Тот, кто приходит в ночи

      Он не хотел с ним идти, но кто бы его спрашивал. Ему даже проораться толком не дали — только кинулся за капюшонами, уводящими Ибо, как тело сковало незримыми путами, а крик застрял в горле, ударившись о намертво сомкнутые губы. И можно было сколько угодно возмущаться и неизменно натыкаться на суровый взгляд этого Хайкуаня, чтоб его. Сяо Чжань ни на минуту не поверил ему, не поверил в то, что тот не был заодно с этой странной девицей Юнхуа. Ведь всё складывалось как нельзя удачно именно для Хайкуаня. Если Ибо сейчас осудят, если лишат статуса наследника, если… О том, что ещё может грозить Ибо, Сяо Чжань старался не думать. Получалось плохо. Он вообще ни о чём другом думать не мог, как только панически кричать (хотя бы мысленно) и мысленно же рваться к Ибо. Понимал, что ничем помочь не сможет, но отпустить его не мог. Не после того, как только что обрёл, не после того, как узнал о нём больше и увидел, до какой черты его пытались довести.       О, если бы он сейчас мог шевелить руками, он бы забросал этого проклятого Хайкуаня всем, что было в его карманах. Соль… у него была соль. Он мог проверить ещё один миф — зашипит ли этот кровосос от соли или нет, покроется ли язвами и кинется ли продирать глаза, стремясь вытащить мельчайшие крупицы соли, а та бы уже растворялась в его слизистой и разъедала ткани, он бы орал и матерился, наверняка матерился бы, а Сяо Чжань бы хохотал, а потом бы ещё пнул — и не раз, и не два, а много раз, столько, на сколько у него хватило бы сил. И плевать, что так нельзя, что неблагородно это бить раненого — бить раненого всё равно же, что бить лежачего, но какое к чёрту благородство, когда они заведомо в не равных условиях, когда всё, что может спасти Сяо Чжаня (и спасти Ибо) — это как раз хитрить и изворачиваться?       Но шевелить руками он не мог. Он мог только думать, представлять и стоять соляным столбом, пока Хайкуань, прищурившись, изучал его. Что, размышляешь, как бы поизощрённее меня прикончить, а потом и это повесить на Ибо? Так вы договаривались со своей ненаглядной тварью, думал Сяо Чжань в те моменты, когда не сгорал от страха за Ибо и не посылал проклятия на голову его братца и этой Юнхуа. Ох, если бы он только мог шевельнуться. Мысли о том, что и в этом случае ничего не получилось бы, что второго раза обвести себя вокруг пальца такая тварь как Хайкуань бы не допустила, Сяо Чжань старательно прогонял. Он бы попытался. Это всяко лучше, чем быть бессловесным мешком плоти, ни на что не способным мешком плоти.       Словно в подтверждение его слов Хайкуань подошёл вплотную, придирчиво, поджав губы, оглядел, нахлобучил ему капюшон парки, туго затянул завязки под подбородком и затем одним махом перекинул, что тот мешок, через плечо и устремился куда-то вперёд с нечеловеческой скоростью. Сяо Чжань бы ойкнул, да только и этот возглас заглох на подлёте к губам. Всё, что он мог, это протестующе мычать, старательно проговаривая мычанием особенно сочные ругательства и проклятия. Рискнул посмотреть вниз, и желудок угрожающе подпрыгнул к горлу, явно собравшись на выход несмотря на запечатанный рот. Желудку вообще, похоже, было откровенно пофиг, запечатано там что или нет, может Сяо Чжань пустить излишки перехваченного обеда, до этого вовсе не казавшиеся излишками, но теперь резко вдруг вообразившими из себя остро нуждающимся в поиске других плоскостей для нахождения, нежели стремительно уплощавшийся желудок.       Он закрыл глаза, но и это не помогло: крыши домов так и мелькали перед внутренним взором, причём с такой быстротой, что всё это казалось какой-то безумной каруселью, с которой никак не сойти, потому что с каждым оборотом она раскручивается всё быстрее и быстрее, поднимаясь всё выше и выше, позволяя холодному ветру с остервенением щипать его щёки, впиваться иглами в кожу и выстужать влагу с глаз. А он мычит изо всех сил, мычит так, что горло скоро точно сорвётся и заболит, сглатывает постоянно набегающую слюну и с ужасом думает о том, что будет, если желудок всё же пробьёт рот и выпрыгнет. Как дальше-то без желудка? И тут же: какой желудок? Причём тут желудок, зачем ему вообще желудок, когда уже всё, скоро будет совсем всё, и он ничего, совершенно ничего не сделал, не сможет сделать, чтобы как-то это изменить?       Он замычал с новой силой — сначала на одной ноте, а потом опять выделяя каждое проклятье мычанием. — Если ты не заткнёшься, то я сброшу тебя, — раздражённо сказал Хайкуань и перехватил его поудобнее и тут же, мягче: — потерпи немного, скоро прибудем.       И от вот этой едва заметной смены настроения всего в одном обращении Сяо Чжань несколько опешил — настолько, что и впрямь заткнулся. Тем более что горло уже порядком устало разоряться впустую. Он позволил себе обмякнуть на некоторое время, раздумывая, что бы могла значить эта внезапная мягкость — Хайкуань и правда на их стороне? Он правда не предавал брата? Правда не знал о планах Юнхуа и сейчас не помогает ей, не утаскивает Сяо Чжаня в какое-нибудь укромное место, чтобы по-тихому иссушить его, а потом предъявить на Совете кланов труп, чтобы окончательно добить Ибо, чтобы он не стал сопротивляться, а сам захотел смерти? Ну потому что смысл тащить так далеко, если это можно было бы сделать в любой подворотне, да хоть на той же улице в квартале хутонов — никто бы и не заметил, не иначе как заклятье какое эти твари наложили на район вокруг дома радушного старичка (эх, Сяо Чжань так и не узнал его имени, а теперь вряд ли когда узнает). Да и не могла ему почудиться эта теплота в голосе, как будто он уговаривал, извинялся и даже сочувствовал и, возможно, тоже боялся. И глаза — не было в них ненависти, и того вымораживающего холода, каким колол взгляд Юнхуа, тоже не было. Юнхуа. Но та же Юнхуа стала совсем другой, когда рядом появился Хайкуань — вся надменность схлынула с неё подобно старой змеиной коже, а взамен появилось тепло — такое искреннее, сияющее, что то платье, в которое она вырядилась, и не скажешь, что эта была та же Юнхуа, которая всего минуту назад высказывала Ибо и угрожала ему. И если Юнхуа так могла, то и Хайкуань мог. Что мешало ему прикинуться любящим и заботливым братом, чтобы потом нанести удар исподтишка? Может, и тащил он его так далеко именно потому, что Юнхуа говорила что-то там о законах? Может, если бы Сяо Чжань пошёл вместе с Ибо, то был бы под какой-никакой, но всё же охраной чёрных капюшонов, а теперь его и впрямь прикончат где-нибудь, а потом притащат уже трупом на Совет кланов — типа, глядите, это наследник клана Ван сделал, кокнул ещё одного из тех, кого «нельзя было».       Сяо Чжань взвыл и так напряг губы в попытке разлепить их, что они точно должны были не просто треснуть, но превратить его рот в зияющую рану, да только куда там! Он мычал и мычал, сглатывал подступающую тошноту, а лицо кололо и чесалось от заледеневших дорожек слёз, и в солнечное сплетение будто кол вогнали, и теперь там расходилось тупой болью. Всё казалось каким-то ожившим кошмаром. Он снова сглотнул, едва не подавившись. Вся жизнь в последние дни была сплошным кошмаром с редкими проблесками света — Ибо. Тот, чьё появление и превратило его жизнь в кошмар, но без кого он и не жил будто, а спокойно спал, существовал, как хомяк наворачивал круги по колёсику внутри небольшой клетки, за пределами которой было что-то неизведанное, не исключено, что страшное, но такое, от чего можно было либо с ума сойти, либо познать такую любовь, какую не всякое хомячье сердце выдержит — крохотное хомячье сердце в крохотной клетке с крохотным сроком жизни. Но то ли он всю жизнь крутил бы колёсико, то ли… что гадать? Вот оно колёсико — треснуло вместе с клеткой, и сейчас кто-то большой и сильный расплющит и его самого, и ничего-то с этим не сделать.       И вот уже не карусель вертелась с удушающей скоростью, а жёлтое в трещинах колесо тарахтело и билось о прутья клетки, и маленькие лапки Сяо Чжаня торопились, дрожали, мелькали быстро-быстро, но всё равно не успевали, сбивались и кровили, заливая жёлтое алым, и так много было этого алого, что вся шкурка вымокла в нём, а оно всё лилось и лилось, уходило в трещины и капало, капало, разлетаясь с каждым плюхом, попадая в глаза, нос, уши, только успевай отплёвываться — он не успевал, он изнемогал обессиленный, высушенный, двигая колесо на каком-то чистом упрямстве, потому что не мог не двигать, потому что если колесо встанет, то и сердце встанет, всё встанет, останется только кровь, затопившая клетку, а в ней булькающая менеджер Фэнь, тоненьким слабым голосом взывающая о помощи, уходящая под алую воду и снова «Я одна у мамы! Пощадите! Я не могу! Спасите меня! Спасите!». А Сяо Чжань крутил колёсико, смотрел на свои лапки-прутики и тоже тонул, булькал пузырями, внутри каждого из которых томно вздыхал Ван Ибо, томно облизывал свои губы и томно глядел из-под полуопущенных ресниц, уплывая куда-то ввысь, в то время, как Сяо Чжань вместе со своим колёсиком опускался всё ниже и ниже — в самую темноту. ***       Очнулся он уже на чём-то мягком. Огляделся, продирая глаза. Довольно просторная комната, в одном из углов которой был стол с компьютером на нём, на полках — книги, а там, где не было книг и свешивающихся тетрадей, красовались модели мотоциклов и в отдельных коробках тускло отблёскивали визором шлемы. Шкаф, одинокий стул и кровать, на которой, собственно, и возлежал Сяо Чжань. Комната была бы, в принципе, обычной, если бы не отсутствие окна и даже намёка на него — никаких штор в пол и занавесок не в пол, удобных жалюзи или хотя бы раздвижных окон с рисовой бумагой вместо стёкол — вообще ничего. Голые стены, выкрашенные в светло-зелёный, насколько позволяла определить настольная лампа, цвет. У кровати тумбочка, на которой спутанным клубком валялись шнуры от зарядок, на полу, покрытом светлым ламинатом, ноутбук. Сяо Чжань ещё раз обвёл взглядом комнату, пытаясь сообразить, где это он — соображалось с трудом, билось где-то на подкорке сознания, но формироваться в чёткую картинку не желало.       Он перевёл взгляд на другую строну и вздрогнул, подобрался весь, отстранённо отметив, что руки-ноги уже вполне его, чувствуются и подчиняются — одна рука так вообще крадётся по-пластунски к карману… — Ну давай, рискни, дай мне повод? — Хайкуань, устроившийся нога на ногу в кресле у кровати, растянул тонкие губы в улыбке. — А? — издал Сяо Чжань тихое и изумлённое. Хайкуань невозмутимо выгнул бровь и задумчиво побарабанил кончиками пальцев по подлокотникам. Посканировал некоторое время своим этим странным взглядом — так и не поймёшь, то ли он его придушить хочет, то ли покаяться в чём-то, но ползти к затаренной в кармане соли Сяо Чжань резко перехотел. Открыл было рот, чтобы бросить наконец в лицо этому мудаку всё, что он о нём мычал, но Хайкуань успел первым. — Извини, — выдал он сквозь зубы и, пожевав губы, отвернулся, уставился на шлемы в коробках. Стиснул кулаки и прерывисто вздохнул. Сяо Чжань даже все ругательства разом как-то подрастерял. Приподнялся на подушках, почесал затылок и всё же сел, свесив ноги с кровати. — Это ты сейчас мне? — спросил он. Хайкуань снова вздохнул, позалипал ещё с минуту на шлемы и, сцепив руки в замок, опустил голову. А потом медленно поднял её и так же медленно опустил. — Тебе, — ответил глухо. — А чего это вдруг? — Сяо Чжань тоже посмотрел в пол, разглядел едва заметные оттиски древесных узоров, с сомнением покосился на свои носки, которые уже надо было бы по-хорошему поменять, потому что мыться-то он мылся, и носки постирал, и они даже просохли, но это же не дело в одних и тех же носках ходить, а… какие носки? Какие к чёрту носки? Сяо Чжань завыл, с силой ударил кулаками в матрас, Хайкуань в кресле дёрнулся и как-то весь подобрался. — За что? — зашипел Сяо Чжань, горло всё ещё саднило и плохо могло в слова и нормальные звуки. — За что ты извиняешься? За то, что своими руками уничтожил своего брата? За предательство извиняешься? За то, что и меня сейчас грохнешь? Хотя нет, за это ты вряд ли извинялся бы, я же так — мелочь, грязь, пыль. Ну так за что же именно ты просишь прощения? — Ты… — вскинулся Хайкуань и тут же сник, продолжил уже тише, — за то, что ошибся. В тебе. В брате. В… ошибся в Юнхуа. Я думал, ей можно доверять, но законы она поставила выше семьи. Она такая. Она же сама пострадала из-за несправедливости. Она была изгоем. С ней никто не считался. Ей… ей не позволяли утолять свой голод, она могла только… то, что из больниц, а это… не то, совсем не то. Она расплачивалась за преступление своей семьи. Отец… он приговорил к сожжению весь её клан. И детей тоже. Их там почти и не было, пятеро или шестеро, я точно не помню. А Юнхуа была совсем маленькая, меньше их всех. Лет пять ей было. Отец говорил, что надо уничтожить всех, и детей тоже, чтобы они не выросли и не стали мстить. Я просил пожалеть хотя бы её, говорил, что она совсем маленькая, ничего и не вспомнит. И отец пожалел, ради меня пожалел. Её поселили здесь, при дворе. Она должна была прислуживать, хорошо выполнять свои обязанности по поддержанию дома в чистоте - сначала как одна из служанок, потом как старшая над ними. И ей не надо было вспоминать, когда есть те, кто напомнит. Так ведь это всегда и работает, да? И такие разговоры не заткнуть — они как сквозняк будут дуть изо всех щелей. Прибавь к этому ещё отсутствие кланового имени, что уже само по себе как клеймо, потому что только те, чьи предки не сделали ничего достойного, или кто происходил из низшего сословия — более слабого, пригодного только для выполнения поручений, для прислуживания… только у таких нет кланового имени. Безродные. И Юнхуа старалась, очень старалась доказать, что она не такая, что она достойна когда-нибудь получить клановое имя, войти в какой-нибудь из кланов… Она же… она росла на моих глазах, я учил её. Она не могла посещать уроки вместе со всеми, потому что… не достойна. И я бы, может, тоже был таким же, если бы… если бы глава клана не был моим отцом. Меня, может, вообще не было, потому что моя мать… она ведь тоже была из Отступников. В детстве я ненавидел её за то, что обрекла себя и меня на такое. Ненавидел за то, что посмела бросить меня. Ведь если бы она не возомнила о себе, о нас невесть что, если бы не желала вернуть былые времена, то и ничего бы… ничего бы не было, она была бы жива. Я ненавидел её всем сердцем. А потом простил. Понял, что больше не могу так. Понял, что должен отпустить, пока это не сожгло меня и всё вокруг. И Юнхуа говорил то же, и она соглашалась. А теперь вот. Теперь она на страже закона и её не переубедить. — Погоди-погоди, — Сяо Чжань помотал головой, приводя разбегающиеся мысли в порядок, — то есть ты хочешь сказать, что Юнхуа права и всё такое? Ты блаженный? — Она исполняет закон. — А Ибо? — Он… нарушил закон? — неуверенно выдал Хайкуань. — Тааак, а тогда, позволь узнать, что ты имел в виду, когда говорил, что просишь прощения, потому что «ошибся в Ибо». В чём именно ты ошибся? — Я боялся, что он не совладает с собой, снова потеряет контроль и убьёт тебя. А потом… потом и… — Стоп. Не продолжай. Но Ибо этого не сделал. Он молодец, да? Хайкуань кивнул и непонимающе посмотрел на Сяо Чжаня. Тот взлохматил волосы, с силой потёр лицо и похлопал по щекам, нащупывая верную мысль. — Тогда скажи мне, почему это Юнхуа исполняет закон? Что законного в её действиях? — Ибо нарушил закон, — безжизненно уронил Хайкуань, и если бы он не был той самой тварью, которая программирует людей на дрянные диалоги, то Сяо Чжань подумал бы, что его самого хорошенько так запрограммировали. — В чём же он нарушил закон? — Убил тех, кого нельзя было. Оставил следы. — Это кого же? Только давай сейчас без перечисления всех тех, кто был в далёком прошлом, — нетерпеливо махнул ладонью Сяо Чжань, — их почти что и не было, считай. Ведь не было же? Не было до тех пор, пока ваша законопослушная Юнхуа не вытащила их, да? Считай, что воскресила почти. Ваши ребята хорошо ведь постарались, чтобы… как это у вас говорится? «Стереть из картины мира», да? Так что, давай, поведай мне, кого ещё вешают на Ибо? — Стариков двух и менеджера твоего, — мигнул Хайкуань и поправился: — двух менеджеров. Последнюю Ибо убил там… в доме… — Заткнись. Я тебя умоляю, заткнись, — взмолился Сяо Чжань и поморщился. Одно упоминание того дома причиняло ему боль. Он снова видел перед собой Ибо, склонившегося над деталями лего, Ибо с обожжёнными руками и чернющими жуткими глазами. И менеджер… менеджер Фэнь. — Ибо не убивал их, никого из них, — безапелляционно заявил Сяо Чжань, облизнул пересохшие губы и припечатал: — менеджер Фэнь была мертва до того, как мы там появились. Она уже была мертва. Вы же сверхъестественные твари. Что, не в состоянии отличить, был ли человек мёртв до того, как ему голову отодрали или нет? — Мне показали сгоревшее тело. Там не определишь, — медленно ответил Хайкуань. — Ну? — подначил его Сяо Чжань. Его самого уже ощутимо потряхивало. Теперь, глядя на этого болвана, он понимал, почему Ибо никак не мог заподозрить его в предательстве. Это ж святая простота. Поэтому Юнхуа так легко втёрлась к нему в доверие, поэтому так легко манипулировала им, а он и уши развесил. Надо же, а таким страшным казался, а поди ж ты. Юнхуа. Он внимательно слушал её историю, и если бы не Ибо, может, проникся бы сочувствием, негодовал бы даже, что, вот да, несправедливо обошлись, тяжело пришлось, но Ибо… Не в ответе он был за деяния своего отца, да и если эта Юнхуа так чтит закон, то должна была понимать, что всё по закону было. Но дети… Чёрт. Чем дольше Сяо Чжань думал об этом, тем большим мудаком начинал себя ощущать. Запутавшимся мудаком. А тут ещё Хайкуань этот, который ни черта не помогает, только скрипит мозгами и всё никак не доскрипится. — Ничего не надумал? — поторопил Сяо Чжань, потеряв терпение. — Надумал, — кивнул Хайкуань. — И что же? — Если его обвиняют в том, что он оставлял следы, то почему в случае с этой девушкой он поступил по-другому? Почему не бросил как других, а сжёг? — Да потому что это не он убил! Не он и сжигал! Думай дальше! — Я думаю и не могу придумать объяснение тому, с чего вдруг Юнхуа пошла искать Ибо в том доме? Почему именно там? Даже я и предположить не мог, что он пойдёт туда. Он никогда бы, ни за что бы не пошёл туда. Собственно, я потому и подумать не мог, что он решит прятаться у господина Шу, — «так вот как зовут старичка», — отметил для себя Сяо Чжань, пока Хайкуань продолжил размышлять, — но о найденном теле твоего менеджера мне доложили сегодня, а судя по состоянию этого тела, по запаху плоти, горела она не сегодня, а прошлой ночью. — И? — И если это так, то логично было бы предположить, что Ибо пошёл бы прятаться к господину Шу, попросил бы приглашения и был бы допущен. И с ним… с ним был ты. И это значит… это значит… — Я точно поседею, пока ваша светлость договорит, — сказал Сяо Чжань, Хайкуань нахмурился. — Мне не нравится то, что я думаю, — наконец изрёк он. — И что же ты думаешь? — Ты был с ним. Значит, вы встретились раньше. Я думал, что ты нашёл его по зову крови, и что машину с охраняющим он прислал. Но я был в том доме сегодня, я видел там сгоревшее тело и чувствовал что-то странное. Там было очень много его запаха, запаха его крови. Тогда я не понял, почему так. Но сейчас… если бы он потерял контроль, как говорили все, ты бы здесь не сидел. Но ты здесь. И ты жив. И это значит… значит, что он не терял контроль. — И не убивал менеджера Фэнь, — подсказал Сяо Чжань. — Не убивал менеджера Фэнь, — согласился Хайкуань, — потому что если бы это был он, если бы это было так, как про него говорят, то он бы не сжигал её, а бросил так. Но она сгорела. И это вызывает подозрения. — Что ещё у тебя вызывает подозрения? — Почему Юнхуа так поздно пришла за ним, если знала наверняка единственное место, где он мог бы прятаться? — И почему же? — Она ждала? — на грани слышимости прошептал Хайкуань, сравнявшись по цвету лица со стенами, — надеялась, что Ибо… что Ибо убьёт тебя и… — И у неё появится ещё одно доказательство его вины, да? — пришёл на помощь Сяо Чжань. Хайкуань с несчастным видом кивнул.