***
То ли время здесь под землёй текло иначе, то ли ещё что, объяснения чему он бы не дал, потому что не было у него объяснений этому, сколько бы он ни думал, а думал он много, только привычное оцепенение всё не приходило, хотя, судя по тому, сколько он уже здесь просидел, ночь давно уже должна была закончиться. Но он оставался всё ещё в сознании, пусть и довольно зыбком, когда не можешь с уверенностью сказать, спишь ты уже или ещё нет. И это было странно. Очень странно и непривычно. Он давно не видел сны и почти забыл, как это бывает, когда не просто вырубает как по щелчку выключателя, а мягко обволакивает и укутывает, а на внутренней стороне век мелькают смутные образы — размытые и потёкшие, словно те древние фильмы, которые так любили смотреть его мать с отцом, а он фыркал, закатывал глаза и уходил в свою комнату рубиться в очередную компьютерную игрушку с живыми и представлять себя одним из них — что, вот, он такой же, как и все они, и это только по игре он жрёт своих противников, а в реальности это никогда не случится, ну потому что как можно жрать тех, кто так похож на тебя? Отец с матерью фыркали в ответ и говорили, что он ничего не понимает, что живые — пища, что мир так устроен, что либо он, либо его. Они говорили, что он поймёт это позже, и что на то они и поставлены над людьми, на то они и сильнее, чтобы регулировать их популяцию, вычищать от тех, кто не должен жить, кто мешает жить самим живым. Говорили ещё много чего, а потом вздыхали, ласково трепали по голове и шли смотреть свои старые древние фильмы, вздыхать и рыдать или смеяться над кривляниями живых в этих бледных размытых и пошедших трещинами картинках. А он упрямо сжимал губы и не верил в то, что когда-нибудь наступит тот миг, когда он по доброй воле шагнёт за порог, согласившись тем самым жрать тех, с кем ещё недавно забористо ругался матом в сети, обсуждал новые фильмы и треки. Не верил, пока всё не переклинило. Он зябко передёрнул плечами, холода, впрочем, не ощутив. Устало растёр лицо. Лучше бы вырубился, чем вот это непонятное состояние, когда всякая дрянь, уже жёваная-пережёваная, в голову лезет. Он читал, что так бывает у приговорённых к смерти живых — в последнюю ночь глаз не сомкнуть, а от мыслей можно с ума сойти или дойти до принятия того, что совсем скоро тебя не станет, и какая в сущности разница. Похуй на всё. Но не считал себя живым, да и приговор пока не прозвучал. Пока. Осклабился злобно. Он не чувствовал страха, только дикий азарт как от предстоящей охоты разгорался в груди, будоражил сонную кровь, замедлившую было ток, и хотелось, чтобы быстрее уже пришли за ним, чтобы свершилось всё, чтобы он посмотрел на всех тех, кто осмелится подписать смертный приговор — не ему, себе. Он видел, как Юнхуа смотрела на него — как на того, кто уже обречён, кого уже нет, и потому не питал иллюзий в отношении Совета. Его только должны были начать посвящать во все эти взрослые дела, посвящать в обязанности наследника, но вот ведь как всё обернулось — придётся познакомиться со всеми раньше, чем планировал отец. Кого-то из глав других кланов он знал раньше — встречал мельком, когда приходил с отцом сюда, но это было до того, было в те ночи, когда он ещё думал, что не будет таким как они все, до встречи с… Выругался смачно и дал себе пощёчину. Но из-за того, что рука слушалась слабо, пощёчина вышла так себе. Всё тело сейчас по ощущениям было так себе — вроде его, но в то же время не его, с чужого плеча как будто. И мысли вялые, ленивые, оттого и тупые. В сотый раз клюнув носом, он растянулся на каменном полу, отстранённо радуясь тому, что всё же не живой, иначе бы точно сдох от какой-нибудь пневмонии или чем там ещё болеют переохладившиеся живые. Хуже всего, когда в таких размытых картинках на внутренней стороне век появлялся Сяо Чжань. Это было больно. Больно было видеть его широкую улыбку, родинку под губой, которую хотелось и гладить, и целовать, и можно всё сразу, но Сяо Чжань трескался лицом, с громким звоном распадался на осколки, и он ранился об них, рыдал над каждым и пытался собрать воедино, но пальцы гнулись плохо, от крови всё скользило, и осколки в его руках рассыпались в сияющее крошево, которое он мог только загребать ладонями и биться в ужасе от того, что сам же, своими руками разрушил, разбил Сяо Чжаня и больше никогда его не увидит, не услышит его голос и не ощутит тепло его тела, не ощутит себя живым рядом с ним. И в такие минуты он мог только переворачиваться на другой бок и надеяться на скорую отключку, потому что всего этого говна он навернул с вагон и маленькую тележку, когда сидел в том доме, и снова проходить через это совсем не хотелось. — Суки, — прошипел он едва слышно, — хоть бы телефон дали, что ли. Сдохнуть можно же. Повертелся с боку на бок ещё какое-то время, потом сел — думал, что получится резко, на деле же был как заторможенный какой-то, едва оторвал себя от пола и вернул в полувертикальное положение, привалился спиной к стене, чтобы не сползти вниз. Поискал глазами по полу, как будто там могло быть хоть что-нибудь интересное, выколупал небольшой камешек, отстоявший от других камней и принялся его методично обтачивать. Какое-никакое, а занятие. А потом и не заметил, как всё же отключился, так и зажав в руке чуть заострившийся камешек.***
Громыхнули ключи, проворачиваясь в замочной скважине, загудела на тяжёлых петлях не менее тяжёлая дверь из зачарованной стали, и он, разбуженный, сел, торопливо затолкав камешек в карман джинсов, занавесился волосами, чтобы случаем не выдать своих эмоций, пусть и полагал прежде, что умеет отлично их скрывать, но если сейчас к нему пожаловала Юнхуа, то не стоило и надеяться обмануть её — овладевшая искусством обмана в высшей степени, его она чуяла за версту. И если раньше он ни во что не ставил её, считая не более чем выбравшейся из самых низов девицей — выбравшейся, благодаря расположению его брата, — то теперь понимал, что не так проста она была. «Сука. И ведь как чувствовал, когда видел её, отирающейся рядом с братом, такую всю из себя умильную и услужливую, такую противно влюблённую, что блевать хотелось», — думал, наблюдая за тем, как Юнхуа в сопровождении охраняющих ступила в камеру. «Опять вырядилась как на бал, я ебал, что за вкус», — фыркнул, не удержавшись, на её платье из тонкой материи, вышитое золотыми и серебряными нитями. Будь в него вшита ещё и алмазная крошка, он бы не удивился. — Что? — покосилась на него Юнхуа, и длинные узорные серьги с блескучими камнями мелодично зазвенели. — Да ничего особенного, — ответил, глядя на неё из-под чёлки, — смотрю на тебя и думаю: что брат в тебе нашёл? — И что же? — спросила и шагнула ближе. А он выдержал паузу, словно и впрямь раздумывал. — Вообще без понятия, — выдал довольно и разразился заливистым смехом. Юнхуа стиснула кулачки и отступила к капюшонам, сузила глаза и посмотрела на него зло, будто прицеливаясь, куда и как лучше ударить, но он опередил её. — Жалость, — сказал, отсмеявшись, — он пожалел тебя — дуру. Пожалел несчастную сиротку и пригрел. Мой брат всегда был очень добрым и жалостливым, вот и тебе перепала крупица этой жалости, а ты и уши развесила. Что? Думала — это любовь? Думала, он любит тебя? Ты жалость приняла за любовь. Вот идиотина. А теперь рядишься в эти дорогие тряпки, думая так скрыть то, что внутри ты ничего из себя не представляешь. Без него, без моего брата ты — никто. — Я знаю это, — тихо ответила Юнхуа, не отрывая от него пылающего взгляда. Он хмыкнул — почти вывел её из себя. Что ж, ради этого стоило стараться, хотя он особо и не старался, сказал то, что думал, что чувствовал. Она бесила, бесила его всякий раз, как он видел её рядом с братом, но считал ниже своего достоинства вмешиваться, лезть с советом туда, где его не просили. И ведь к отцу с матерью эта дрянь тоже втёрлась в доверие, и к нему пыталась, да только тщетно — вот уж где стоило сказать спасибо себе, своему нежеланию подпускать кого-либо близко. Сколько их таких было, надеявшихся за счёт дружбы с ним продвинуться выше, да только хуй им всем. И брат… он ведь тоже держался обособленно от всех, никого не подпускал ближе, чем того требовали дела клана, а эту суку подпустил. — Что ты знаешь? — глянул с вызовом, — что ты та ещё сука? Он тебе верил, а ты предала его. Тварь. — Я не предавала. И да — я знаю, что без него я — никто. Но я делала и делаю всё для него. Он такой же как я. Его мать растерзали живые, но если бы не это, её казнили бы по приказу Совета, как казнили всех моих родных. — Да потому что не хрен ебанатами быть. — Сказал тот, кто не раз нарушал законы, — ядовито улыбнулась она. Он хотел было возразить, сказать, что уж ей-то отлично известно, кто на его совести, а кто нет, но правда была в том, что он и впрямь нарушал, и его и впрямь покрывали, подчищали за ним, пользуясь почти безграничной властью, и если всё это сейчас вылезет — а оно вылезет, глядя на самодовольное лицо Юнхуа, в этом не стоило сомневаться, — то кто знает, какое наказание Совет уготовит ему и отцу с матерью. Он сглотнул, облизнул пересохшие губы и спросил: — Так в этом весь смысл? Это месть такая? Месть мне за то, что у меня было всё, было то, чего не было у тебя? Месть отцу — за то, что отдал приказ разобраться с Отступниками? Или же… — он похолодел, поражённый внезапной догадкой, — ты хочешь возвращения старых времён? Хочешь перевернуть устои? Хочешь, чтобы Приходящие опять держали в страхе живых? Ты… ты этого хочешь? — Я не настолько глупа, чтобы хотеть невозможного, — она улыбнулась ему мягко, как неразумному ребёнку, который задаёт глупые вопросы. — Тогда чего же ты хочешь? Ладно я — на меня тебе срать, я тебя всегда бесил, а ты меня. Но зачем ты так с братом? Он же верил тебе! Он верил тебе! Ты хоть понимаешь это? — Понимаю. И я делаю это ради него. Я хочу отплатить ему добром за добро. — Ты ебанулась? Ты так это понимаешь? В чём тут добро? В том, что ты отправишь его любимого младшего брата на растерзание Совета? — Именно, младший господин. Пока ещё господин. Я расчищаю путь для него. Убираю недостойного тебя. Пройдёт время, и он поймёт, что я сделала ради него, из любви к нему. Я очень долго к этому шла. Я присматривалась к тебе и радовалась, когда ты делал именно то, на что я рассчитывала. И появление твоего этого Сяо Чжаня пришлось как нельзя кстати — я уже устала ждать, когда ты снова оступишься. Но ты оказался чуть крепче, чем я ожидала. Ты удивил меня. В другой ситуации я, быть может, и гордилась бы тобой — на правах старшей сестры. О, не хмурься так, ведь рано или поздно, но это должно было случиться, я бы вошла в вашу семью, Хайкуань-гэ смог бы уговорить отца позволить ему это сделать, а теперь и власти никакой у столь влиятельных когда-то господ не будет, потому что Хайкуань-гэ отныне будет сам себе хозяин, он будет править, он займёт то, что причитается ему по праву рождения. Жаль, ты это вряд ли уже увидишь. Я более чем уверена, что Совет не будет щадить обезумевшего юнца. У нас хватает доказательств и свидетелей, чтобы разделаться с тобой. А потом мы будем жить с Хайкуань-гэ — долго и счастливо. Так всё и будет. — Ты точно ебанутая. — Возможно, — беззаботно дёрнула обнажённым плечом Юнхуа, — но в камере сидишь ты, а не я. Ну и я всё же не изверг какой-нибудь, вот тебе, лови, — и она кинула в него пакетом с донорской кровью, тот шмякнулся у согнутых ног, — что? Не нравится подношение? Привык к свежей? Ну прости, придётся пить то, что дают. Она постояла ещё над ним, но он так и не притронулся к пакету. Развернулась и пошла на выход, когда в спину прилетело ленивое, расслабленное: — Тебе, наверное, башню сорвало, когда ты наконец дорвалась до свежей крови. Всё это ради этого, да? Ты можешь сколько угодно втирать мне про свою неземную любовь к Хайкуаню, да только я как никто другой знаю, какой голод жрёт тебя изнутри и как тяжело тебе ему сопротивляться, ведь ты ещё не насытилась, ты столько ждала, столько мечтала о живой крови, говорящей с тобой, шепчущей тебе, танцующей для тебя. Я вижу голод в твоих глазах, я чую этот голод. Ты можешь обманывать кого угодно, хоть саму себя, но меня не обманешь — ты одержима, Юнхуа. Она ничего не ответила. Вздёрнула голову, тряхнув каскадом густых чёрных волос с вплетёнными в них золотыми и серебряными нитями, и в окружении охраняющих покинула камеру. Дверь натужно пророкотала, закрываясь, провернулись ключи и протяжно заскрипели засовы, стихли, удаляясь, шаги, и только тогда он потянулся к пакету. Придирчиво оглядел его, взвесил на руке, понюхал, надорвал клыками угол, снова понюхал, удовлетворённо кивнул и начал пить. Он не был голоден и вполне мог продержаться без этой холодной дряни ещё, но то, что предстояло ему, требовало сил, и отказываться в такой ситуации от халявной крови было бы верхом глупости. Впрочем, не был он уверен и в том, что глупостью не было то, что он задумал. Не просто глупостью, но безрассудством, граничащим с отчаянием. Уравнение с кучей неизвестных, а он ещё и гуманитарий. То ещё сочетание, грозящее в данном случае не просто низкими баллами, но вполне реальной опасностью. Но выбор был невелик. Точнее, его не было совсем. Только если бы он вдруг решил сдаться, а проигрывать он категорически не любил. Он должен был это сделать — не только ради себя и отца с матерью, но ради Чжань-гэ, ради того, чтобы снова увидеть его улыбку с крошечной родинкой под ней. Ради этого стоило рискнуть всем и даже собой.***
Сяо Чжань боялся, что дело так и будет продвигаться дальше со скрипом, потому что Хайкуань, казалось, замер в кресле надолго. Сцепив пальцы и упёршись в них лбом, он закрыл глаза и что-то там себе думал. По крайней мере, Сяо Чжань очень надеялся на то, что именно думал, а не сидел просто так, не спал — зачем ему спать сейчас, в самом деле, когда до рассвета ещё есть время? Он хотел уже потянуть Хайкуаня за рукав рубашки, наплевав тем самым на инстинкт самосохранения, когда тот открыл глаза и посмотрел на него вполне осмысленно. — Ты говоришь, его утащили отсюда, так? — спросил он, и что-то совсем недоброе почудилось Сяо Чжаню в этом голосе. Он медленно кивнул. Хайкуань расцепил пальцы и откинулся в кресле, устроив руки на подлокотниках. — Тогда мы должны найти тех, кто сделал это. — И много таких? — Немного. Никто, кроме членов семьи и небольшого числа доверенных слуг, не может входить в дом и комнаты. — Камеры? У вас есть камеры? — Есть. Я отсмотрел записи первым делом и ничего не нашёл. Потому и подумал, что это Ибо, что он сам… Он уже делал так раньше, когда хотел незаметно уйти. — Но ведь мог и кто-то другой? Тот, у кого был доступ к системе безопасности или что там у вас. — Мог. Пойдём, — он поднялся, накинул пиджак и решительно пошёл к двери, обернулся и с недоумением посмотрел на Сяо Чжаня. Тот спешно подхватился, нащупал рядом с кроватью кеды, втиснулся в них и побежал за Хайкуанем, подпрыгивая и на ходу пытаясь выцепить из-под пятки задник и если не зашнуровать, то хотя бы затолкать мешавшиеся шнурки по бокам. Хайкуань же шёл так быстро по всем этим коридорам, тускло освещённым настенными светильниками, что даже пожелай Сяо Чжань детальнее рассмотреть настоящее вампирское логово, не смог бы, только если бы плюнул на всё и остался в этих переплетениях. — Зачем вам столько комнат? — спросил он, нагоняя наконец Хайкуаня. — О чём ты? — бросил, не оглядываясь, — мы уже покинули пределы семьи. — А… — И сейчас движемся к общему залу, где отец обычно решал дела. — Угу. А скажи, Юнхуа чисто теоретически могла вытащить Ибо днём? Есть у неё такие силы? — Юнхуа очень слаба и никогда бы не достигла таких сил. Знаешь, почему ещё так важна для нас кровь живых? Не только потому, что утоляет голод. Его ведь можно и донорской кровью утолить. Вкус, конечно, не тот, но вполне питательно, жить можно. Но кровь живых, помимо прочего, даёт силы, даёт возможность расти дальше, набирать мощь. И у Юнхуа никогда не было такой возможности. Как и всем низшим Приходящим, ей было позволено питаться только тем, что вы, живые, зовёте донорской кровью. — Хм, в таком случае я бы не удивился, если бы у неё вдруг нашлись сторонники, — тихо сказал Сяо Чжань. Хайкуань остановился и развернулся к нему, непонимающе посмотрел. — Что ты имеешь в виду? — Ну это должно быть обидно, когда одним всё, а другим почти ничего. С этого и начинались революции. Я, разумеется, вообще не в курсе, зачем всё это сдалось бы Юнхуа, но теперь начинаю думать, что она вполне могла хотеть провернуть небольшую такую революцию. — Это невозможно, — безапелляционно сказал Хайкуань, — это устои нашего вида. Это то, что позволяет нам жить и не тревожить лишний раз живых, чтобы они не потревожили нас. И это устои не только одного клана, а всего вида. — Ой, да ладно, — улыбнулся Сяо Чжань, — просто кто-то из ваших древних, кто придумал эти устои, не привык ручками работать, привык, что люди в услужении, а раз людей нельзя, то заменили их на тех, кому не повезло — кланами не вышли, силёнками или чем ещё. А чтобы они никогда и не набрали силу, вы их голодом морили. Ну то есть как бы и не морили, кормили, но так, чтобы сила у них не росла. Не удивлюсь, если и в мир живых не выпускали. О, ты дрогнул в лице. Неужто я угадал? Вот это поворот. А ещё я вот тут подумал… эти ваши Отступники, которые начали на людей нападать… может, они тогда замыслили ту самую революцию, но не ради возвращения к старым временам, а ради… я не знаю, равных прав, например? Ну, знаешь, вот это: «вставайте все, кто не хочет быть рабом» и «фабрики крестьянам, земли рабочим»? Ой, то есть «фабрики рабочим, земли крестьянам». А их обвинили во всех тяжких и быстро закатали, чтобы никому не повадно было. Может быть такое? — Пошли, — нервно дёрнул уголком губ Хайкуань, — нет времени думать об этом. — Времени нет, это да. Как думаешь, Ибо… он сейчас… его не мучают? — Не должны. Юнхуа выгодно, чтобы он был на Совете, и чтобы Совет видел, что с ним обращались как подобает, что Юнхуа не нарушала закон. — Почему ты не отдал меня ей? Я хотел пойти с ним. Я должен был пойти с ним. — Потому что он не хотел. И теперь я понимаю, почему. Ты думаешь, что тебе позволили бы пойти с ним? Но нет. Его увели бы в одну камеру, а тебя бы выпили досуха, а потом ещё и труп твой предъявили на Совете как доказательство его вины. И после такого, думаешь, он стал бы отпираться? Он бы признался во всём, только бы ему наконец позволили уйти. Он бы сам шагнул на солнце, если бы его вдруг пощадили. Поэтому я тебя ненавижу. Ты делаешь его слабым. — А я ненавижу тебя за твою слабость к Юнхуа, за доверие к той, кому не следовало доверять. Если бы ты тогда не попросил за неё, то мы здесь сейчас вот так не стояли и не мерялись, у кого ненависть больше. Хайкуань ничего не сказал. Кинул на него злой взгляд, дёрнул плечом и зашагал быстрее. Сяо Чжань покачал головой и поспешил за ним. Огромная округлая зала вся осветилась, стоило им зайти. Светильники на стенах, светильники под потолком как сталактиты в пещере. С другой стороны, может, это пещера и была, или очень удачно стилизованный под неё дизайн — Сяо Чжань потрогал шероховатую стену, постучал по ней, надеясь определить, из какого материала она сделана. Хайкуань недоумённо покосился на него. Сяо Чжань смущённо пожал плечами. Дизайнерское прошлое вылезало в самые неожиданные моменты — в работе айдола это иногда помогало, а иногда жутко мешало, когда он мысленно вопил от утверждённого концепта, но ничего поделать не мог и, нацепив одну из своих улыбок, работал с тем, что дают. Сейчас же внутренний дизайнер одобрительно хмыкал на удачное сочетание фактур и цветов, пока другой Сяо Чжань мысленно отвешивал этому дизайнеру пощёчину за пощёчиной, моля прийти в себя и сосредоточиться уже не на том «какие удобные кресла, а так и не скажешь, даром, что выглядят выточенными из камня», а на действиях Хайкуаня, который тихо говорил что-то согнувшемуся в поклоне человеку («выглядевшему человеком», — поправил себя Сяо Чжань), одетому в серую форменную одежду. Выглядевший человеком коротко кивнул, разогнулся и выбежал вон, чтобы спустя непродолжительное время привести с собой ещё пять таких же в форменных серых одеждах. Среди них была одна девушка. И все они смотрели в пол. — Ну, — нетерпеливо прошёлся Хайкуань перед ними, — и кто из вас это сделал? Смотреть на меня, когда я с вами говорю! И отвечать, когда я спрашиваю! Я спросил: кто. из вас. это. сделал? — Сделал что? — пролепетала девушка. Хайкуань резко шагнул к ней и потянул носом воздух рядом с её шеей, потом так же обнюхал других, задержавшись возле двух из них дольше, вернулся к девушке и снова провёл носом по её шее. Девушка прикрыла глаза и задрожала. Хайкуань постоял ещё, а потом смазанной тенью метнулся к одному из тех, кого обнюхивал дольше других и, Сяо Чжань даже отследить не успел, как это произошло, оторвал тому голову. Из шеи, как из сорванного крана, зафонтанировало кровью, и тело грохнулось наземь. Оставшиеся слуги шугнулись было, но Хайкуань прикрикнул на них: — Стоять. Ты, — качнулся он к девушке, — подержи вот это, — дёрнул за руки и вложил в них всё ещё кровившую голову. Сяо Чжань вообще забыл как дышать и только до боли в пальцах стиснул подлокотники кресла, на которое его предусмотрительно усадил Хайкуань, как только они вошли — до всего этого кровавого пиздеца. Хайкуань же, как ни в чём не бывало, невозмутимо прогуливался в своём сером костюме, обильно заляпанном кровью. — Ну так что? — спросил, повернувшись в полоборота к замершим слугам. — Ещё будем строить из себя дурачков? Я, в принципе, могу убить сейчас всех вас. И про семьи ваши не забуду, уж не переживайте, — умильно улыбнулся он, — но мне хотелось бы знать, кто это сделал и зачем. — Мы… я, — дрогнувшим голосом начала девушка и выступила вперёд, — это была я. По приказу Юн… госпожи Юнхуа. Мы подчинили двух живых и днём, когда все спали, они вошли и вытащили молодого господина. А потом… потом госпожа Юнхуа пришла за ними. — И вам перепало, да? Что ещё вы делали для неё? — Создавали посты в социальных сетях, писали то, что она говорила. — А она в это время всячески утешала меня, жалела, говорила о том, какой непутёвый брат мне достался, и спрашивала, как нам уберечь его от непоправимого шага, — грустно улыбнувшись, помотал он головой, взъерошил окровавленной рукой волосы, а потом пригладил их, вздёрнул подбородок и неторопливо приблизился к тому из слуг, кто всё это время старался смотреть куда угодно, только не на девушку, хотя другие смотрели именно на неё — один так и вовсе, в шоке разинув рот. Хайкуань протянул к нему руки. — Нет, — прошептала девушка, — не делайте этого. Пожалуйста. Не убивайте его. — Почему? Хочешь сказать, что он ни при чём? — удивлённо спросил Хайкуань, не отрывая взгляда от дрожавшего парня. — Но я чую кровь живых, что вы пили. Вы пахнете иначе. Не так, как другие. Я мог бы предположить, что вы ослушались из любопытства, но в свете последних событий было бы непозволительной роскошью думать так, ошибаться так. — Вы же хотите привести нас на Совет как свидетелей, да? — с надеждой спросила девушка. Хайкуань склонил голову на одно плечо, заинтересованно глядя на неё. — Допустим, — сказал он, — только одного мне будет вполне достаточно. Другому жить нечего. Другой должен быть наказан. — Я не стану говорить за молодого господина, не стану говорить ничего, я поддержу Юнхуа, если вы тронете его. — Что же делать? Припугнуть тебя семьёй? Не подействует. Но мне, правда, нужен только один из вас. И уж поверь, я придумаю, как тебя заставить говорить, так что… — Возьмите меня, — дрожавший парень несмело шагнул вперёд и рухнул на колени как подкошенный, — я буду свидетелем. — Но тогда я убью её, — напомнил ему Хайкуань. — Да. Я понял. Пусть будет так. — Ты… — задохнулась от возмущения девушка. — Прости, — ответил ей парень, — я хочу жить. — Ну что ж, — пожал плечами Хайкуань, — раз такое дело, то… — Стойте! Стой, пожалуйста! Стой! — Сяо Чжань буквально слетел с кресла и чуть не упал, поскользнувшись на мраморном полу. — Не надо! Пожалуйста! Не надо больше крови! Не надо убийств! Они признались. Это же хорошо, да? Два свидетеля лучше, чем один, чем вообще ни одного. Пожалуйста, не надо! — уговаривал он, цепляясь за лацканы пиджака Хайкуаня, когда их вдруг обдало фонтаном холодной крови. Сяо Чжань медленно повернулся и ухватился крепче за Хайкуаня — ещё одно тело осело на пол, тело того парня, что вызвался быть свидетелем, а девушка стояла над ним и сжимала в руках его голову. — Я буду вашим свидетелем. Я благодарна вам за то, что раскрыли мне глаза. Я больше никогда не предам вас, — говорила она, а Сяо Чжаню казалось, что пол, всё вокруг вращается, что земля уходит из-под ног. Он смаргивал кровь, капавшую с волос, и думал, что никогда не отмоется. Как оказалось, он ошибся. Хайкуань сразу после того, как прогнал слуг и закрыл служанку в одной из комнат, препроводил его в просторную душевую, выдал набор свежих полотенец, нового белья и одежду почти по размеру — она была чуть большевата в плечах. Сяо Чжань растирал себя мочалкой, едва ли не раздирая кожу в кровь — ту самую, от которой так хотел отмыться. И вот уже вода с него стекала совсем прозрачная, не розовая даже, а он всё тёр и тёр, моргал и видел оторванные головы и алые брызги на стенах душевой. А потом на смену алым брызгам пришла зелёная плесень. Сяо Чжань помотал головой, силясь прогнать наваждение, но плесень не исчезала и упорно лезла сквозь гладкую плитку кафеля. Закрутив краны и не отрывая взгляда от плесени, Сяо Чжань нащупал полотенце, наскоро вытерся и так же скоро влез в выданный комплект одежды. Плесень натурально так пыхтела, ширилась и колыхалась всеми своими шерстинками и крохотными белыми звёздочками на них. — Что за… — Лю сянь-шэн здесь? — спросила плесень. Сяо Чжань икнул и подскочил, выпучил глаза, присматриваясь к плесени и пытаясь понять, каким местом она это сказала. — Лю сянь-шэн? — повторила плесень и, прошуршав вниз, потянулась к Сяо Чжаню. Тот отпрыгнул и не своим голосом заорал: — Хайкуань!***
Ждать он забодался, хотя и понимал, что не так много времени прошло с момента ухода Юнхуа. Он обтачивал камешек и поглядывал на стену, надеясь увидеть на ней наконец плесень, но та всё не появлялась. Лужа в углу вопросительно булькнула пару раз. «Погоди ещё», — буркнул, присматриваясь к камешку — ещё немного и будет как лезвие, то, что надо. Можно бы и клыками, конечно, но запарится рвать кожу в лохмотья, а так быстрее будет, наверное. Да и вообще — что он, зря его обтачивал? Хоть какое-никакое развлечение в этом убогом месте. Не с гуем же общаться? Тот только и может, что страдальчески булькать, просясь за стену. А вот хер ему, пустит, только если плесень не вернётся до его ухода. Не вернётся, значит, сам виноват. Тогда и пустит прожорливую лужу ко всей его родне, если та ещё не сбежала. Судя по просительно булькающей луже, не сбежала, иначе зачем бы ей булькать так жалостливо? И ведь поделился с ней кровью из пакета, а всё равно булькает. — Завались, — рыкнул, когда лужа в очередной раз запросилась за стену. Рык подействовал, лужа стихла и застыла непроницаемой гладкой поверхностью. А потом на каменной кладке пола прямо перед ним начала проступать зелёная плесень — сначала медленно, осторожничая, а потом и быстро, вывалившись всей мохнатой кучей. — Ну? — спросил, нетерпеливо топнув носком. — Этот сходил к Лю сянь-шэн. Этот передал ему. Лю сянь-шэн велел этому передать: «делай то, что должно. Я сделаю то, что говоришь ты». — Чжа… а что живой рядом с ним? — Сказать велел: в порядке он. Не бояться за он, сказать велел. Беречь себя, сказать велел. Делать не глупость, велел. Любит, велел. Всё для, велел. — Ясно. Пиздуй, — сказал дрогнувшим голосом, с трудом продравшись сквозь комок в горле, взявшийся невесть откуда. Плесень подобострастно растянулась и зашуршала к стене мимо приподнявшейся лужи, заползла повыше и с тихим шелестом втянулась в камни. Лужа разразилась возмущённым бульканьем. — Завались, я сказал! Пожрёшь ещё. Сегодня и пожрёшь, если всё получится, — отвязался он нервно и поднял обточенный плоский уже камешек. Прикусил губы, закатал рукава худи и, вытянув левую руку, завис над переплетением кровеносных сосудов под тонкой бледной кожей. — Ну, — прошептал, примериваясь, — погнали.