***
Северное крыло оказалось не в этом здании. Пришлось пересечь двор, усыпанный белым гравием, пройти по мосткам меж деревьев глициний, выйти за пределы этого сыхэюаня, оказавшегося на поверку внушительных таких размеров, и только потом подойти к двум чёрным капюшонам, замершим у входа в длинное светлое здание. Сяо Чжань хотел было спросить «а как же пещера?», но вспомнил, что надо молчать и изображать из себя охваченного ужасом и отчаянием, повернул тумблер внутреннего актёра и забился крупной дрожью. Хайкуань, шедший впереди, чуть повернулся к нему своим капюшоном, Сяо Чжань ослабил громкость. Капюшоны у входа сдвинулись, преграждая путь. Хайкуань кивнул на Сяо Чжаня и прошелестел глухо: — Юнхуа. Капюшоны расступились, пропуская. Сяо Чжань чуть не провалил всю операцию, но смог подавить изумлённый возглас и снова задрожать, заломить испуганно брови и всхлипнуть. Хайкуань напрягся, но ничего не сказал, провёл за собой и заскользил по деревянному настилу к первой из комнат. Забрал с нефритовой панели на стене какой-то квадратный булыжник («цвета маренго», — машинально отметил Сяо Чжань), приложил его к подходящему углублению на нефритовой колонне, подпирающей высокий потолок, и стена с мягким скрежетом плавно отъехала в сторону. Хайкуань шагнул внутрь, Сяо Чжань оглянулся и последовал за ним, успев подумать «во дела», когда пол начал опускаться, и они вместе с ним, а стены, мерцающие слабым зелёным светом, ползти вверх. — Это тюрьма у вас такая? — не выдержал, подал голос. Хайкуань не ответил. Сяо Чжань прикусил язык, вспомнив, о чём договаривались ещё там, наверху. Никаких разговоров, ничего из того, что может вызвать подозрения. Только стоять-бояться и немного идти-бояться. Пол остановился. Стена раздвинулась створками, открыла проход в коридор, мерцающий всё той же зеленью, паутиной оплетающей все поверхности. На первый взгляд она казалась влажной, но прикасаться к ней, чтобы проверить верность предположения, Сяо Чжань не решился. Ну её, в самом деле. Меньше знаешь, дольше будешь. На первом повороте встретились ещё два капюшона, но спокойно расступились, стоило Хайкуаню опять прошелестеть короткое «Юнхуа» и мотнуть своим капюшоном на Сяо Чжаня, не расстающегося с личиной запуганного до смерти и старающегося ничего не думать — на всякий разный случай. На втором повороте они прошли ещё шагов десять и замерли у двери, опутанной массивными чёрными цепями. Хайкуань приложил к ним булыжник, и цепи зашипели, пыхнули паром и истаяли. Дверь неслышно отворилась, и Хайкуань с Сяо Чжанем ступили внутрь. На возвышениях покоились два каменных саркофага, оплетённых всё теми же чёрными цепями, что и дверь ранее. Хайкуань спешно прикоснулся к ним булыжником, те так же пошли плотным дымом и с шипением исчезли. Он упёрся руками в крышку одного из саркофагов, навалился всем телом, и та заскрежетала, отъезжая. Метнулся ко второму саркофагу и проделал то же самое. Потом вынул из складок балахона два пакета с донорской кровью, содрал зубами колпачки с них и устроил в саркофаги. С минуту ничего не происходило. Всё так же мерцали стены, всё так же стоял и ждал чего-то Хайкуань, всё так же не понимал ничего Сяо Чжань — этот момент они не проговаривали, и что надо было делать ему сейчас, он понятия не имел, поэтому смотрел на Хайкуаня, а Хайкуань в один из саркофагов. Чмок. Глоток. И ещё один, другой, чаще, чаще. Сяо Чжань уже натурально так, не играя, вздрогнул. Хайкуань откинул капюшон и измученно улыбнулся тому, что чавкало в саркофаге. Стиснул пальцами каменные бортики, дробя их в крошку, и сказал тихо: — Здравствуйте, отец.***
Обратно шли, уже не скрываясь. Впереди «царственная чета», как их окрестил про себя Сяо Чжань, посередине он сам, замыкал процессию Хайкуань — натягивать капюшон обратно не стал, но выдал по балахону отцу с мачехой и Сяо Чжаню, наказал скрыть лица уже на выходе. А до того они успешно миновали первый блокпост, глава клана Ван что-то неслышно сказал капюшонам, те кивнули и пропустили. Сяо Чжань сгорал от любопытства, так хотел узнать, что же он такое сказал, но не был уверен, что открывать рот, спрашивать уже можно. Промолчал и обернулся на Хайкуаня. Тот шёл, смиренно опустив голову, но лёгкая улыбка, подобно тени, то и дело мелькала в уголках его губ и глаз. Наверху они все накинули капюшоны, Хайкуань вернул булыжник на место, глава клана Ван опять что-то сказал охраняющим, те расступились, и их небольшая процессия степенно заструилась прочь, подметая полами своих балахонов деревянный настил. И только когда ступили под крышу родного уже сыхэюаня, Сяо Чжаня прорвало вопросами. — Что это было? Тюрьма такая или что? И что вы им сказали, что они нас так просто отпустили? Они нас точно не будут преследовать? Не расскажут никому? Я думал, у вас охрана ого-го, а она совсем не ого-го. Я теперь вообще не удивлён, что Ибо так легко стащили у вас прямо из-под носа, пока вы все почивать изволили. И… Закончить ему не дали. Мать Ибо рывком содрала капюшон с головы и метнулась к нему, вперила чёрный ненавидящий взгляд, Сяо Чжань непроизвольно шагнул назад и так же непроизвольно подумал: «похож на мать». Та же белая кожа, нежная, как лепестки пиона, те же глаза, нос, губы и даже персиковые щёки. Только волосы тёмные, чёрные почти. Но это-то и понятно, вряд ли в её времена, когда там у неё случилось перерождение, было модным осветлять волосы так, как это сделал её сын. — Ты совсем страх потерял? — зло спросила она. Сяо Чжань сглотнул и отрицательно мотнул головой, подумал «вот оно то самое знакомство с родителями. Как бы эти родители голову не откусили». Господин Ван подпирал плечом стену и непонятно смотрел на него — непонятно было, то ли он прям сейчас хочет голову откусить, то ли позже, а, может, хочет ещё что сделать, но что, черта с два прочитаешь по этому лицу. Вот точно что — Ван Ибо сын своих родителей. Наконец господин Ван насмотрелся на Сяо Чжаня, усмехнулся, отвернулся и ободряюще потрепал Хайкуаня по плечу, тот благодарно моргнул. Но госпожа Ван не отступила, всё так же буравила тёмными глазами. — Значит так, — смилостивилась она. По крайней мере, голос звучал уже мягче, и Сяо Чжань позволил себе понадеяться, что казнь, если не отменяется, то хотя бы откладывается. — Преследовать нас не будут. Охраняющие, прежде всего, подчиняются главе клана, а уж потом только тому, кто представляет его интересы. Так уж получилось, — недовольный взгляд в сторону Хайкуаня, — что интересы главы теперь у нас представляет Юнхуа. Но она не глава, поэтому охраняющие будут слушать и выполнять только то, что им скажет мой супруг. А сказал он хранить в тайне от всех, в том числе от других охраняющих то, что мы покинули пределы этой, как ты изволил выразиться, тюрьмы. Касательно лёгкости… никто прежде не думал, что такое может произойти. Все войны между кланами остались в прошлом, никто внутри кланов никогда не смел посягнуть на право наследника и на самого наследника. Ты посягнул. — Что? Я? — тут уж Сяо Чжань не выдержал и вполне справедливо, как ему казалось, возмутился. Госпожа Ван смерила его очередным ненавидящим взглядом, и сравнительно невысокий рост не помешал ей посмотреть на него свысока. — Ты. Ты делаешь его слабым. Ты… человек. Если с ним… если с ним что-нибудь случится, — начала она и не договорила, голос задрожал, она часто-часто заморгала, запрокинула голову, выдохнула и, приблизившись почти вплотную, произнесла угрожающе: — ты понял. «Понял», — согласно мотнул головой. Понял, что легко не будет. Понял, что в Ибо больше от отца с матерью, чем думал сам Ибо. Понял, что ему близки их переживания. И что, если вдруг не получится, ничего не получится, он не станет убегать. Но ведь должно получиться. Обязательно должно.***
Он и не думал, что будет настолько тяжело. Раз за разом поднимал и опускал своё самодельное лезвие, чертил багровые линии по белым рукам, не успевал дойти до локтевого сгиба, как у запястья кожа уже затягивалась, сходилась как сшитая невидимыми нитями. И это не восхищало и не удивляло, это бесило. А ещё это было больно, пиздец как больно. И почему-то обидно. Такая подстава подстав, когда захочешь, а не вскроешься. Усмехнулся горько. Вспомнил, как когда-то интереса ради резал себя и залипал на выступающую кровь, как слизывал её и пытался представить, каково это будет пить живых — такая ли она на вкус, как и его, или всё же отличается чем-то, ну хоть чем-нибудь, может, она слаще, может не такая солоноватая, как у него, не отдающая ржавчиной. Она была такой же. Ничем не отличалась. Он узнал это в тот день, когда Сюли навернулась со скейта и ободрала локоть. Он тогда подскочил к ней, отбросив свою доску, и принялся ощупывать, оглаживать, спрашивать, где больно и сильно ли больно. Она выдирала свою руку, смущалась, улыбалась криво и отводила глаза, а он держал крепко, так крепко, что Сюли пищала, что теперь-то ей точно больно, пищала ещё что-то, но он не слышал её, он смотрел завороженно на крохотные капли, выглядывающие алыми булавочными головками из тонких царапин, почти чёрных от пыли и грязи, и ему, обычно повёрнутому на чистоте, нестерпимо хотелось слизать эти набухшие капли вместе с пылью и грязью, а лучше бы и с кожей тоже, чтобы совсем никаких преград. Он приложился губами к ободранному локтю, и Сюли замолчала, а потом часто задышала, когда на смену губам пришёл язык, когда он начал вылизывать её царапины с таким усердием, что любая кошка обзавидовалась бы, и не было уже ни серых потёков, ни алых бусин, только чистая кожа с белеющими царапинами, а он всё целовал и целовал, втягивал и прихватывал, стараясь выжать ещё, пока Сюли не опомнилась первой и не хлопнула его по затылку второй рукой — слабо, неуверенно, но он отстранился, поймал своим затуманенным взглядом её испуганный, а раскрасневшимися губами её дрожащее «ты — псих», слетевшее с бледных губ. «Псих», согласился он тогда, но это не мешало ей отвечать на его поцелуи, не мешало быть с ним, пока на горизонте не появлялся И Чжу — вот из-за чьей смерти он никогда не переживал. Хотел переживать, думал, что надо бы, они же были почти бро, И Чжу и не сердился особо, И Чжу были в прикол такие странные отношения, а он не мог, не хотел делить её ни с кем, он хотел, чтобы она смотрела только на него. И тогда… тогда всё было так легко, кровь так легко выходила из распахнутых вен, что он только и мог удивляться тому, откуда её так много в нём, что она льётся и льётся, заливает всё вокруг — и пол, и стены, и потолок, и окна, в которых умирало солнце и, раненное, сливалось своей кровью с его. А сейчас всё было против него. И мокрый уже камешек — в числе главных врагов. Он выскальзывал из пальцев, терялся где-то в швах между плитами, снова находился и снова терялся. И Ван Ибо плюнул, заорал и запульнул камешек в стену, тот отскочил и стукнулся рядом с лужей. Лужа удивлённо булькнула и вытянула лапу-язык-щупальце, или что там это у неё было, ухватила камешек, но Ван Ибо так на неё зыркнул, что лужа съёжилась и забилась в угол. — Только тронь, только посмей, и от тебя мокрого места не останется! Мокрого места! Слышал ты, мокрица?! — закричал и расхохотался, а потом вгрызся клыками в запястье — одно, другое и начал драть так быстро, как только мог, сплёвывал кусочки плоти и раздирал себя в мясо, морщился уже не только от боли, но от злости, бешенства и отчаяния. Удерживал пальцами рваные раны, а те упрямо закрывались, зарастали, и он драл их снова — клыками, ногтями, выдавливал проклятую кровь, и та нехотя, мучительно медленно, как казалось ему, капала на пол, но её было мало, всё ещё мало для того, что он задумал. Но он был бы не он, если б сдался сейчас. — Сука! Да что ж так сложно-то?! — взвыл, и слёзы брызнули из глаз, смешались с багровыми потёками на руках, и хрен понять, солёное всё от крови или от этих ебучих слёз, гуй бы их побрал. А гуй и не против был бы, только волю дай, — да, сука? Тебе только волю дай? Сожрал бы меня, ещё и добавки стребовал бы, да? А вот хуй тебе, понял? Хуй тебе! Всем вам! И он снова рванул себя клыками — так сильно и глубоко, как только мог, выдрал кожу вместе с мясом, выплюнул в натёкшее уже у ног, и пока тянуло, пульсировало, пока росло и восстанавливалось, он ползал по полу и чертил своей кровью круг призыва, выписывал символы, напитывал их собой и опять раздирал едва затянувшиеся раны, и с каждым разом те затягивались всё неохотнее и неохотнее, и уже не нужно было придерживать края пальцами, нужно было только время от времени обновлять неровные дорожки и, слабея, ждать, когда же круг наконец заполнится его кровью, когда её станет так много, что тот, с кем бы он предпочёл больше никогда не встречаться, с кем думал встретиться ещё не скоро, встретиться примерно никогда, услышит его зов и явится. Ведь почти то же самое, что и тогда, отличие лишь в том, что тогда он был жив, а сейчас не так чтобы очень. Внутри круга заклубилось тёмное, вязкое, дёрнулось, взметнулось, опало и начало набирать в высоту, шириться и чернеть, плотнеть, обретать форму и звук — жужжащий, назойливый, впитывающийся в камни, стены, и вот уже жужжание идёт не из круга, а рождается из швов между плитами, из циновки на полу и отражается от металла двери и становится самим воздухом, стылым и колючим. — Блядь, — сказал Ван Ибо одними губами, но существо в круге услышало и склонилось к нему, нависло страшной мордой и раскрыло зияющую пасть, усеянную двумя рядами острых, как иглы, длинных зубов. Дохнуло смрадом и погладило двумя склизкими языками воздух у щеки Ван Ибо. Тот скривился и, шатаясь, поднялся на ноги. Хотел было привалиться к стене, но упрямо тряхнул волосами и шагнул вперёд. Существо вытянулось и качнулось назад, облизнулось и захлопнуло пасть, уставилось красными глазами навыкате и сдвинуло толстые надбровные дуги. — Я помню тебя, — пророкотало утробно. Он крепче сжал кулаки, задрал голову и осклабился, глянул с вызовом. — Ещё бы ты меня не помнил, — фыркнул презрительно. Надбровные дуги уползли к вискам. Тонкий рот изогнулся. — Наглый мальчишшшшка. Вырос. Я горд. — Тебе-то с чего гордиться? Я не твоё отродье, — выплюнул запальчиво. Существо задрожало, зажужжало громче, и Ван Ибо с запоздалым удивлением понял: смеётся. Смеётся так, что границы круга вот-вот исчезнут, сотрутся клубящимся подолом одеяния этого. Стёрлись бы, не будь написаны кровью. — Моё, — отжужжав, сообщил довольно, расплылся в улыбке — от одного пельменного уха до другого, потёк к нему, распался надвое и обвился холодными вибрирующими кольцами. — Я твой таоте. Я встретил тебя однажды и встречу потом, когда придёт твоё время. Но время не пришло. Не сейчас. Почему позвал? Да и ещё таким способом. Всё ещё вкусный мальчишшшшка. Высунул языки и, капая слюной, задвигал ими, будто слизывая что. Ван Ибо передёрнуло. — Не мог иначе, — прошипел, сузил глаза и с ненавистью посмотрел на существо. То моргнуло, втянуло с громким хлюпом языки и утекло обратно в круг, заколыхалось большой чёрной массой. — Ну да, ты же не глава. Пока не глава. Печать ещё не получена, повелевать нами не можешь и призывать по одному лишь щелчку пальцев не можешь. Слабый сильный мальчишшшшка. Так зачем я здесь? — Мне нужна сила. — В тебе есть сила. — Её мало. Нужно больше. — Насколько больше? — надбровные дуги сдвинулись и изогнулись. — Столько, сколько сможешь до рассвета. Существо отшатнулось, выпучило красные глаза и округлило пасть. Покачалось из стороны в сторону, вытянуло языки и задумчиво постукало себя ими по морщинам на лбу. — Зачем тебе столько? — изрекло наконец. — Надо, — прозвучало упрямо. — Тебе же известно, что выбирать не придётся, и пожирать я буду всех подряд, кто встретится на моём пути до рассвета? Я могу быть избирателен, могу действовать согласно вашим законам, согласно закону твоей души, но тогда… — Мне известно. Не нужно выбирать. Столько, сколько сможешь. Много. Так много, как только сможешь. — Готов ли ты к такой ноше, мой юный госссссподин? — прошелестело и приблизилось к самому лицу, словно так стремилось заглянуть внутрь, удостовериться, что и впрямь готов, что не отступит. Ван Ибо кивнул. Не отступит. Существо с шумным вздохом опало. — Хорошо, повелевающий. Я сделаю это для тебя. Но есть ещё один момент. Мне любопытно. Что скажет твой живой, когда узнает? Ван Ибо вздрогнул, вогнал ногти в ладони и, вскинув голову, ответил: — Если. Если узнает. Не узнает. Я… мы ему не скажем. Незачем. Ему незачем знать. Мой выбор, мне и нести. И… вали уже. Время. Существо колыхнулось, хмыкнуло и согнулось в низком поклоне. — Всё успею. Принесу так много, сколько никому и никогда, потому что никто и никогда не просил о таком. На моей памяти. Тем слаще будет встретить вас потом, — глянул из-под нависших надбровных дуг, Ван Ибо злобно посмотрел в ответ и одними губами ответил: «Уёбывай». Существо прикрыло согласно глаза и принялось блекнуть, терять плотность и форму. — Постой, — недовольно буркнул Ван Ибо. Существо застыло и потемнело. — Этого, — кивок в сторону неподвижной лужи в углу, — с собой забери. Вдруг что ему перепадёт. Голодает он тут. Существо понятливо улыбнулось и прожужжало что-то. Лужа оживилась, радостно булькнула и быстро-быстро заструилась к кругу, вобралась в него и растворилась в тёмном клубящемся подоле. Ван Ибо привалился наконец к стене и сполз по ней, вытянул ноги, положил на них руки запястьями вверх — светлая и ровная кожа, разве что бледнее обычного. И сам он — холоднее обычного. Настолько, что ощущается не только холод камня, но и тот, что всегда в нём.