Тот, кто приходит в ночи

Ибо целует горячо, жарко, страстно, тянет вглубь квартиры, попутно снимая с Сяо Чжаня куртку, расстёгивая рубашку. И хочется послать всё к чёрту, отдаться этим рукам, губам, ощущениям, но… но темнота глядит на него пустыми глазницами, безмолвно кричит серым провалом высохшего рта, протягивает обтянутые кожей скрюченные пальцы, царапает по нервам. И губы Ибо слишком тёплые, весь он тёплый и так сильно пахнет кровью, что Сяо Чжаня снова мутит. Он вырывается и, покачнувшись, оседает на пол посреди коридора. — Чжань-гэ? — испуганно шепчет Ибо, опускаясь рядом, — что с тобой? — Я… мне… включи свет, — язык едва ворочается во рту. Свет загорается, но избавления это не приносит. Ибо обеспокоенно вглядывается в его лицо, подхватывает и прижимает к себе, но Сяо Чжань отворачивается и вообще всячески силится вывернуться из крепкой хватки — яростно, молча, загнанно дыша. Ибо встряхивает его, хватает за руки, обнимает и спрашивает, спрашивает, дрожа всем телом: что же случилось, что так напугало. А Сяо Чжань уже не просто вырывается, но бьётся, вот только справиться с Ибо ему не под силу. — Чжань-гэ! Да успокойся ты! Что случилось? Можешь ты объяснить толком?! — вкричал Ибо, но с таким же успехом он мог обращаться к стене. Да к той же Орешек, которая, отбежав на приличное расстояние, жалобно мяукала, наблюдая эту картину, но сказать ничего на понятном, доступном языке не могла. Скрутив Сяо Чжаня, Ибо поволок его на кухню и там, придерживая одной рукой, другой достал с полки кружку, набрал холодной воды и выплеснул ему в лицо. Тот как-то резко обмяк, зафыркал, отплёвываясь, и затих, мелко вздрагивая, когда капли с волос закапали ему за шиворот. Ибо думал было опустить его на стул, но всё никак не решался. Поэтому так и стоял, заключив Сяо Чжаня в кольцо рук и уткнувшись ему в шею. — Ты тёплый, — наконец подал голос Сяо Чжань. — Мгм, — согласился Ибо. — Это плохо? — Обычно ты холодный. — Есть такое. — А сегодня тёплый. — И? — Ибо потёрся носом о щёку Сяо Чжаня, но тот отпрянул, насколько это возможно было в таком тесном захвате, и наконец посмотрел на него. И то, что увидел Ибо в его глазах, ему не понравилось. Страх. Отвращение. Боль. Отчаяние. Ибо вздрогнул, расцепил руки и, попятившись, застыл у окна, весь будто сжался под взглядом Сяо Чжаня. Но глаз не опускал. Провинившийся и не признающий вины. — Почему ты тёплый? — тихо спросил Сяо Чжань. — Я думал, тебе понравится, — так же тихо ответил Ибо. И Сяо Чжань застонал — в шаге от того, чтобы не зарыдать. Он не мог на него злиться, не мог, не должен был. Ибо живёт по законам своего мира. Действует по законам своего мира. Чувствует и мыслит. И сейчас отчитывать его, спрашивать, ужасаться — равносильно тому, как если бы на месте Ибо была Орешек, растерзавшая нечаянно залетевшую бабочку. Но Сяо Чжань злился. И боялся. Боялся, что Ибо найдут. Что его накажут. Что он там говорил про законы — запрещено оставлять следы? Запрещено убивать тех, кого могут хватиться? И ещё много чего запрещено, но два ключевых закона нарушено. И… если даже менеджера Ву убил не Ибо, то других… с другими он мог поступать так же — с теми, «кого можно». И не факт, что в число тех, «кого можно», попадают только те, кто по меркам всех миров заслуживает смертной казни. Им же вообще всё равно кого, лишь бы «можно», лишь бы «не хватились». И «без следов». — Кого ты убил? Вот. Вопрос прозвучал. То, чего он боялся, слетело с языка, и Сяо Чжань не успел это поймать, не успел смягчить удар. Однако Ибо и не думал уклоняться, уставившись вместо этого на него как на идиота. — Что? С чего ты решил, что я кого-то убил? — Ну… потому что ты тёплый? А обычно холодный. И… и я заметил, что когда ты кусал меня, то теплел… И… — И поэтому ты решил, что я кого-то грохнул, да? — Ибо ухмыльнулся и вальяжно опёрся о подоконник, — мой организм, конечно, был бы рад свежей пище, но нет, в этот раз закидываться пришлось стерильной ссаниной со всякими мерзкими добавками, чтобы ссанина не свернулась. Питательно? Да. Вкусно? Ни разу нет. Был ли я настолько голоден, чтобы давиться этой дрянью сегодня? Не настолько. Я могу продержаться некоторое время, и я бы лучше ходил отмороженным куском льда, если бы не сучий хер Сяо Чжань, ради которого я готов хоть каждый день жрать по несколько пакетов этой ебанины за раз. А знаешь почему? Сяо Чжань уставился на носки своих ботинок, вокруг которых уже натекла приличная лужа уличной грязи. Смотреть туда, пытаться поймать блики от лампы и собственный размытый силуэт было проще и безопаснее, чем смотреть на Ибо, который, судя по дрожавшему от злости низкому голосу, едва сдерживался, чтобы не разорвать его. И всё же Сяо Чжань нашёл в себе силы, чтобы встретиться с ним взглядом и на грани слышимости просипеть: — П-почему? — Да потому что мне не всё равно! Ты мне не безразличен! И я не просто схожу с ума по тебе. Это что-то такое, что выворачивает меня похлеще голода, что проникло в кровь и сидит теперь вот здесь, — Ибо яростно ткнул себя в сердце, — ради тебя я хочу быть другим. Хочу быть живым. Тёплым. Чтобы… чтобы не пугать тебя, — закончил он совсем тихо. — Ты не пугаешь меня. — То-то ты так от меня отскочил сегодня, — обиженно протянул Ибо. Взгляд исподлобья, плечи опущены, весь нахохлившийся, нервно теребящий край своего худи. Нестерпимо захотелось подойти, обнять и не выпускать. Захотелось гладить по волосам, по напряжённой спине, прижимать к себе и вжиматься самому, объяснять, успокаивать, потому что это… это же Ван Ибо. И он важен, значим любым — холодным ли, тёплым, добрым ли, злым, ластящимся ли, огрызающимся. Всегда. Но… — Сегодня… это другое, — вздохнул Сяо Чжань и устало потёр переносицу. — Меня допрашивали полицейские. Точнее, беседовали. Из-за… менеджера Ву. Его убили. Мне… мне показали снимки. И лучше бы не показывали. Не знаю. Я закрываю глаза и вижу его. Точнее, то, во что его превратили. Всё тело в чёрных точках. Кожа серая. Крови нет. Вообще нет. И… мне кажется, ты знаешь, что я хочу сказать… — Похоже, да, — задумчиво кивнул Ибо, — но это не я. На хрен бы мне сдалось грохать этого мудилу? Да, он мне не нравился. Но мне вообще мало кто нравится. А на большинство мне просто срать. К тому же, он не из тех, на кого можно охотиться. Запарились бы потом подчищать. Да и следы оставлять нельзя. Это любой знает. Я же говорил тебе, помнишь? — Помню. Но я и не думал, что это ты… — Тогда что? Чего ты так шарахнулся от меня? — Я… я подумал о том, кого тебе пришлось убить, чтобы стать тёплым. — Я уже ответил. Никого, — припечатал Ибо, зло прищурив глаза. — Да. Я слышал, да. И я верю. Но… но ты же сам говорил, что, бывает, и убиваешь тех… тех, кого можно. И это ведь не только какие-нибудь неизвестные никому отбросы, так? — Не только. — И… они всегда так… выглядят потом так? — Не всегда. Вообще никогда. — Почему? Ты же сам сказал, что похоже… — Ещё я сказал, что нам запрещено оставлять следы. Поэтому если берёшь много, то от тела надо избавиться — сжечь, растворить в химикатах. Если надо обставить всё как несчастный случай, то брать можно немного. Чтобы было незаметно. Чтобы казалось, что умер сам. Остановка сердца, кровоизлияние в мозг. — Вы и так можете? — Много как. Подчищать сложнее. Не за каждым будут. Тех, кто нарушает законы, наказывают. — Насколько строго? — Строго. — Ты… ты нарушал? Ибо кивает, не отрывая от Сяо Чжаня тяжёлого взгляда. И спина покрывается липким холодным потом. Горло будто сдавили фантомные ледяные пальцы. Вздохнуть бы, но и выдохнуть не получается. Хочется отмотать назад и сказать Ибо, чтобы он не кивал, не соглашался, не признавался, потому что не спрашивать Сяо Чжань не может. Он прислоняется к стене, а хотел бы сползти на пол, зарыться в колени, обхватить себя руками и кричать — кричать до тех пор, пока со всем воздухом из лёгких не выйдет то безумное, отчаянное и дрожащее, что там поселилось. — Как именно это было? Что ты нарушил? — спрашивает Сяо Чжань и сам не узнаёт свой голос. Пустой. Механический. Безжизненный. Ибо криво улыбается, оправляет истерзанный рукав худи и, погрузившись в изучение несуществующего пятна на нём, глухо роняет: — Убил тех, кого нельзя было. Оставил следы. — Кого ты убил? Ибо молчит. Рвано выдыхает и продолжает хранить молчание. Поднимает глаза на Сяо Чжаня и тут же опускает. Отлепляется от подоконника, подходит к столу и садится за него, скидывая голову на руки — так, что виден только светлый затылок, острые локти и застывшую спину. И когда Сяо Чжаню уже кажется, что ответа не будет, он начинает говорить. — Она нравилась мне. Нравилась до того, как я стал таким. До перерождения. Она тоже гоняла на скейте. Слушала ту же музыку, что и я. Но я ей нравился не так, как мне того хотелось. Друг? Да. Парень? На хрена, когда рядом такой весь из себя крутой И Чжу? Но и меня она не отталкивала. Играла. Забавлялась. Со мной можно было много где побывать, много куда пройти. С И Чжу можно было только гонять на скейте, ржать над тупыми шутками и целоваться. А когда не было И Чжу, то и со мной можно было целоваться. И не только. Я… я не хотел её делить ни с кем. Хотел быть самым крутым. Хотел, чтобы она видела только меня. Хотела только меня. Но ты же помнишь, да, что до перерождения мы ничем не отличаемся от людей? Ни зачаровать, ни подчинить, ни внушить — ничего не можем, пока… пока не переступим черту, не шагнём за порог. — И ты? — И я шагнул. А потом пришёл к ней. И убил. Я не хотел. Я, правда, не хотел. Я не хотел, Чжань-гэ! Не хотел её убивать! — уже рыдал Ибо, и Сяо Чжань сдался — подошёл к нему, сел рядом и принялся успокаивающе гладить его по спине. — Я верю, Ибо. Верю. Не надо так, пожалуйста. Бо-ди. — Я не сдержался. Не смог. Думал, что смогу, но не смог. Мне вообще нельзя было выходить к людям в первый год после перерождения. Я должен был сидеть под замком. Дома. Как все, кто проходит через это. Но это все. А это я. Меня не могли не пустить. И я… я выпил её всю. А потом пришёл к И Чжу. Выманил его. И тоже выпил всего. И если бы меня не поймали, то выпил бы и ещё кого-нибудь. Этот голод… чем больше ты жрёшь, тем больше хочешь. Это пьянит, ослепляет, лишает воли, разума, всего. Всё превращается в красное, в кровь. Она всюду, и её всё мало и мало. Хочется пить её, купаться в ней, погружаться и тонуть. И если бы я не был наследником клана, то я бы и сейчас, наверное, сидел взаперти, по сотому разу повторял одни и те же правила на стене и ждал бы, когда клыки отрастут снова, чтобы их снова выдрали — в назидание. Но я — не все остальные. Мне влетело, да. Отец чуть голову не оторвал, но… они подчистили всё за мной. И мне бы радоваться тогда, да только выть хотелось больше. Выть и убивать. Как только меня выпустили… всего месяц спустя… я пошёл туда, к её родителям. И, знаешь, что? Они жили как ни в чём ни бывало! Они не оплакивали её! Не оплакивали смерть единственной дочери! Им вообще как будто срать было на то, что её не стало! Я стал приходить к их дому каждую ночь. Каждую грёбаную ночь. Я приходил и слушал их разговоры. И как же я ненавидел их! Они забыли её, представляешь? Забыли свою дочь, словно и не было её вовсе. Никогда не было. Не рождалась. Не жила. Не умерла. Пфф, и всё! Вот как это работает. Был человек, и нет человека. Все, кто её знал, забыли о ней. Но хуже всего того, что забыли её же родители. Они предали её, они должны были быть сильнее, но не хотели страдать и забыли. Вот как я думал. И, знаешь, что я сделал? — Что? — одними губами спросил Сяо Чжань. Казалось, ещё немного и он рухнет, не вынесет этого колкого тёмного взгляда. Рухнет перед Ибо, закроет ему рот ладонью — крепко-крепко, чтобы больше ни одно слово не слетело с его губ, чтобы он прекратил мучить его и себя. Но всё тело как онемело и обратилось в слух. — Я убил их, — будничным тоном сообщил Ибо, — убил её родителей. Выпил досуха. Не оставил ни единой капли. Ничего. И их… представляешь, — он хохотнул, — их тоже не стало. Хоп, и нет. Тогда я был зол. Я думал, что отомстил им за предательство, но… я … я ужасен. Противен тебе, наверное. Я… должен был… должен был рассказать тебе сразу. Нет. Я вообще не должен был к тебе подходить. Не должен был трогать. Марать собой. — Нет, Ибо. Прекрати. Пожалуйста. Не говори так, прошу. Ты не ужасен. И не противен. Ты — это просто ты. Мне жаль эту девочку. И мальчика того жаль. Но тебя… тебя мне жаль больше. Потому что это тебе приходится жить с этим. И помнить об этом. И сейчас, когда ты рассказываешь, я же вижу, как тебе больно. — Ты думаешь, меня это оправдывает? — фыркнул Ибо. — Нет. Но и монстром в моих глазах не делает. Я… прости, пожалуйста, что оттолкнул тебя, но… — Я всё понимаю, Чжань-гэ. Любой бы оттолкнул. Ещё бы и кол в сердце загнал, чтобы наверняка. Знаешь, я пойду, — он встал, не глядя на Сяо Чжаня. Мягко, как перетёк, увернулся от протянутых рук и пошёл к двери. — Зачем ты? До рассвета ещё ведь есть время. И ты же хотел спать здесь, — бросился за ним Сяо Чжань. — Чжань-гэ лучше всё хорошенько обдумать. Не хочу мешать. — Но ты не мешаешь! — Обдумай всё, Чжань-гэ. Я приду. Потом. Если пожелаешь. И он ушёл, слившись с темнотой в холле. Внезапно перегоревшие лампочки моргнули и с тихим гудением ожили вновь. Безжизненный и тусклый свет. Неужели Ван Ибо обречён всю жизнь вот так — довольствоваться иллюзией света и тепла? Он так и не спросил его ни разу об этом. И о покушении не спросил, а ведь это важнее всех возможных солнц сейчас. И важнее переживаний за смерть менеджера Ву, похолодев, признал Сяо Чжань. Не случайно же Ибо просил позволить ему спать здесь, остаться там, где его не найдут, не тронут. — Что же я наделал? Что я наделал? — взвыл Сяо Чжань и, обхватив голову руками, осел на пол у закрытой двери.