, сценическая одежда на вешалках нет-нет, да шевельнётся как от сквозняка, хотя и дверь закрыта, и фен выключен, и не ходит никто мимо. «Просто показалось», — говорил себе Сяо Чжань, выдыхал скопившееся напряжение и пытался расслабиться, но получалось не очень. И, да, тени, крадущиеся за ним по пятам, сильно усугубляли ситуацию. Они тянулись к нему узловатыми пальцами от деревьев, теснились бочком от припаркованных машин и казались длиннее, гуще, объемнее, чем положено им было по всем законам физики. Абстрагироваться. Сяо Чжань решил абстрагироваться и пытаться работать усерднее, чем прежде, ну и жить как-то. В конце концов, никто на него не нападает, в канализацию не утаскивает, да и забраться в машину не пытается. Так что, существовать как-то можно, пусть и сложно. Был ещё вариант не дёргать удачу за хвост, а забаррикадироваться в квартире с Орешком и покидать пределы домашней крепости только работы ради, но его Сяо Чжань отмёл сразу — потому что это значило бы прекратить видеться с Ибо, а уж на это духу никак не хватало, при всём понимании неправильности ситуации. Ни где Ибо живёт, ни где учится, ни кто его друзья, Сяо Чжань не знал. Ибо не рассказывал, а Сяо Чжань боялся спрашивать напрямую — не напрямую не действовало, все намёки Ибо игнорировал либо мастерски уводил тему в другую сторону, поэтому оставалось довольствоваться разговорами об интересах. И не сказать чтобы Сяо Чжань жаловался — он был рад и этому, но как будто чего-то не хватало. Не покидала смутная уверенность, что ему почему-то жизненно было необходимо узнать об этом парне больше, при том, что и сам Сяо Чжань не торопился рассказывать о себе всю подноготную. Обронил как-то вскользь, что учился на дизайнера и некоторое время работал им же, предложил даже Ибо нарисовать его, на что тот как-то грустно улыбнулся и покачал головой, всем своим видом показывая, что, нет, не стоит. И Сяо Чжань постеснялся спрашивать, почему именно не стоит. Порой Сяо Чжаню было удивительно, как при его бешеной популярности Ибо всё ещё не раскусил, кто перед ним. Ведь мало того, что телефон с интернетом всегда были под рукой, так ещё и рекламные постеры с ним висели чуть ли не на каждой стене. Но то ли Ибо было откровенно плевать на звёздность своего полуночного посетителя, то ли он действительно не знал, да только Сяо Чжаня вот эта возможность быть собой, не притворяться в попытке создать образ идеального человека, очень грела, и он всей душой хотел, чтобы так продолжалось и дальше. — Гэгэ, да ты, оказывается, известный перец, — обрубил все его надежды Ибо, когда Сяо Чжань в очередной раз пожаловал к нему в магазин. Впервые за долгое время мальчишка не встретил его сияющей улыбкой, а наградил таким колючим взглядом, что у Сяо Чжаня невольно подкосились ноги. Ибо меж тем вернулся к просмотру видео на телефоне, игнорируя проштрафившегося чем-то гэгэ. Тот несмело подошёл к прилавку и заглянул в телефон в попытке понять, что там могло так разозлить Ибо. Ну телепередача. Ну вокальный конкурс. Ну вот он поёт, а вот рядом с ним ещё один поёт. Ну улыбаются друг другу, подмигивают, чтобы подбодрить. Вот он уходит со сцены и путается ногами в проводах, а второй его бережно подхватывает под локоть, чтобы не упал. Дружеская такая поддержка. Все так делают. Ничего такого же, ну. Но Ван Ибо, кажется, иного мнения. Раз за разом прокручивает это выступление и секунды после него, темнеет глазами и терзает губы. Сяо Чжань только диву даётся, как они ещё не кровят, но на них ни единой ранки — такие же розовые как обычно. — Гэгэ понравилось? — глухо спрашивает Ибо, всё ещё не смотря на упомянутого гэгэ. А тот стоит словно провинившийся щенок и никак понять не может, в чём же он накосячил. Но на всякий случай пожимает плечами и как можно более нейтрально говорит: — Да обычное выступление. Я там ещё и лажанул немного. Надеюсь, никто не заметил. Ибо тут же вскидывает на него враз посветлевший взгляд и заверяет: — Гэгэ не мог лажануть. Гэгэ идеальный. Самый красивый. Самый лучший. Сяо Чжаню хочется под землю провалиться. Он кутается в шарф, стремясь скрыть жар, наверняка охвативший его лицо, и откуда-то из этих слоёв ткани бубнит: — Скажешь тоже. Диди лучше, — говорит и сам пугается того, как легко это «диди» слетает с языка. Ибо же весь подбирается, будто дикая кошка в прыжке, и жадно смотрит на Сяо Чжаня, как бы подначивая «ну же, не останавливайся, говори ещё». И Сяо Чжань говорит, несёт всякие глупости, всё, что идёт не из головы, а от заполошного сердца. Говорит, что диди самый красивый, что кожа у диди подобна нефриту, а волосы жидкому золоту. Говорит, что диди — это как Белоснежка, только со светлыми волосами. Спрашивает, не капнула ли королева-мать кровью в снег — с пальца, израненного веретеном, потому что губы диди, что те кораллы, расцветающие на белом снегу. А потом говорит, что диди — это белый пион, сладкий зефир и гремлин в одном лице. Говорит, чувствуя, как пьянеет, плывёт под взглядом Ибо, как прикипает к его губам и юркому языку, раз за разом показывающемуся и исчезающему. А Ибо смотрит и судорожно сглатывает, кадык так и ходит, путая и без того запутанные мысли Сяо Чжаня. — Вооооот, — истратив весь свой запал, выдыхает Сяо Чжань и ищет, куда бы прислониться, придавленный накрывающей паникой. Что он только что сделал? Что наговорил? Зачем? Совсем из ума выжил! Надо бы всё обернуть в шутку, но как это сделать? Надо бы среагировать быстро, пока Ибо, наверняка оглушённый всеми этими откровениями, не опомнился и не выставил придурочного гэгэ вон, но в голове как назло ни одной подходящей мысли, только паника-паника-паника, безостановочно орущая и истерически рыдающая. — Гэгэ? — наконец подаёт голос Ибо. Сяо Чжань только и может, что затравленно отозваться внезапно севшим «А?» — Гэгэ, пойдём, пройдёмся? — А… а как же магазин? — неуверенно спрашивает Сяо Чжань. — Ничего с ним не случится. В это время всё равно сюда мало кто заходит, — невозмутимо отвечает Ибо, уже закрывая кассу. — Пойдём, пойдём. И Сяо Чжаню ничего не остаётся, кроме как послушаться. «Удивительное дело, — думает он потом, шагая рядом с Ибо, — я ведь точно старше, а кажется, что будто наоборот — это он умудрённый жизнью человек, а я… а я тот самый школьник в самом расцвете пубертата». Они идут сначала по освещённым улицам, а потом тёмными проулками, и впервые за долгое время Сяо Чжаню спокойно. Его не мучают чужие взгляды, тени остаются на своих местах, ничего не колыхается, и страх не забирается липкими щупальцами под кожу. Сначала Ибо идёт рядом, а потом забегает вперёд, поворачивается лицом к Сяо Чжаню и двигается уже так — спиной вперёд, безошибочно ступая по неровному, местами вздыбленному асфальту, обходя выбоины и уверено переступая через выступающие камни. Он улыбается широко, открыто и смотрит призывно, и Сяо Чжань идёт, околдованный этим мальчишкой, околдованный ночью и мягкой луной. — Куда мы?.. — всё же спрашивает Сяо Чжань. Ибо замирает, несколько удивлённый тем, что вопрос всё же прозвучал, хмыкает и отвечает: — Просто гуляем. Когда ты в последний раз просто гулял? Не бежал куда-то, а именно гулял? — Не знаю, — растерянно говорит Сяо Чжань. Весь ужас в том, что он, правда, не знает, не помнит. От того, наверное, и так странно сейчас — просто бесцельно бродить, ещё и где-то в подворотнях. Он думает о том, что надо бы испугаться, и даже не за себя, за Ибо — всё же вот так ходить неизвестно где, это очень небезопасно, но испугаться не получается. Получается только глупо пялиться на несносного мальчишку перед собой, словно сотканного из лунного света, звёздной пыли и обволакивающей тьмы, клубящейся в его глазах. — А хочешь, — внезапно спрашивает это ночное божество, закусив губу, — хочешь, я тебе станцую? Хотя мне, конечно, нельзя это делать просто так… и ты… с тобой… я не должен… но… хочешь? Ты хочешь? «Хочу. Очень хочу. Сил нет, как хочу», — прокричал бы Сяо Чжань, если бы мог, если бы голос и горло, и язык, внезапно прилипший к гортани, могли, но всё, на что он оказывается способен сейчас, это яростно кивнуть и прохрипеть что-то нечленораздельное. Ван Ибо улыбается, и Сяо Чжань пытается понять, чего в этой улыбке больше — обещания, довольства или же грусти, едва уловимой грусти. Кажется очень важным разобраться, почему Ван Ибо может быть грустно, почему он смотрит на него так жадно и в то же время с такой невыразимой тоской. И Сяо Чжань уже почти готов разлепить губы, вытолкнуть мучающие его вопросы, как Ван Ибо начинает двигаться — двигаться под ритм сердца, что сумасшедше колотится в груди Сяо Чжаня. И это лучшее, что когда-либо доводилось видеть Сяо Чжаню. Словно он жил только затем, чтобы когда-нибудь Ван Ибо станцевал именно ему. Он гнётся и мнётся, выгибается под неестественными углами, заворачивается и раскрывается, дрожит одной ногой, дрожь перекидывается на другую ногу, на всё тело, и вот он уже как горячее, бьющееся в смертельной агонии сердце — жадное до жизни, до крови, покидающей его. Он сама эта кровь, бегущая по венам, сама жизнь и удушающая, самая сладкая и невозможная смерть. Такая притягательно невозможная, что хочется бухнуться на колени и ползти, ползти к нему, к его белым рукам, прижиматься и просить подарить избавление, унять жар, что разгорается от его танца. Ван Ибо стреляет глазами, облизывается на Сяо Чжаня как на самое вкусное в мире мороженое, резко вскидывает руки и так сильно сжимает пальцы, что чудится хруст костей, фантомно осыпающихся на мокрый асфальт, и сердце бьётся быстрее, когда Ван Ибо ласкает себя одной рукой сквозь плотную ткань джинсов, когда улыбается при этом Сяо Чжаню, откидывает голову и исступлённо закусывает губу. И Сяо Чжань готов поклясться на чём угодно, что видит в этот момент блеснувший в свете фонарей кончик клыка, вонзившийся в нежно-розовую плоть, видит тёмную каплю крови, но вот, Ван Ибо проворачивается вокруг своей оси, подлетает к Сяо Чжаню, и на лице его снова играет широкая, мальчишеская улыбка, а на губах ни единого следа не то что крови, но даже крошечной ранки или обкусанной кожи. — Ну? Как тебе, Чжань-гэ? — взволнованно спрашивает он и только что хвостом не виляет, так хочется ему услышать похвалу. — Охуенно, — совершенно искренне выдаёт Сяо Чжань, больше чем когда-либо понимая — он пропал, он точно пропал.