Тот, кто приходит в ночи

Раньше бы Сяо Чжань испугался. Точнее, сначала не поверил бы, посчитал бы, что его дурят, а потом, когда доказательства явились во всей красе, испугался и… и дал дёру. Наверное, если бы позволили. Но теперь он не знал, что делать. Что-то внутри него вопило, разрываясь и распадаясь на мелкие части: «Беги! Беги, что есть сил», что-то продолжало глупо хихикать и недоумевать: «Да не, не может быть такого. Да вы гоните», а что-то — и этого было больше — не хотело никуда бежать, а хотело, чтобы Сяо Чжань сделал всего один-единственный шаг, обнял бы этого дрожащего мальчишку и заверил его в том, что, всё, не надо бояться, он никуда не денется, он всегда будет рядом, он не позволит никому и ничему ему навредить. И это было одновременно странно, горько, смешно и… страшно. Ну потому что, по логике, бояться надо было Сяо Чжаню, и надеяться на защиту, прежде всего от этого обманчиво хрупкого юнца, и уж точно не хотеть его пожалеть. Но всего одна фраза, брошенная тем так спокойно и глухо, выбила весь воздух из лёгких и ясность из разума. «Насколько больно это было? Как ты справился? Как прошёл через это? Как справляешься сейчас?» — и много других «как» крутилось в голове Сяо Чжаня, пока он смотрел на Ван Ибо. А тот стоял к нему вполоборота, запрокинув голову к небу, и на концах ресниц его сверкали звёзды. Пропал, окончательно пропал, понял Сяо Чжань. Но как… как быть теперь с осознанием этого? Как быть с Ибо? И есть ли смысл вообще в этом «быть»? Год за годом Ибо будет оставаться прежним. Стукнет ему хоть столько, сколько сейчас Сяо Чжаню, хоть пятьдесят, хоть все сто или даже тысяча, он будет таким же мальчишкой, подкупающим жертв своей кажущейся невинностью и проглядывающей порочностью, которую не спрятать ни за каким ангельским обликом. А Сяо Чжань, как и все смертные, будет увядать, волосы и глаза его потеряют блеск, губы — яркость, и настанет тот момент, когда никакие ухищрения косметологов, визажистов и тех же пластических хирургов ему не помогут, настанет тот миг, когда… Сяо Чжань вздрогнул от особенно резкого порыва ветра и зажмурился. Под веками стало горячо. Как же его так угораздило? Как? Он ведь всегда был таким осторожным, так целенаправленно шёл к своей цели, так методично выстраивал все коммуникации, чтобы ни в коем случае не упасть в кого-нибудь, не сгореть безумной кометой, но вот это случилось, и он на грани — вся Вселенная схлопнулась до одного человека. И хуже всего, что не человека даже. — Ты чего? Тебе страшно? — спросил Ибо совсем рядом. Сяо Чжань, не открывая глаз, кивнул. — Ты… ты меня боишься? Отрицательно мотнув головой, Сяо Чжань наконец посмотрел на Ибо. Он близко. Так близко, что носы их вот-вот соприкоснутся. Ибо встревоженно заглядывает в глаза, хмурится и кусает губы, на которых выступает кровь. Он слизывает её, не задумываясь, а Сяо Чжань залипает на них, тянется, как под гипнозом и наконец склоняется, берёт в плен своими, прихватывает зубами эту невозможную нижнюю, и когда Ибо едва слышно полувсхлипывает-полувыдыхает, осторожно проникает к нему в рот языком, ласкает, сплетается с его, старается целовать аккуратно — то отрываясь, то снова припадая — сминая губы Ибо, сходя с ума от того, какие они мягкие и прохладные, и как упоительно их касаться. Как невыразимо упоительно то, что Ибо отвечает — сначала изумлённо, нежно, а потом всё жарче и жарче, зарываясь пальцами в волосы Сяо Чжаня, сжимая его затылок и притягивая ближе, хотя ближе уже невозможно. Но вот Сяо Чжань напарывается на что-то острое во рту Ибо, на языке тут же разливается тяжёлый металл крови, и Ибо резко отстраняется. «Как тогда…», — мысль в голове Сяо Чжаня не успевает оформиться, как он всё понимает. Понимает, почему Ибо тогда убежал. Испугался. За него, не за себя. Испугался, что снова не выдержит, сорвётся. Сейчас, как и тогда, он стоит, сжав подрагивающие пальцы на плечах Сяо Чжаня. Стоит, склонив голову, скрывшись за светлой завесой волос. Стоит и неровно, загнанно дышит, опасаясь поднять взгляд. Но сейчас — не тогда. И пусть Сяо Чжаню страшно, очень страшно, но он больше не позволит ему убегать, не позволит бояться самого себя. — Ибо, послушай, — мягко говорит Сяо Чжань, протягивает руку и несмело касается лица напротив, очерчивает линию подбородка, убирает одну из прядей за ухо и приподнимает голову, упрашивая открыть глаза. Веки сомкнуты, ресницы слиплись от влаги, и Сяо Чжань принимает самое верное, как ему кажется, решение в своей жизни: с трудом отцепив пальцы Ибо от своих плеч, он обхватывает его лицо ладонями и целует холодный лоб, целует брови вразлёт, собирает губами ледяную влагу на ресницах и скулах, очерчивает большим пальцем розовые полные губы, раскрывая их, и вжимается новым поцелуем — требовательным, жадным. Снова режется о клыки — о, теперь он точно знает, что это именно они и есть, те самые смертоносные клыки, и знание это только добавляет адреналина, срывает все тормоза, — и когда Ибо дёргается в попытке снова отстраниться, нежно, но крепко удерживает его руками. — Тебе ведь нравится… ну же… что ты, глупый, — выдыхает Сяо Чжань между поцелуями, — так чего же ты?.. мне не жаль для тебя… для тебя… ничего не жаль… всё для тебя… только будь… будь со мной… дыши со мной… хочу тебя… люблю тебя… Ибо вздрагивает в его руках и, всё же вырвавшись, воет дурниной, тянет на себе волосы в стороны, стискивает себя руками и падает на колени у ног Сяо Чжаня — прямо в рыхлый снег. — Прости-прости-прости, — безостановочно повторяет он, раскачиваясь и жутко подвывая, размазывая слёзы и упрямо не смотря на Сяо Чжаня. Тот опускается рядом, подползает к нему и обнимает. Ему страшно, очень страшно видеть Ибо в таком состоянии. — За что? За что ты просишь прощения? Бо-ди? За что? — Это всё… — Ибо шмыгает носом, пытается утереться, но Сяо Чжань держит его так тесно, что не вывернуться, хотя он и не сильно пытается. Весь как-то сникает и утыкается куда-то в ключицу Сяо Чжаня, туда же и говорит гулко, — это всё… всё… ненастоящее! Твоя любовь, твои поцелуи, твоё желание… Если бы я… если бы я не цапнул тебя, не взял твоей крови, ты бы… ты бы никогда и не посмотрел в мою сторону… я не должен был… нужно было думать, а я… я так хотел тебя, так хотел… а когда ты… Чжань-гэ, я умирал каждую ночь рядом с тобой. Я так хотел, так мечтал, чтобы это были твои чувства, твои желания, чтобы ты хотел меня сам… чтобы ты… чтобы ты… ты любил… любил меня сам, а не потому что… не потому что… прости меня, Чжань-гэ. Я правда… — Ибо, прекрати, слышишь? Ибо? — Сяо Чжань гладил его по волосам, по спине, пытался заглянуть в глаза, но тот не давался, опуская голову всё ниже и ниже. Он больше не бился в истерике, просто молчал, и это молчание ранило сильнее, чем если бы он кричал. — Послушай меня. Ну, послушай же? Мне всё равно, слышишь? Какая разница, как, почему это произошло, если сейчас я не мыслю себя без тебя? Ведь мне понравился именно ты, ты сам, а не только твой облик. Понимаешь? Я… я думаю, если бы всё дело было только в этой вашей треклятой магии, или что это такое… если бы дело было в этом, то я… может, я бы хотел тебя, желал, но это была бы всего лишь страсть. Я узнавал тебя, слушал тебя, впитывал тебя. Я даже треки твои любимые запомнил. Каждую минуту, секунду, проведённую с тобой, я помню. Потому что ты… ты удивительный, ты замечательный, ты хороший… — Я не хороший! — взвыл Ибо и наконец поднял голову. И даже таким, с опухшим розовым носом, красными от слёз глазами и кривящимися губами он казался Сяо Чжаню самым красивым. — Почему ты так думаешь? Разве ты… — Ты ничего не знаешь обо мне! Ничего! Я какой угодно, но только не хороший! Ты спрашивал, почему у таких, как я, у нашего вида нет имени. Хочешь знать, почему люди с древности боялись не то что имя нам давать, но и думать о нас? Потому что не ровен час призовёшь, придём и выпьем досуха, до самой, блядь, последней капли! Так, что гуи обрыдаются голодными слезами. Мы жадные. Настолько жадные, что если уж вцепимся в горло, то ни за что не отпустим. Только если вдруг нажрались уже, не лезет. Понимаешь такое? Я ведь не шутил, когда показывал тебе свой танец, когда говорил, что должен сожрать тебя. Знаешь, что это было? Знаешь, что значит этот танец? Что ты увидел в нём? — Смерть… и красоту, — отвечает Сяо Чжань, и тот, кто напротив него, в ком лишь отдалённо угадывается прежний восторженный мальчишка, смеётся — зло, отчаянно, с надрывом, так, что у Сяо Чжаня всё внутри переворачивается и завязывается в плотный узел. Здесь не так светло, как на улицах Пекина, но и лунного света хватает, чтобы увидеть длиннющие белые клыки, на кончиках которых точно притаилась сама Смерть. — Смотри, как я могу,  — Ибо поворачивается, и клыки в его рту медленно втягиваются. И тут бы удивиться, но лимит удивлений на эту жизнь у Сяо Чжаня, кажется, исчерпан. По крайней мере, он в этом твёрдо уверен. А Ибо подмигивает и спрашивает: — спорим, твоя Орешек так не умеет? Сяо Чжань только кивает. Не умеет, да. — Так… что там… что с твоим… питанием? — О, поверь, Чжань-гэ, ты точно не хочешь это знать. — И всё же? Я хочу. Хочу знать всё про тебя. Ты… ты убиваешь? — вопрос даётся трудно. — Случается, — хмыкает Ибо. — Как часто? — Как повезёт. Повезёт — часто, нет — приходится давиться донорской кровью из пакетов, а это та ещё дрянь. Холодная и… никакая. Она не говорит с тобой, не плачется, не кричит, в ней нет ритма, этого бум-бум-бум, нет жизни. То ли дело пить живых, слушать, как поёт их кровь, как кричит их жизнь. И нет ничего слаще последнего вздоха, последнего удара сердца… — И тебе их не жаль? — Ну, — Ибо смутился и на мгновение потупил взгляд, а потом вскинул и с вызовом посмотрел на Сяо Чжаня, — сначала было не до жалости — жрать хотелось так, что ты себе и представить не можешь. Просто постоянно хочешь жрать, и тебе похуй — кого, лишь бы заткнуть наконец этот ебучий голод, от которого всё горло горит, тело горит, и так холодно, что пиздец, хоть подыхай. А потом… потом привыкаешь… да и с детства к этому готовят, учат основам… И… мы же не убиваем тех, кого нельзя. Только тех, на кого поступил заказ — от политиков, мафии, мудаков всяких. От тех, кто знает, как с нами связаться. Но никто, никто из них не знает о нашей сути. Нас слишком мало и рождаемся мы редко. Рисковать нельзя. Есть правило — узнавший должен умереть. — И… и я? — И ты… если только… Закончить Ибо не удалось. Из-за деревьев на них выпрыгнуло что-то вроде человека, но явно не первой свежести — зелёного, всего в каких-то пятнах, бурых лохмотьях и с шапочкой, из-под которой топорщилась куцая косичка. Существо бешено вращало мутными, заплесневевшими глазами, капало жёлтой слюной с выпяченных сероватых клыков, хрипло рычало и, вытянув руки со скрюченными пальцами, прыгало в их сторону. — Это что ещё за хрень? — свистящим шёпотом спросил Сяо Чжань, — это… да быть не может… это же… — Цзянши, — мрачно ответил Ибо, упёршись взглядом в скачущего мертвяка — при каждом прыжке у того подпрыгивала косичка, но шапочка держалась крепко. «Гвоздём её, что ли, прибили?», — некстати подумалось Сяо Чжаню. Тут бы улепётывать со всех ног, а он древнего чиновника рассматривает — древнего, но упрямо продвигающегося вперёд. Ибо рядом что-то сказал и помрачнел ещё больше. — А? — Не слушается, говорю. Не подчиняется. — И что нам теперь делать? — Тебе — стоять, — приказал Ибо и кинулся на цзянши, одним махом запрыгнул тому на плечи и, Сяо Чжань даже отследить не успел, как это произошло, но вот мерзкая голова существа уже скукоживается в снегу, чуть поодаль превращается в ничто обезглавленное тело со всё ещё вытянутыми руками, а Ибо взирает на это с видом победителя. «Вот, погляди, Чжань-гэ, я даже не запыхался», — словно говорит он, делает шаг к Сяо Чжаню и… потом всё видится какими-то урывками, вспышками. Вот лицо Ибо искажается от ужаса. Вот Сяо Чжань уже носом взрывает снег, и плечо кричит запоздалой болью от удара. Вот прямо перед ним белое окрашивается пурпурным, и падает чья-то подрагивающая мохнатая конечность, а потом и голова с раскуроченной пастью, усеянной двумя рядами острых зубов. И вот уже какой-то звездопад из голов самых разных мастей, размеров, существ — с двумя глазами, тремя, целой дюжиной, с вывалившимися тонкими длинными языками и алыми агонизирующими хоботками, с лишаем на коже и фосфоресцирующими издыхающими грибами, заросшие шерстью по самую шею с вырванной трахеей и абсолютно лысые, а то и вовсе зеркальные, изливающиеся серебристой жижей из лопнувшего пузыря. И над всем над этим непрекращающиеся предсмертные хрипы, стоны, бульканье, хрюканье, визги, треск разрывающейся плоти и хруст ломающихся костей. Ибо не видно. Ни в одной из вспышек. И Сяо Чжань с трудом подавляет желание встать, чтобы найти его. Не шевелиться — вот лучшее, что он может сделать, чтобы помочь ему. Он обхватывает голову руками и лежит, вжавшись в землю, задыхаясь от расползающегося вокруг зловония, стараясь не орать, когда перед самым носом падает очередная голова и смотрит вываливающимися белками — смотрит до тех пор, пока не подёргивается рябью и не опадает прахом. А когда уже ему на голову шмякается что-то мокрое и горячее, затекающее за шиворот, Сяо Чжань пригоршнями забирает снег и пытается счистить это что-то с себя — руки сплошь в пурпурно-чёрных и сине-жёлтых разводах, как будто он в краске какой вымазался. Над ним — мелькающие смазанные тени, оскаленные пасти, угольные когти, взлетающие клочья вырванной шерсти и ошмётки плоти с разноцветными брызгами, но красного всё же больше — его металлическим вкусом пропитан весь воздух. И лицо очень быстро становится мокрым, липким, кажется, даже на губах эта дрянь. Сяо Чжань отплёвывается, растирает лицо снегом и ползёт, ползёт по-пластунски дальше отсюда. Паника накатывает волнами, крик рвётся из груди, но Сяо Чжань только плотнее сжимает губы и ползёт, лихорадочно соображая, как помочь Ибо, как спасти. Что он вообще знает о его мире? Что он может сделать? Что ему стоит сделать? Отвлечь внимание на себя? Но эти твари вроде и так рады бы им закусить, и только Ибо не даёт. Или же это засада? И смертный — лишь повод заставить того биться, заставить терять силы, измотать его? Но кто и зачем? Вот и валун, к которому Сяо Чжань полз и за которым думал спрятаться, чтобы Ибо не переживал за него. Хотя есть ли у него в этой схватке время, чтобы переживать о ком-либо? Есть ли у него вообще время? Сяо Чжань кинул взгляд на небо — всё ещё тёмное, пока тёмное. Хотел было глянуть на наручные часы, но рядом кто-то сипло прорычал. Цзянши. Ещё один. Стоит и тянет руки, обтянутые зелёной расползающейся кожей. Скрюченные пальцы дёргаются. По подбородку стекает что-то, больше напоминающее по виду гной, нежели слюну. И воняет так же. Но мутные глаза так и горят жаждой. — Рррр, — жалобно хрипит цзянши. — Простите, но не сегодня, — отвечает Сяо Чжань, копаясь в карманах. Мелочи нет, и давно — одни карточки в бумажнике, но теми с цзянши не расплатишься. Сейчас бы рис, хоть горсточку, но где бы он его взял? Если только это… про арахис, конечно, в сказках ничего не писали, но чем не зёрна? Сяо Чжань бросает горсть арахиса перед собой, и цзянши умильно рычит, падает на бок и пытается дотянуться, но не может. Хнычет совсем жалобно и наконец подцепляет одним пальцем орешек, перекатывает его в сторону и тянется к другому. — О, друг. Боюсь, ты здесь до утра застрянешь с пересчитыванием, — Сяо Чжань хмыкает, но цзянши уже потерял к нему интерес, всё его внимание сосредоточено на арахисе. Он урчит и елозит по земле, но давным-давно окоченевшее тело ему не подчиняется. Такой тиранозавр мистического мира — большой, страшный, но тупой и с маленькими, ни на что не годными ручками. Сяо Чжань выглянул из-за валуна. Головы и конечности прекратили падать. Ибо стоял посреди мешанины из тел, на глазах распадающихся прахом, и это было бы по-своему красиво, такой серый снег наоборот, не вниз, а вверх, к небу, но жутко, это было жутко до тошноты. Потому что сам Ибо был не похож на себя. Он сжимал за горло какую-то лысую тварь, та скулила и извивалась в его руке, а Ибо сверлил её тяжёлым взглядом. — Кто? — спрашивал он раз за разом, и голос его вибрировал от едва сдерживаемой ярости. Тварь плакала и пыталась мотать головой, только держали её сильные пальцы крепко. — Не хочешь говорить? Ты же знаешь, что я могу сделать? Не только с тобой. Ты же знаешь? О, я уверен, ты знаешь, — многообещающе протянул он, и Сяо Чжаню внезапно стало жаль тварь. — Спрошу в последний раз. Кто? — Это… это… он… — начала тварь и взорвалась фонтаном чёрных брызг. Ибо поморщился, вытер руки о брюки и… покачнулся. Только теперь Сяо Чжань заметил, что тот едва стоял на ногах. Его ощутимо шатало. Костюм, вспоротый в нескольких местах, больше походил на тряпки, в просветах которых виднелась бледная кожа. Бывшая когда-то белой, рубашка пропиталась кровью. Кровь вообще была везде — на лице, на слипшихся от неё волосах, на руках и на снегу у его ног. — Ты ранен? — выдохнул Сяо Чжань и кинулся ощупывать Ибо. Тот лишь устало прикрыл глаза и фыркнул. — Скажешь тоже. У меня ж эта… как её? Повышенная регенерация, вот. Сказал и снова пошатнулся. Побледнел больше, хотя, казалось бы, уже некуда. Метнул панический взгляд на светлеющее небо и застонал. — Что? Что такое? — Рассвет. Надо спрятаться. Быстрее. Залезай. — Ты сможешь сейчас… в таком состоянии? — Нет времени! — крикнул Ибо, — быстрее! — Куда ты… где спрячешься? — спросил Сяо Чжань, забираясь на мотоцикл. — Не знаю! — сквозь рык мотора, — сначала тебя, потом где-нибудь сам. Придумаю. Найду. — Тебе нельзя где-нибудь! — Чжань-гэ, заткнись! — Сам заткнись и послушай! Надо туда, где безопасно. Куда никто не сунется, никто не сможет пройти, потому что дом… — Ты объебался?! Это опасно! Для тебя опасно! — Только ты можешь пройти, ведь так? Больше никто. Так? Вместо ответа Ибо только сильнее сжал руль и газанул. Сяо Чжань закрыл глаза и прижался к нему, всем собой вжался в напряжённое тело, молясь изо всех сил: «успеть. Успеть. Успеть. Только бы успеть». О том, что случится, если они вдруг не, он старался не думать. *** Небо за окнами уже занималось зарёй, когда Сяо Чжань с Ван Ибо ввалились наконец в квартиру. Выбежавшая навстречу Орешек зашипела, но Сяо Чжаню было не до неё. Он бережно опустил стремительно слабеющего Ибо на пол в холле и кинулся задёргивать шторы. Когда он покончил со всем этим и вернулся к Ибо, тот уже не сидел, а лежал, безвольно раскинув руки. Орешек же нервно била себя хвостом по бокам и, прижав уши, утробно рычала на Ибо. Когда же Сяо Чжань попытался мягко отпихнуть её ногой, она воззрилась на него в таком шоке, что он бы рассмеялся, если бы не был так напуган. — Погоди, Орешенька, не злись. Он не причинит мне зла. Только не он. Пусти его, а? Позволь, пожалуйста, девочка? — приговаривал он, стягивая с ног Ибо обувь. Холодные. Очень. Он уже почти привык к тому, что от Ибо веет холодом, но в этот раз всё было не так — сильнее. И… он пощупал ноги, руки, прижался ухом к груди… тишина. Ни дыхания, ни отзвука самого слабого сердцебиения. И всё тело деревянное. Будто он… — Да как это вообще может быть? — спросил Сяо Чжань у притихшей Орешек, — это всегда так у них? Или только сейчас? Что… что делать? Что мне делать, Орешенька? Вдруг он не очнётся? Вдруг он совсем… совсем того, а? Или если бы да, то он бы рассыпался прахом, да? Как это у них происходит? Я же и, правда, ничего не знаю о нём, ничего! Он принялся тереть лицо ладонями, пытаясь прийти в себя. Взъерошил волосы. Снова посмотрел на застывшего Ибо. Кивнул сам себе и, ухватив Ибо за подмышки, потащил в спальню. Водрузить на кровать не удалось — хрупкий с виду мальчишка будто из свинца был отлит. Помучившись ещё немного, Сяо Чжань здраво рассудил, что под кроватью тому будет даже спокойнее — туда уж точно солнечные лучи не проникнут. Кто его знает, может и того, что просочится сквозь плотные шторы, достаточно, чтобы нанести вред таким, как он? Сяо Чжань точно не знал и рисковать не хотел, поэтому затолкав Ибо под кровать, устроился рядом, стянул на себя подушку и одеяло, и заснул. По-хорошему, стоило сходить в душ, чтобы смыть с себя всю пакость ночи, но сил не было никаких. Ещё и Орешек так уютно и привычно улеглась в ногах.