Тот, кто приходит в ночи

      Оно прошло мимо. Постояло у двери, помаячило у окон и, колыхнувшись тёмной массой, двинулось дальше. Затихало, удаляясь, ввинчивавшееся в мозг жужжание. Истаивал тошнотворный сладкий запах, но холод по-прежнему оставался на месте и был почти осязаем — тронь пальцем воздух, и он пойдёт белой паутиной морозных узоров, но не таких, что рождаются на окнах, а таких, что тянутся и опутывают с ног до головы, заворачивают в снежный саван и держат крепко, пока не явится на их зов тот, кто приходит в ночи.       Вот он сейчас рядом с Сяо Чжанем. Сжал руку до болезненного хруста, смотрит, не мигая, в окна, а потом медленно поворачивается и уже нечитаемо, долго, тяжело на него, и не понять, чего в этом взгляде больше — только наметившегося к отступлению страха, сумасшедшего голода, что висит на волоске истончившегося самоконтроля или же болезненного отчаяния вкупе с щемящей нежностью, от которой всё переворачивается внутри и занимается сладкой дрожью. Ибо прикусывает клыками нижнюю губу и, прикрыв веки, смотрит на него из-под ресниц, слизывает выступившие капли крови, окрашивая бледное в алый. И Сяо Чжань клонится, притягиваемый невидимым магнитом, во рту скапливается слюна, так сильно хочется тоже огладить эти губы языком и поймать этот верткий и дразнящий розовый.       Щёлк. Застывшие было настенные часы возобновили свой ход.       Скрип. Забытый старичок завозился на стуле.       И копившаяся капля воды наконец ударилась о дно раковины. Металлический стук, гулкий в предрассветной тишине.       Сяо Чжань вздрогнул, очнувшись. Отшатнулся, но Ибо рванул назад и, схватив за затылок, притянул резко, прижался жадно, сам толкнулся языком, углубляя поцелуй. И не ответить ему было сложно, невозможно просто, пусть и билась на задворках сознания мысль, что неправильно это, нельзя сейчас, нельзя здесь. Но как же Сяо Чжань скучал по этим рукам, что зарывались теперь пальцами в его волосы, прихватывали и тянули сладкой болью, проходились подушечками по позвонкам, вдавливались костяшками в плечи и жарко шарили широкими ладонями по спине, спускаясь ниже и ниже — туда, где уже отзывалось на холод прикосновений томительным ожиданием. — Нет, нет, Ибо, постой, — шептал Сяо Чжань между ласками, когда удавалось глотнуть воздуха, когда удавалось не срываться на стоны и самому не сминать губами губы. — Почему нет? Почему стоять? — не менее сбивчивый шёпот в ответ. — Потому что… — вспомнить, почему же «нет», внезапно очень тяжело. В голове ни единой мысли, блаженная пустота, зефирная мягкость, и язык, желающий не сплетать буквы в слова, но сплетаться с другим языком, никак не помогает. Только с попытки десятой, только запустив руки под одежду Ибо, только коснувшись прохладной гладкой кожи и укусив его за восхитительный кадык, дёрнувшийся под зубами, Сяо Чжань наконец простонал в опухшие губы дрожащее «нельзя». — Нельзя? Почему нельзя? — обиженно скуксился Ибо и с поистине детским непониманием просительно заглянул в лицо. — Как нельзя? Совсем нельзя? Или только так нельзя? — поцеловал, едва касаясь. — Или так нельзя? — мучительно плавно повёл носом по коже, шумно вдыхая, — а вот так можно? — уложил на пол и сам устроился сверху, двинул бёдрами, дав ощутить своё возбуждение, и Сяо Чжаня так повело, что он был готов растечься здесь бесформенной массой, превратиться в радостно подрагивающее желе. Он уже и не помнил, почему нельзя, что нельзя, зачем Ибо вообще спрашивает, зачем прерывается на эти глупые вопросы, если может просто вот так вжиматься в него, вылизывать шею, поигрывать на ней клыками, слегка царапая, но пока не погружаясь.       И Сяо Чжань с ужасом понял, что восторженно ждёт этого «пока» — ждёт и желает, неосознанно притираясь ближе, запрокидывая голову, подставляясь, давая больший доступ. Краем глаза он заметил хозяина дома — тот всё так же сидел на стуле и смотрел на них и в то же время как сквозь них. Ни тени не то что отвращения, но и удивления, шока, хоть чего-нибудь, похожего на эмоции живого человека. А потом весь облик его поплыл, подёрнулся рябью, и вот уже со стула под круглыми настенными часами на него обвиняюще смотрит менеджер Фэнь — расковыривает ранки на шее, раздирает блестящими от тёмной крови пальцами до огромных дыр и молчит, слышно только, как стукают, ударяясь о дощатый пол, её слёзы и как чавкает растревоженная плоть.       И объятия Ибо не кажутся такими жаркими — от них веет холодом мёрзлой земли и жадно раскрывшей пасть тьмы, притаившейся у порога. Сяо Чжань рвётся из них, бьётся, но сети крепки, что стальные тросы. — Не смотри, не смотри, — шепчет Ибо, закрывает губами веки, целует их и дрожащие ресницы, собирает слёзы, стоны, вдохи-выдохи. И Сяо Чжань не смотрит. Не может смотреть, когда всё, на что позволено — это сияющие глаза Ибо, и не оторваться — столько в них любви, сводящего с ума желания и просьбы. И он бы отдался на волю этим рукам, что оглаживают его бёдра и забираются под ткань джинсов, но… — Ибо… Бо-ди… он же… он же смотрит на нас, — панически сообщает Сяо Чжань. — Чжань-гэ, он под моим внушением. Не смотрит он никуда. Он сейчас как спит, — втолковывает Ибо как маленькому. — Отправь… отправь его и в самом деле спать. — И тогда Чжань-гэ позволит мне? Ты позволишь мне?..       Чжань-гэ лишь слабо кивает, не в состоянии после такого вопроса, прозвучавшего с такой отчаянной надеждой, использовать рот для чего-нибудь ещё, кроме как для поцелуев и ласк. Он и дышать-то ровно не может, какие уж там слова. И то, что испрашивает Ибо, то, в чём так остро нуждается — Сяо Чжань отдал бы ему всё, всего себя и без лишних фраз. Он путается в чувствах, путается в мыслях и эмоциях, в звуках и цветах. Всё вдруг меркнет, и остаётся только Ибо, оказывающийся возле хозяина дома и что-то ему втирающий. Что именно, Чжань не слышит — ни шагов старичка, когда он, подцепив тапки, удаляется в одну из комнат, ни хода часов, стрелка которых неумолимо движется к шести, ни шороха одежды, которую Ибо снимает с него и с себя, только нарастающий ритм, то чуть приглушённый, то бьющий набатом, то успокаивающий, то взлетающий заполошной птицей. Два ритма, и один вторит другому, сплетается с ним, вытанцовывает вокруг него, уговаривает и ведёт, направляет и подчиняется. А потом всё это становится музыкой — самой искренней из тех, что Чжань когда-либо слышал. — Ты чувствуешь это, да? — счастливо улыбается Ибо ему в губы, — ты слышишь, как моя кровь поёт для тебя. Чжань-гэ? — Это она? Но почему?.. Как я это… -… слышишь? Потому что я люблю тебя, Сяо Чжань. И ты… твоя кровь отзывается потому что…       Договорить Ибо не удаётся — Сяо Чжань целует его со всей силой, на какую только способен. Уставшее было после ночной гонки тело оживает и горит огнём. Он весь — огонь, сжимающий в своих объятиях оплывающего от такого напора Ибо. Тот млеет, тает, а потом и сам возгорается — прикусывает кожу, зализывает отметины, размазывая кровь, глубже кусает в шею, плечи, пьёт его маленькими глотками, с тяжёлым вздохом отрываясь от ран, припадает к ним снова и снова, проводит языком по внутренней стороне кисти и, зажмурив глаза и только что не урча, погружает клыки в запястье, но странное дело — Сяо Чжаню вовсе не больно. Точнее, не так больно, как должно было быть. От каждого укуса его прошивает таким удовольствием, что пальцы поджимаются и хочется больше, ближе, сильнее, особенно когда Ибо смотрит так, когда выписывает языком кровавые узоры на его ладони, недвусмысленно толкается меж пальцев и, обхватывая средний, втягивает его в жаркий рот — Господи, какой же он жаркий, какой тесный и влажный и какой горячий с этим безумным шалым взглядом из-под полуопущенных ресниц. У Сяо Чжаня не то что бабочки порхают где-то внизу живота, он сам как бабочка — невесомая, рвано бьющая крыльями и с каждым взмахом теряющая драгоценную пыльцу, без которой и ощутимо легче, но и летать невозможно — та кружится в черноте комнаты алыми мерцающими звездами, оседает на сотканных из лунного света волосах Ибо, впитывается в его молочную кожу, и сам Ибо, высунув язык, ловит этот красный снег, облизывается жадно, довольно, оглаживает свои длиннющие клыки и невозможно красивые губы — такие преступно яркие на белом лице, что Сяо Чжань не может удержаться от глупого смешка и не назвать его Белоснежкой. И это последнее, что он помнит, прежде чем отключиться. *** — Давайте, просыпайтесь, надо поесть. Молодой господин велел вас в чувство привести, — дребезжит над ухом старческий голос. А ещё что-то звякает и так нудно, противно: бданц, бданц, бданц. Кажется, будто голова его — это колокол, древний такой колокол, и кто-то с маниакальным упорством заправского садиста бамкает в него, приближая тот час, когда колокол этот наконец не просто треснет (трещинами он покрылся давно), но развалится совсем. Сяо Чжань пытается отвернуться, но этот кто-то слишком бесцеремонный и слишком упрямый. И старый. Голос идёт трещинами что тот колокол. — Вот сейчас покушаете и легче станете. Давайте.       В губы тыкается что-то мокрое и горячее, остро пахнущее имбирём, сычуаньским перцем и чем-то мясным. Печенью. Желудок отзывается первым — подаёт жалобный голос. С глазами сложнее — продрать их удаётся только после попытки пятой, и тут же приходится зажмурить — даже рассеянный солнечный свет, мягко струящийся в комнату через зашторенные окна, болезненно бьёт по глазам.       Сяо Чжань стонет, и этот некто с дребезжащим голосом коварно использует эту возможность, чтобы залить в приоткрывшийся рот ложку пряного бульона. А за ним ещё ложку, и ещё. И вот уже глазам не так больно, терпимо даже — можно смотреть и различать цвета, оттенки, а не только видеть хаотично дёргающиеся чёрные пятна.       На низком стуле перед ним давешний старичок. Уже не в ночном халате, а в вязанном зелёном свитере и тёплых спортивных штанах. Он улыбается ему добро и тепло, и от глаз его и губ расходятся сети лучистых глубоких морщин. Выцветшие глаза когда-то, должно быть, были тёмно-карими, может даже совсем чёрными, а теперь они как кусочки оплавленного янтаря — светлые-светлые, почти жёлтые. Волос на голове нет совсем, и кружащаяся в воздухе солнечная пыль мягко оседает на его блестящей лысине. — А где… — Молодой господин? — улыбаясь, спрашивает хозяин дома. И Сяо Чжань благодарен ему за понятливость. Его собственный язык кажется прилипшим к гортани, и во рту, несмотря на съеденный суп, до сих пор пустыня. Кивнуть — и то тяжело, боль перетекает из затылка и ударяется о внутреннюю часть лба, а потом снова растекается по всей голове. И снова "бданц-бданц-бданц". — Он спит. В той комнате, — старичок указывает направление, — а вас велено накормить и привести в порядок. Как чувствуете себя? — Ужасно, — честно признаётся Сяо Чжань. Говорить трудно, каждое слово со здоровенный булыжник весом, неподъёмный и бесформенный, но и не спрашивать он не может. — Он… что-то ещё говорил про меня? — Нет. Насколько я его знаю, он вообще не любитель поговорить. — Насколько знаете? Так вы его знаете… знали раньше? — Да уж знавал, да. Лет пять-семь назад он частенько забегал ко мне в магазин с друзьями, мороженое они покупали. Помню, залетят, займут столик у окна и сидят чуть ли не весь день. Мороженое уж всё съедено, а они сидят, смеются. — И… с кем же… с кем же он был в вашем магазине? — Да я не помню уж, с кем именно, кем были эти ребята. Может, из школы кто. Помню только, что дружили очень. И что весело им вместе было. Но бывало, что А-Бо и один приходил, сидел подолгу до самого заката. Бывало, что и оставался ночевать здесь, у меня. Ругался он часто с родителями. Я ему говорил, что нельзя так, что родителям лучше знать, что для него надо, что они для него добра хотят. А он только вздыхал и молчал. Видать, серьёзные у них разногласия были. — И что, никто за ним не приходил? — Почему же? Брат старший как-то приходил. Потоптался-потоптался на пороге, да ушёл восвояси, когда А-Бо сказал, что хочет попробовать жить по-человечески. Я, правда, так и не понял, что он хотел этим сказать, но больше никто к нему не приходил, а потом и он сам исчез. Я уж и не чаял увидеть его вновь. Странно, совсем не изменился, а ведь столько лет прошло. — Да не так уж и много, — вяло возразил Сяо Чжань. — Да. Вы правы, пожалуй. — А почему вдруг А-Бо снова объявился? И кто я такой? Вам не интересно? — Молодой господин велел привести вас в порядок, — мигнув, ответил хозяин дома. — Ясно-понятно, — Сяо Чжань вздохнул и откинулся на подушки дивана. Расспрашивать дальше не имело смысла. Программа сбоев не давала. И хуже всего, что он уже начинал к этому привыкать. Или так сказывалась дикая слабость, сковавшая всё его тело и, похоже, разум тоже. Хотел бы он думать, что второе, потому что первое не нравилось ему очень — как если бы он вдруг потерял что-то важное, делавшее его самого человеком. Того и гляди, начнёт расковыривать в себе чувства, как погибшая менеджер Фэнь раны от клыков Ибо. И снова ничего. Ему бы сокрушаться, что из-за него погиб человек, давиться слезами, но внутри пусто. И сухо — так же, как во рту. Пустыня, выжженная прожорливым солнцем и сдавленная стальными кольцами.       Старичок в последний раз промокнул ему губы салфеткой, собрал посуду и, притворив за собой дверь, вышел из комнаты — судя по всему, гостиной, маленькой и уютной, с терракотовыми обоями, явно бывшими когда-то тёмно-красными. Местами, где ещё недавно крепились полки или картины, а, быть может, и фотографии, сохранились отметины былого величия. В углу на тумбе из рыжего дерева пылился телевизор под желтоватой вязаной салфеткой, а на ней — фаянсовые кролики, застывшие в весёлой пляске. В серванте гнездилась посуда и стопками восседали блоки газет. А от пола, вылезая из красного вазона, тянулось к потолку денежное дерево. И Сяо Чжань подумал, что ещё никому это дерево не принесло богатства. Ещё он подумал, что всё вместе и по отдельности это смотрелось ужасно, но почему-то было до невозможного уютным и вот домашним, да.       «Брат старший как-то приходил», — прилетело в голову очередным бданц. Сяо Чжань резко похолодел под шерстяным одеялом. Если старший брат Ибо знает про это место, то рано или поздно он сюда пожалует, и возможно не только он. Чем дальше, тем больше Сяо Чжань уверялся в том, что ни к кому в семье Ибо нельзя было поворачиваться спиной. Мало ли кто и как себя вёл, пока ты был в зените силы или власти. Одно неверное движение, дай лишь повод, и тот же брат, Сяо Чжань не сомневался в этом, мог вцепиться Ибо в глотку.       И жужжащая хрень, от которой они бежали... Что это ещё за напасть? Что охотится за Ибо, методично выслеживает его и бьёт по самому больному? В такой ли они безопасности здесь?       Внезапно очень важным сейчас стало увидеть Ибо, убедиться, что всё с ним хорошо. Сяо Чжань еле как выпростался из-под одеяла и, пошатываясь, цепляясь за плывущие двоящиеся стены, побрёл в комнату, на которую указал хозяин дома.       Дверь поддалась с лёгким скрипом. Внутри оказалось так темно, что Сяо Чжань и собственной руки не увидел бы, не то что Ибо под кроватью — почему-то казалось, что он опять будет спать именно так.       Нащупав на стене выключатель, Сяо Чжань нажал его, и комнату залил приглушённый свет прикроватной лампы, а на кровати, сложив руки на груди, лежал Ибо — такой, от взгляда на которого особенно щемило сердце, в горле образовывался болезненный спазм, а тело затапливала необъятная нежность. Сяо Чжань ещё повздыхал, а потом аккуратно, будто он мог нарушить его сон, лёг рядом. Он смотрел на самый чудесный профиль, на чуть приоткрытые розовые губы и пушистые ресницы, гладил светлые волосы, разметавшиеся по подушке и чувствовал чувства — такие сильные, что от них становилось больно в груди, но боль эта была из разряда приятных, от которой хотелось и плакать и смеяться одновременно.       Он не оставит его никогда. Что бы ни случилось, какая бы жуть ни вывалилась, кем бы ни пришлось пожертвовать ради него — он будет с ним до конца, понял Сяо Чжань, засыпая рядом с Ибо. Будет до конца.