***
Сколько он себя помнил, всегда мылся и одевался сам, ну, не считая совсем уже крохотного возраста, а тут четыре служанки, и каждая молча делает своё дело. Сначала пробовал брыкаться, говорить, что в состоянии сам со всем справиться, что не хватало ещё, чтобы его касались чужие руки, но одна из девушек тихо сказала, не поднимая глаз, что им отдан приказ, и противиться ему они не вправе. Он попыхтел ещё немного, посмотрел на каждую раздражённо, но всё же смирился. Ладно, хрен с ними, он изобразит послушание сейчас, позволит поверить в то, что сдался, ведь он и впрямь должен быть тем, кто и шагу ступить против не может, ведь предполагается, что мать и отец в заточении, а Чжань-гэ с братом — с тем самым братом, который, как считает эта тупая крыса, до сих пор смотрит ей в рот, верит ей беспрекословно. А что, если и правда так? Что тогда? Что, если брат не на его стороне? Что, если он с ней заодно, и Чжань-гэ сейчас у него, и он может делать с ним… Он зябко повёл плечами, сбрызгивая тёплую воду, которой окатила его одна из служанок. Блядь, вот что за старпёры? Старпёры всегда, старпёры во всём. Ну неужели нельзя было сделать нормальную душевую, без вот этих вот древних вычурных хреновин? Гигантская комната, усеянная свечами — те перемигивались в каменных нишах, углах, на полу. В другое время он сказал бы «ёбаная романтика», сейчас же всё это давило, угнетало. Неотвратимое. Служанки эти в белых длинных одеяниях — простых, без излишеств. И сами они простоволосые, похожие на призраков. Бассейн на возвышении. «Купальня», поправил себя. Подняться по ступеням, чтобы потом окунуться в горячую воду, щедро сдобренную всякими ароматическими штуками. Раскинуть руки по бортикам, пока чьи-то холодные пальцы намывают голову, втирают что-то в волосы, а после и в кожу — растирают, массируют, умасливают, а он стоит неподвижно, закрыв глаза. Упасть бы, но куда там — поддерживают, трогают, гладят со всех сторон, расчёсывают волосы, тянут слегка, невесомо почти, собирают в хвост, из которого тут же выскальзывают две пряди. А потом на лицо наносят что-то вроде крема, подушечками проходятся по линии скул, цепляют виски, отодвигают непослушную чёлку, после что-то сухое как… — Пудра? На хрена? Ему не ответили. Всё так же мелькали руками, взмахивали пальцами с зажатыми в них кисточками, палочками с какими-то мягкими кругляшками на концах, пушистой хренью, от которой взметалась в воздух белая пыль, и белые девы в белых одеждах кружили вокруг него как в зачарованном танце, оплетали своими длинными белыми рукавами, ловили в сети своих длинных чёрных волос, а свечи нервно моргали на стенах, повсюду. И уже не противно, уже никак. Странное умиротворение, на подкорке которого забилось смутное беспокойство и разогналось сильнее, когда начали облачать в белую рубашку и белые же штаны из тончайшего льна, и обувь тоже белая — полусапожки матерчатые с загнутыми носами. — Можно я в кедах пойду? — спросил несчастно, потоптавшись в непривычной обуви. И весь вид был непривычным. Спасибо, конечно, что вообще не босым, но всё же. Одна из служанок, та, которая и прежде осмелилась заговорить с ним, опечаленно покачала головой. — Простите, молодой господин. Таковы правила. Обувь, всю вашу одежду уже сожгли. Вот это охуеть. Вот это посовещались. Ещё не успели притащить его на Совет, как уже и одежду сожгли, и во всё белое обрядили, марафет навели. Сейчас бы в зеркало глянуть — совсем покойника из него сделали или только так, наметили? Служанка шмыгнула. Собрала в горсть ткань на бедре. Он заглянул ей в лицо. Так и есть — ресницы мокрые. — Эй, ты чего? Плачешь, что ли? Из-за меня? Чего это? Ну перестань. Хотел было тронуть за плечо, ободряюще похлопать, но передумал. Ещё накажут потом, её накажут за проявление участия к нему. Кто знает, может, и не выгорит ничего, может, у брата не вышло вытащить отца с матерью, и их накажут прямо у него на глазах? Может, Юнхуа удалось добраться до Чжань-гэ, и тогда… тогда всё теряет смысл. Упрямо вздёрнул подбородок, сжал губы. Не теряет. Даже если и так, он не может себе позволить сдаться. Не после того, на что решился. Не тогда, когда от него зависит не только его жизнь и жизнь тех, кто ему дорог, но и существование всего клана. На что решился… К горлу подступило тошное, вязкое. Он пошатнулся и опёрся о стену. Служанка едва слышно захлебнулась вдохом. Улыбнулся ей криво, качнул головой и зажмурился, досчитал до десяти, постарался выровнять дыхание. Много. Слишком много. И больно. Раздирает изнутри чужим страхом, чужими криками, стонами, несбывшимися надеждами и потухшей радостью. Теперь это всё его. Без остатка. И надо принять, надо сделать своими, потому что иначе всё будет зря. И они тоже будут зря. А так нельзя. Вообще было нельзя. Зачем он… так… не хотел, не должен был. Зачем… Ноги подогнулись, и он рухнул бы на пол, если бы его не подхватили, усадили на скамью, замахали полотенцами — белыми, белыми, и всё вокруг белое, и сам он в белом, белый в белом с головы до пят, а внутри красный, тёплый, горячий, такой же, какими были все те, кто… Он всхлипнул, прижал кулаки к вискам, растёр их с силой, заорал, согнулся и резко распрямился, ударился затылком о стену, завыл, судорожно хватая ртом воздух. Согнулся снова, но разогнуться не дали — всё те же служанки схватили крепко, и он бы скинул их холодные руки, с лёгкостью скинул бы, разметал по купальне, размозжил бы хрупкие черепа, залил бы белое красным, но четвёртая служанка, та, что шмыгала и комкала своё одеяние, метнулась к нему с мокрым полотенцем и начала осторожно промакивать ему лицо. Он смотрел и видел, как она дрожала вся — руки, губы, ресницы и те дрожали. И слёзы. — Почему ты жалеешь меня? — спросил хрипло. Горло саднило. Захват на плечах стал мягче. Он покосился. Пальцы других девушек мелко подрагивали. — Почему жалеете меня? Я же из высших. Радоваться должны, что меня казнят, нет? Кем вы были раньше? Кем были ваши родители? Клан? У вас был клан? За кого расплачиваетесь вы? — Это неважно, — тихо ответила четвёртая. Убрала полотенце, потянулась за кистями. — Важно. Мне важно. Мой отец… мой клан… что мы сделали вам? Расскажи? — Неважно. Давно неважно. — Я не пойму. Как это может быть неважно? — Вот так, — улыбнулась как непонятливому ребёнку и вернула стёршиеся крем и пудру на его лицо, мазнула кисточкой по губам. — Всё не так и важно, когда живёшь слишком долго. Всё течёт, всё меняется. Время неизменно. Оно отсчитывает свой ход и даёт возможность подумать. — Что за херня? Понятнее можешь? — Я не держу зла на то, что было когда-то. Мой клан давно стал пылью, и поделом. Все мы станем пылью. А от иных и пыли не останется. И ветер не вспомнит. Что толку от былого? Что толку от былого, когда есть сейчас? — И что в сейчас? — спросил севшим голосом. — Мы собираем вас в последний путь. И я бы не хотела такого «сейчас». — Почему? — ещё тише, едва слышно. — Потому что вы не в ответе за деяния ваших отцов. Потому что вы — единственный из тех, кто появился на свет за последние сто лет. И больше никого. Мы угасаем. Превращаемся в пыль, в ничто. Наверное, в этом есть смысл? В нас больше нет нужды, живые прекрасно справляются со всем сами и даже с уничтожением себя. — Тебе… вам жаль меня поэтому? — Ты был нашей надеждой. Последним живым из неживых. «Ебать, ответственность», — подумалось некстати. Нормальные слова на ум не шли, всё какое-то глупое и невтемное. И было действительно интересно узнать историю если не каждой из этих служанок, то хотя бы четвёртой. Хмыкнул невесело, удивился собственным мыслям. Раньше и не приходило в голову обращать внимание на слуг — есть и есть, выполняют свою работу, скользят по дому серыми тенями, незаметные вовсе, слившиеся со стенами, с предметами обстановки, часть дома, часть быта. Крохотная деталь лего, без которой не собрать всю фигуру — вот вроде есть она, а вроде чего-то не хватает. Низшие. Он привык называть их так, хотя они не были низшими, не были гуями, просто по рангу стояли на несколько ступеней ниже. Были главы кланов, наследники, члены семьи и остальные в клане, каждый из которых выполнял свою роль, действовал и жил согласно силе и положению в клане. И были слуги. Низшие, которые на самом деле были такими же, как и они все, только слабее по силе, никогда не способные подняться выше, потому что всё, что им дозволено — это служить и быть благодарными за то, что вообще позволено быть и служить. И Юнхуа была такой. Была бы такой, если бы не особое отношение брата и не совсем свежие раны. Этим-то служанкам лет побольше, чем Юнхуа. В пыль превратились кланы. У Юнхуа ещё не пыль. У неё осколки того, что когда-то было камнями, пусть и разрозненными, пусть и собранными из пыли, слепленными намертво. А что, если бы кто-то поступил так с его семьёй? Смог бы он простить? Смог бы быть и служить тем, благодаря кому и урны с прахом не осталось, вообще ничего не осталось, кроме, может, воспоминаний? Да и какие могли быть воспоминания у пятилетней девочки? А у него были бы. И сейчас были бы. И тогда. Если бы он вдруг был как она, он бы запомнил. Точно запомнил бы и не простил, сделал бы всё, чтобы наказать, и плевать было бы, насколько виноваты были на самом деле его родные — главным было бы только то, что их не стало, что их отняли, а взамен приказали дышать строго в пол, жить, не поднимая глаз и — да, питаться только ссаниной. Но и хрен бы с этой ссаниной, он бы смог, всё смог, только бы его родные оставались живы, а если нет, то и никто не будет жить. А она ведь ещё и дура такая влюбилась, в брата его влюбилась. Но тут как раз-таки всё просто и понятно — увидела в нём себя, но такую себя, которой повезло чуть больше. И всё. Единственный, кого можно пощадить. Пока можно. Пока не предаст её, пока не обманет её ожидания. И он ведь обманет, по крайней мере, Ван Ибо очень надеялся на то, что между Юнхуа и семьёй брат выберет не… а что если выберет её? Он помотал головой. Нет. Такого быть не может. Или может? Он думал и так и эдак, тасовал эти мысли, когда дверь отворилась, и в проёме показались капюшоны. «Пора», понял. Встал и, не глядя на служанок, подошёл к капюшонам — те сомкнулись вокруг и повели по бесконечному коридору, конец которого утопал в чернильной тьме.***
Приказа Ибо они не послушали, с чем Сяо Чжань был категорически согласен. Нет, Хайкуань в точности передал отцу и мачехе слова брата о том, чтобы они и думать забыли тащиться на Совет и вообще должны были сидеть тихо и никуда не лезть. Только адресовал эти слова Хайкуань родителям и Сяо Чжаню, но никак не себе — сам он собирался поступить в точности до наоборот, прихватив с собой только служанку, согласившуюся выступить свидетелем. Поэтому, когда господин Ван скептически хмыкнул и изогнул бровь, а госпожа Ван заявила, что тут и говорить не о чем, она «поотрывает головы всем этим ублюдкам, пусть только тронут её мальчика», Сяо Чжань согласился с ними и с Хайкуанем одновременно, а воспользовавшись паузой, пояснил, комкая рукав своей рубашки: — Я думаю, на Совет должны пойти мы с Хайкуанем и с этой девушкой, а вам лучше остаться здесь, в безопасности. Ибо… он очень переживает за вас. И если с вами что-нибудь случится… — Из нас из всех «что-нибудь случиться» может только с тобой, человек, — едко ответила госпожа Ван, не удостоив его и взгляда. Но Сяо Чжаню было недосуг заморачиваться на этот счёт. Он вздохнул. — Я должен пойти. Если я не пойду, то Юнхуа сможет убедить всех в том, что Ибо убил и меня. А потом ещё и труп мой предоставят, уж раздобудут как-нибудь. Вы ж сами говорите, что режима бессмертия у меня нет, крохотульный я для вашего мира. Но только я могу быть тем самым доказательством его невиновности. — Он прав, — после некоторого раздумья обратился господин Ван к супруге, — но прав частично. Если бы я не знал, что представляет из себя Совет, какое бельмо на глазу у всех наш клан, я бы согласился с тем, что, да, его появление поможет, сыграет решающую роль, равно как и появление Мэй. Но я знаю. И потому не могу позволить вам отправиться одним, Хайкуань. И я мог бы попытаться довериться А-Бо, всё же он мой сын, он наследник. И если он так решил, то, может, и придумал как спастись, либо… либо решил пожертвовать собой. И я не могу позволить этому случиться. Я слишком долго его ждал, чтобы вот так отпустить. Так что, мы пойдём все. И постараемся быть осторожными. Хайкуань ничего не ответил. Коротко кивнул, сжал губы и проследовал мимо Сяо Чжаня. Плана у них не было. Решили явиться на Совет, а там действовать по ситуации. Единственное, что продумали, так это и впрямь представить Сяо Чжаня в качестве живого доказательства, если вдруг Юнхуа будет утверждать, что Ибо убил и его. Если не будет утверждать, то Сяо Чжань всё равно расскажет всё, что знает, а Мэй добавит. Сам Сяо Чжань продолжал верить, что этого должно хватить. Ну невозможно же приговорить к смерти кого-то, кто вообще невиновен. Невозможно приговорить, когда все доказательства указывают на совершенно другого, но он нервничал, не мог не нервничать, особенно после слов отца Ибо. Ещё было непонятно, как они вообще попадут на этот Совет, кто их пустит. Но это Сяо Чжаню было непонятно, другим же, судя по их невозмутимым лицам, всё было вполне понятно, либо же его просто не стали посвящать во все тонкости плана, если он всё же был. Ничего удивительного, всё как обычно. Вообще в окружении этих сильных мира сего он себя чувствовал чем-то вроде аппендикса — и не нужен вроде, а отрезать… ну не беспокоит же пока. На него и не смотрели вовсе, и Сяо Чжань даже начал думать, что будет, если он вдруг отстанет — заметят его или нет? Но проверять не хотелось — а ну как и правда не заметят, забудут, уйдут без него, а сам он точно не доберётся. Потому что потом опять помчались по воздуху. И опять Хайкуань закинул его на плечо, а господин Ван под неодобрительным взглядом госпожи Ван закинул на плечо девицу Мэй. Сяо Чжань даже немного опешил, пока не вспомнил, откуда у этих существ берутся силы, и почему Мэй, как и все слуги, этими силами не обладает. Путь оказался недолгим. Сяо Чжань и продрогнуть не успел в своей парке, когда они опустились во двор гигантского сыхэюаня, темневшего громадой на фоне ночного неба. Со всех сторон слетались смазанные светлые пятна, похожие на трассирующие пули и, отряхиваясь у высоких ворот с клыкастой мордой на них, вставали людьми. Не людьми, сказал себе Сяо Чжань. Похожими на людей. Все как один с бледной кожей. Кто-то в подчёркнуто роскошной одежде, а кто-то в нарядах попроще, но в общем и в целом казалось, что они не на суд прибыли, а на праздник, не иначе. Смех, переливчато звучавший время от времени, усиливал это впечатление. И только его свита вышагивала слитным чёрным фронтом, в центре которого он сам — и тоже в чёрном. Ну он-то понятно, как отправился на поиски Ибо в этой куртке, так другой и не было. И родители Ибо тоже понятно — они вообще скрылись под чёрными балахонами, надвинули капюшоны по самые подбородки, стараясь сойти за Охраняющих — шли плечом к плечу за их спинами, а впереди Сяо Чжаня — Хайкуань с девицей Мэй, она в простой чёрной футболке, джинсах такого же цвета и ботинках. «Удобно», — оценил Сяо Чжань. А ещё подумал, что если вдруг придётся драться, то уж Мэй в этом прикиде точно сподручнее будет, чем этим, разряжённым в пух и прах, самодовольным индюкам, кидающим на Хайкуаня победные взгляды. Сам Хайкуань невозмутимо двигался в своём чёрном костюме, один раз лишь нервно, как показалось Сяо Чжаню, поправив бабочку. — Ах, братец Лю, примите мои соболезнования, — прозвучало, когда они ступали под крышу. — И живого притащил? Покормить напоследок? — рассыпалось смехом на лестнице, уводящей вниз. — А вы хитрее, чем я ожидал, братец Лю, — коснулось липким шёпотом в большом округлом зале. А потом закопошились, загудели, засмеялись и зашикали, устраиваясь на креслах, готовясь к представлению на пустой пока ещё арене внизу. И Сяо Чжань, не помня и не чувствуя себя, тоже приземлился куда-то, сжал джинсы на коленях и больше не слышал, кто и что говорит, только смотрел и смотрел, гипнотизировал этот круг из тёмного мрамора и ждал. И думать боялся, что он будет делать, если всё же приговорят, что он сможет сделать? Кинуться туда и сказать, что пойдёт вместе? И Орешек, и мама с папой… как же они? Но ведь если он решится, то им не будет больно? Они просто забудут о нём, ведь так? Или не так? Что если никто не потрудится подчищать эту пропажу, и маму хватит удар, а папа… Сяо Чжань моргнул, смахивая влагу, невесть откуда взявшуюся. Задрал голову и уставился размытым взглядом в потолок. Плечо сдавили чьи-то пальцы. — Успокойся, — сказал Хайкуань на ухо, — выдохни. Мы вытащим его. И Сяо Чжань выдохнул благодарно. Запретил себе думать о плохом. Повёл плечами, сбрасывая пальцы Хайкуаня. Но джинсы свои не отпустил. Вдохнул. Осмотрелся. Выдержал пару-тройку насмешливо-презрительных взглядов. Выдохнул. Отпустил джинсы, засунул руки в карманы, нащупал зёрна риса и, перебирая их, откинулся на спинку кресла, а затем ещё и расплылся в улыбке, подмигнул одному из особо надменных. Тот захлопал глазами, а Хайкуань недоумевающе покосился на Сяо Чжаня. — Ты чего это? — спросил тихо. — Ничего, успокаиваюсь, — так же тихо ответил Сяо Чжань. — А, — глубокомысленно изрёк Хайкуань. Сяо Чжань поёрзал. Подумал, что, вот, было бы здорово, если бы зал этот был наверху, и был бы день, и он бы распахнул все шторы, и все бы горели, шипели и булькали, превращаясь в горелую пластмассу. Почему именно пластмассу, он не знал, но представлялось как-то так. Посмотрел на Хайкуаня. Ладно, этого бы он как-нибудь спас — закрыл бы своей курткой и приказал бы сидеть тихо, пока он со всем разбирается. Ещё же родители Ибо — те стояли по периметру арены, слившись с другими Охраняющими. Ну, эти в балахонах, может, на них бы так солнце не подействовало. И много старше они. А чем старше и сильнее, тем меньше подвержены ультрафиолету, если Сяо Чжань правильно помнил то, что ему рассказывал Хайкуань. Но тогда и всех остальных солнце бы не убило. Мда. Не сходилось. Пошевелил ещё зёрна риса в кармане, пожевал нижнюю губу, посмотрел на капюшоны, придвинулся ближе к Хайкуаню. — А госпожа Ван говорила, что Охраняющие, прежде всего, подчиняются главе клана. А самый главный у нас тут — твой отец. Что если… — Не если, — безэмоционально ответил Хайкуань. — Почему? — Они не будут вмешиваться, если вдруг что-то начнётся. И приказать им отпустить Ибо не выйдет — закон превыше всего. Они не думают, не размышляют, просто подчиняются, двигаются по определённым схемам. Это не гуи, которые каждый со своим разумом и характером. Это как… роботы у вас, понимаешь? Искусственно созданные для охраны. Для защиты, в первую очередь, от вас, от людей. Нас они могут удерживать если требуется, но навредить — нет, не могут, не имеют права, не заложено это в них. — А кто и когда их создал? И как? — Так тебе всё сразу и расскажи, — хмыкнул Хайкуань. — Ну можно не сразу. Можно потом, — сказал Сяо Чжань и добавил чуть тише, — если будет это потом. Посидели ещё. Сяо Чжань перебрал несколько зёрен. Показал язык очередному типу, вздумавшему клацнуть на него клыками. Отвернулся к застывшей с прямой спиной Мэй. Посмотрел на дорогие тряпки вокруг. Склонился к Хайкуаню. — Что ещё? — устало вздохнул тот. — Я тут подумал… А если вы смогли создать таких существ как Охраняющие, то почему не создали по такому же принципу слуг? Ну чтобы не ущемлять в правах тех, кто типа такой же, как и вы? Сказал и невольно посмотрел на Мэй. Та, кажется, стала ещё прямее и неподвижнее. Хайкуань с ответом не спешил. Изучал свои ногти, проводил большим пальцем по подушечкам других и молчал. А когда открыл рот, по залу пронёсся скрип отворяемых дверей, и все затихли, заткнулись на полуслове. И стало не до классовых проблем, потому что на арену ввели Ибо — во всём белом и с забранными в хвост волосами. И лицо белое, а на нём яркие, почти малиновые губы и алые росчерки на веках. Хайкуань рядом тихо простонал. И Сяо Чжаню захотелось взвыть, кинуться вниз и закрыть Ибо собой, и он уже собрался было, но тут Ибо поднял голову и посмотрел в упор на него. Расширил глаза изумлённо и сузил их зло, сказал что-то короткое, стиснул зубы и перевёл убийственный взгляд на Хайкуаня, а Сяо Чжань сглотнул и чуть было не сполз по сидению, с трудом сдержался — так страшно ему стало от такого Ибо, ни разу не похожего на того, каким он его знал. Будто совершенно чужой и при этом невыносимо красивый опасный хищник. Ибо усмехнулся и отвёл глаза. Дышать вроде стало легче, но ненамного. Сердце сдавило, стянуло в фантомных тисках. — Он злится, — подал голос Хайкуань. «Ещё бы», — подумал Сяо Чжань, но вслух ничего не сказал. Не мог — горло как онемело, слова совсем не шли. И он вновь ощущал себя тем самым хомяком, барахтающимся в кровавом море. Ему и хотелось, очень хотелось, чтобы Ибо смотрел на него, и почему-то жутко становилось от одной мысли об этом. — Они уже всё решили, — снова нарушил молчание Хайкуань. Сяо Чжань моргнул непонимающе. — Его уже собрали. Приговор приведут в исполнение сразу после того, как он официально прозвучит. Но сначала все выскажутся. «Но разве так можно?», — хотел спросить Сяо Чжань, но только посмотрел испуганно и сильнее сжал джинсы на коленях. — Они хотят уничтожить наш клан. Самый сильный клан. И получить всё то, что есть у нас. Как только с братом и главой нашего клана будет покончено, они доберутся и до остальных, и никто не сможет, не осмелится встать на защиту. Так уже было когда-то. Давно. И не раз. И вот опять. Сейчас. — Что… что у вас есть? Что им нужно? — нашёл в себе силы прохрипеть Сяо Чжань. — Кровь живых. Много крови. Нас много, поэтому и крови нам требуется больше. И большая часть заказов приходит к нам. Не будет нас… — … они получат то, что получали вы, — прошептал Сяо Чжань. Хайкуань кивнул, отвернулся и едва ощутимо вздрогнул. На трибуну чуть поодаль от Ибо поднималась Юнхуа, одетая в длинное нежно-кремовое платье, расшитое жемчугом, с высоким воротом. А от висков тянулись жемчужные цветы, удерживая тяжёлые чёрные пряди. И вся она была такая тонкая, хрупкая, бледная, с опущенным взглядом и дрожащими бескровными губами, что любой бы поверил, наверное, в то, что ей жаль, безумно жаль этого спятившего мальчишку, ощерившегося при виде неё. Любой бы поверил, но не Сяо Чжань. — А что с ней? — спросил он замершего Хайкуаня, — у неё какая роль во всём этом? — Ею воспользовались, — ответил глухо. Юнхуа поймала его взгляд и улыбнулась грустно. Он посмотрел на Ибо. Тот стоял, скрестив руки и склонив голову чуть набок, ухмылялся нагло. Покачался с носка на пятку, плавно уселся на пол, завернул ноги в недо-йогу и продолжил скалиться. Юнхуа откашлялась, привлекая внимание к себе и заговорила. — С глубоким прискорбием вынуждена довести до собравшихся, что Ван Ибо, являющийся наследником клана Ван, не только неоднократно нарушал законы нашего вида, но и замыслил вовсе переписать их, попрать все устои, чтобы утвердить свою власть и власть своего клана. Из-за Ван Ибо живые начали писать о нас в социальных сетях. Они стали подозревать, что мы — не миф. Стали припоминать все случаи странной смерти и связывать это с нами. Что мы будем делать, когда на нас снова объявят охоту? Выстоим ли мы? Мы можем погибнуть, исчезнуть. И всё почему? Всё потому, что кому-то плевать на наши законы. Впервые Ван Ибо нарушил закон пять лет назад, когда сам, раньше времени, не достигнув совершеннолетия, прошёл обряд инициации. Так не терпелось юному господину вкусить крови. И он вкусил её. Вкусил так, что нарушил и другие законы: нельзя убивать тех, на кого не получено разрешение, и нельзя оставлять следы. Он убил четверых: смертную девочку Пэй Сюли, её родителей Пэй Лунцзы и Пэй Хуа, и мальчика И Чжу. И не просто убил, но и оставил следы. Оставил на устрашение другим смертным? Или же ему было всё равно? Ведь он знал, что отец с матерью уберут всё за любимым сыном, прикроют его и спрячут все следы. Так и вышло. Но повинны ли в этом только они? Разве кто-нибудь из вас хоть слово против сказал, когда глава клана Ван и не подумал объявить, что наследник его прошёл обряд инициации раньше времени? Нет. Кто-нибудь хоть слово сказал, когда мальчишку пустили гулять, хотя должны были держать в заточении всё время до совершеннолетия? А знаете почему вы все молчали? Потому что никто и слова не может сказать против клана Ван, не может голову поднять, ведь от них, от их милости зависит, получите ли вы кровь живых или же снова придётся перебиваться с одного пакета на другой. И вот Ван Ибо, почуствовав свою безнаказанность, вкусив не только крови, но и вседозволенности, решил снова показать всем вам, какого он мнения о вас, какого мнения о вас глава клана Ван, ведь не смог бы молодой господин делать всё то, что он делал, не будь у него за спиной такого сильного защитника, так? Что же делает теперь наш молодой господин? Просто убивать, выпивать досуха ему скучно. И он выбирает жертву — из тех, кого точно нельзя, никак нельзя, потому что жертва слишком известна. Известна не только в Китае, но и далеко за его пределами. Он выбирает айдола, как это сейчас говорят, лицедея — киноактёра и певца, чьё лицо везде и всюду. Он кружит вокруг него, загоняет и не единожды кусает, подчиняет себе, но пока не убивает. О, это было бы слишком скучно. Поэтому он играет с ним, наводит страх. Играет не только с ним, но и с людьми, с которыми знакома жертва. Он получает приглашение в дом пожилого господина Чжоу Цзяньпиня. В этом доме он позже убьёт его друга — пожилого господина Ду Хвана. А с господином Чжоу ещё поиграет какое-то время — будет прикидываться его внуком, помогать ему разгадывать кроссворды и поджидать в его магазинчике свою главную жертву, потому что именно туда жертва чаще всего ходила за кормом для своей кошки. Познакомится Ван Ибо и с ближайшими людьми в окружении жертвы — Ву Шэнем и Фэнь Минь. И будет использовать их до тех пор, пока они будут ему нужны, будет пугать, а потом всё же убьёт. Почему? Наскучили? Выбесили? Всем же известно, как он самовлюблён, как не терпит никого, так почему же для живых должно быть исключение? И его нет, живые мертвы. А Ван Ибо желает продолжить игру. А пока он не наигрался, он использовал девушку Фэнь Минь, чтобы та привезла жертву в дом, где он скрывался от нас, когда мы начали расследовать это дело. И когда Фэнь Минь сделала это, он убил её. Вот её тело. Внесите. Капюшоны прошли с носилками в центр арены и положили их перед Ибо. На носилках покоилось обугленное тело. И голова. Отдельно. Кто-то ахнул, кто-то зашептал, Ибо закатил глаза и фыркнул. — Ну а чего я тогда голову отодрал и сжёг эту Фэнь? — лениво поинтересовался он. Юнхуа возмущённо захлопала ресницами, покачала осуждающе головой и шмыгнула. — Мне очень жаль, что тебе уже не помочь. Очень жаль. Будь ты моим сыном, я бы не допустила такого… — Ой, завались, а? Оставь своё сентиментальное лживое говно при себе. На вопрос отвечай! Я. Задал. Вопрос. Тебе повторить? Чего у неё башка оторванная и сама она вся чёрная? — Тебе лучше знать, зачем ты так с ней поступил. Может, тебе не нравилось, что она слишком близко к главной жертве, и ты хотел её таким образом наказать? Может, в кои-то веки решил скрыть следы, но лень было стараться, вот и бросил так? Ты нам скажи, почему ты оторвал ей голову, а потом ещё и сжёг тело? — А мне откуда знать? Я её не убивал, — насмешливо ответил Ибо. — Скажешь и других ты тоже не убивал? Пэй Сюли? Её родителей? И Чжу? — мягко лился голос Юнхуа. Ибо помрачнел. — Молчишь? Ты убил их. Убил их всех. И добрался бы до главной жертвы, если бы Лю Хайкуань не спас его. — Ложь, — выплюнул Ибо, стиснув кулаки, и слитным движением поднялся на ноги. — Ложь, говоришь? — протянула Юнхуа. — Но вот Лю Хайкуань сидит здесь, а рядом с ним та самая жертва, которую тебе помешали убить. Мы нашли их, — сказала она громче, обращаясь к залу, — нашли, когда Ван Ибо утащил жертву по имени Сяо Чжань в одно из своих убежищ и собирался уже убить. Благодаря тому, что Лю Хайкуань знал, где примерно может скрываться его младший брат, мы смогли помешать последнему убийству. — Это неправда! Неправда! — вскочил со своего места Сяо Чжань и чуть было не сорвался вниз, но Хайкуань удержал его. Зал загудел. Юнхуа сочувственно улыбнулась. «Чжань-гэ», — одними губами произнёс Ибо. — Ах, живой находится под воздействием укуса, — пропела Юнхуа, — разве можем мы доверять словам того, кто одурманен? Разумеется, он будет защищать его. Он будет говорить за него даже с клыками в шее. И все мы это знаем, так? Все согласно засмеялись, закивали болванчиками, но тут поднялся Хайкуань. Зал притих. — Я тоже говорю за него. Я тоже под воздействием укуса? — Ты его старший брат, — тепло улыбнулась ему Юнхуа, — ты всегда за него. И ты так боялся за него, что спас последнюю жертву. Ты надеялся, что тебе удастся спасти и брата. И ты ведь не знал, что любящие родители в любом случае подчистили бы всё за ним. А если и знал, то не хотел потворствовать этому, потому что закон для тебя — не последний звук. Ты чтишь законы. — Юнхуа, пожалуйста, хватит, — скривился Хайкуань. Она непонимающе изогнула бровь. — Что хватит? Прости, если это доставляет тебе боль, но ты же знаешь — законы превыше всего. И я всего лишь хочу, чтобы справедливость восторжествовала. — Справедливость? — настала очередь Хайкуаня изгибать брови. — Так ты понимаешь справедливость? Но разве должен кто-то нести ответственность за чужие прегрешения? Разве это справедливо? Справедливо обрекать кого-то на смерть только для того, чтобы наказать другого? Справедливо говорить о любви, а потом предавать эту любовь ради своих интересов? Своих! Своих, Юнхуа, не моих. Потому что мне это не нужно было, я любил тебя, и мне хватало этой любви. — Господин Лю, это к делу не относится, — мягко возразила Юнхуа. — Не относится? Ладно. А что ты, все вы скажете на показания девицы Мэй из дома клана Ван? Мэй, поведай этому достопочтенному собранию всё, что тебе известно. Просвети их. Мэй встала, под воцарившееся молчание прошла к ступеням и спустилась в центр зала — к обугленным останкам. Осмотрела их и остановилась перед Ибо. Тот резко провёл ладонями по бёдрам, но, не обнаружив карманов, раздражённо цыкнул и сцепил руки за спиной. Лицо его при этом выражало полнейшее «как же вы меня все достали». — Я не могу сказать про молодого господина ничего плохого, — начала Мэй, — я начала служить в доме клана Ван задолго до его рождения. А уж когда он появился на свет, в доме поселилась радость. Господа души в нём не чаяли и баловали сверх меры, — говорила она, а Юнхуа одобрительно кивала. Сяо Чжань же сходил с ума от ярости и неверия, порывался запульнуть в Мэй горстью риса, но Хайкуань словно угадал его намерения и сдавил руку так сильно, что пальцы в кармане невольно разжались. «Я сам её убью, если она нас обманула», — заверил Хайкуань шёпотом. И Сяо Чжань поверил ему. А ещё подумал, что зря он плохо о нём думал, нормальный брат у Ибо, лучший брат, а то, что змею на груди пригрел, так с кем не бывает? Мэй тем временем уже закончила с описанием нелюдимого характера Ибо и приблизилась к сути вопроса. — Но при всём при этом я не могу сказать, что он позволял себе плохо относиться к слугам, задирал нас или ещё что-то в этом роде. Не замечал? Да. Но не относился плохо. На самом деле, он совсем не такой, каким его считают многие, каким его считают все те, кто не знает его лично. И я многого о нём не знаю, потому что кто я такая, чтобы молодой господин открывался мне? Но того, что я видела, наблюдая за ним, хватает для того, чтобы считать — он стал бы достойным главой клана. И поэтому… поэтому мне очень жаль, что я сделала то, что сделала. По приказу госпожи Юнхуа я и ещё двое слуг… мы воспользовались оказанным нам доверием и пошли на предательство. Юнхуа сказала нам, чтобы мы подчинили живых и внушили им пройти в дом днём. А Юнхуа позаботилась об Охраняющих — чтобы их не было в это время там. И живые положили спящего молодого господина в гроб, вынесли его, а потом принесли в тот дом, куда приказано было доставить и этого человека, — Мэй указала на Сяо Чжаня. И он смог выдержать все эти испытующие взгляды, — а ещё… ещё мы писали посты в социальных сетях. Юнхуа говорила нам, что писать. И фотографии дала, которые нужно было выложить. В социальных сетях мы делали то, что делать нельзя: мы пугали живых, говорили о нас, о нашем виде. За это Юнхуа позволила нам убить тех живых. Позволила нарушить закон. А молодой господин… Он ни в чём не виноват. Отпустите его, пожалуйста. Если кого и надо наказывать, то Юнхуа. Мэй поклонилась и отошла за спину Ибо. Тот недоумённо покосился, но ничего не сказал. Молчало и «достопочтенное собрание». На лицах некоторых Сяо Чжань заметил некоторое замешательство, кто-то ожесточённо и явно недовольно играл желваками, иные хмурились досадливо, но никто не спешил ни задавать уточняющие вопросы Мэй, да хоть какие-нибудь вопросы, ни кидаться с возмущениями на Юнхуа, которая, в свою очередь, была всё так же спокойна. Она спустилась с трибуны, огладила несуществующие складки на платье и заскользила вдоль капюшонов, выстроившихся по периметру арены. Наконец замерла и, улыбнувшись так, словно просила прощения за что-то, скинула капюшоны с двух Охраняющих — с тех, кто выдавал себя за них. Зал шумно выдохнул. Госпожа Ван подняла подбородок, господин Ван нашёл её руку и переплёл свои пальцы с её, дёрнул уголком губ и с вызовом оглядел собравшихся. Ибо, заметив, что все поражённо смотрят куда-то ему за спину, тоже обернулся, открыл возмущённо рот и закрыл, так ничего и не сказав. Сдвинул гневно брови, а когда отец пожал плечами и подмигнул ему, закатил глаза и отвернулся. Хайкуаню достался ещё один его ненавидящий взгляд. На Сяо Чжаня Ибо упорно старался не смотреть, хотя и получалось плохо, и каждый раз, когда Сяо Чжань отвлекался на кого-то другого, ощущение его взгляда возвращалось. Он поворачивался, надеясь успеть поймать, но Ибо уже опять смотрел куда угодно, но только не на него, кусая при этом губы и едва ли не трескаясь лицом. А Сяо Чжань при этом физически чувствовал, как ему больно, как что-то тревожит его, и почему-то казалось, что это «что-то» было вызвано не возможным приговором. — Ну и как после этого маскарада можно доверять тому, что рассказала тут девица Мэй из дома клана Ван? — заговорила Юнхуа. — Она же прислуживает в их доме. Сама же призналась, что знает молодого господина с самого его рождения. И, как и многие в этом доме, всячески потворствовала его капризам. Вот и теперь пытается не просто скрыть его преступления, но и обвинить во всём меня. И господа Ван туда же. Снова решили воспользоваться своим положением и явились сюда, чтобы повлиять на итог Совета. Неужели мы позволим им это? Вы позволите? — Нет! Нет! Нет! — раздалось стройное. Юнхуа одобрительно прикрыла веки. — Но как же удалось им выбраться из заточения? — спросил вдруг кто-то. — Девица Мэй им в этом помогла. Мне донесли другие слуги из дома клана Ван, — безапелляционно заявила Юнхуа. Кто-то фыркнул. Сяо Чжань перегнулся через Хайкуаня и близоруко прищурился в том направлении. — Могла ли девица Мэй действовать сама? Не удивлюсь, если она всего лишь помогала другому сыну главы клана Ван — Лю Хайкуаню. Все мы знаем, что он питает определённые слабости к прислуживающим, — и ещё один мерзкий смешок. Какой-то чванливый мужик с загогулиной из волос посреди головы. «Хер с дулькой», — мстительно окрестил его про себя Сяо Чжань. — Весь клан Ван прогнил насквозь, — гнул своё тем временем этот хер-с-дулькой, — что глава его, что оба сына, что слуги. Мы довольно терпели их превосходство. Как долго это может продолжаться? Как долго мы ещё будем терпеть? Мы собрались здесь, чтобы судить одного лишь наследника — Ван Ибо. Но только ли он нарушал законы? Только ли он не считался ни с кем из нас? Нет! Не только! Судить надо всех. Всю семью, весь клан, потому что никто из клана, кроме, пожалуй, Юнхуа, не входящей в него, за все эти годы не сделал ничего, чтобы вывести главу и всю его семейку на чистую воду. Так что, думаю, будет вполне справедливо приговорить их к сожжению и развеять прах по ветру. Что скажете? — Чэнь Юшен дело говорит, — загудели согласно. Юнхуа покачнулась и яростно замотала головой. — Нет-нет-нет, — твердила она, — вы не можете! Нельзя всех! Не надо всех! — Не переживай так, птичка, тебя оставим, — заверил всё тот же хер-с-дулькой. — Ты ведь не входишь в клан, не успела стать его частью. — Нет! — вскричала Юнхуа, — я не про себя! Не про себя! Оставьте Куань-гэ, оставьте его! И клан! Клан тоже должен жить! Клан не виноват! Не виноват в этом! Только глава его с супругой. Только наследник. И всё! Больше никто! Нельзя же так — всех за одного, за одних?! Нельзя! — Что, думала клан себе прибрать и вместе со своим любовником всем править? Нами править? — язвительно спросила какая-то женщина в синем платье. — Нет, я… — Довольно, Юнхуа, — опять хер-с-дулькой, — ты сделала всё, что могла. Спасибо тебе. В благодарность за твою работу мы позволим тебе жить, но клан Ван надо наказать. В назидание другим. — Вы всегда! Всегда так делаете! Все! Всегда! — кричала Юнхуа, хер-с-дулькой досадливо морщился как при головной боли, господин Ван сочувственно смотрел на Юнхуа, госпожа Ван испуганно на сына. Сам Ван Ибо продолжал кривить губы и ковырять носком сапога мраморную плитку, как будто вот лично его всё происходящее совершенно не касалось, но Сяо Чжань при этом каким-то шестым чувством знал, что он напряжён и готовится к чему-то. К чему? Не к своей же казни? Ведь нет? Сяо Чжань простонал, Ван Ибо поднял на него глаза и виновато улыбнулся, посмотрел как-то особенно грустно и запрокинул голову. Сяо Чжань последовал его примеру — наверху ничего не было, только несколько больших люстр мерцали хрустально. — Полагаю, тянуть дальше нет смысла, — поднялся со своего места хер-с-дулькой, — наследник клана Ван и весь клан Ван приговариваются к казни через сожжение. Кто за? «Сожжение, сожжение, сожжение», — зажужжали со всех сторон. Сяо Чжань вцепился в Хайкуаня, сжал его предплечье изо всех сил, тот сам стискивал подлокотники своего кресла так, что те, каменные, пошли сетью трещин и превратились в крошку, и та гулко застучала по полу, каждым звуком отдаваясь в голову Сяо Чжаня. Тук-тук-тук, как гвозди о крышку гроба. Тук-тук-тук, как комья мёрзлой земли. Тук-тук-тук, как сердце о грудную клетку. Неужели всё? Неужели вот так? И ничего сделать нельзя? Совсем ничего? Сяо Чжань отказывался в это верить, но кто-то, кажется, всё тот же хер-с-дулькой приказывал схватить, и капюшоны надвигались, шли к Ван Ибо, уже держали его отца с матерью, Мэй кружила и пружинила, готовясь отражать атаку, и Хайкуань пробирался меж рядами разряженных господ, довольно растягивающих рты, спускался по ступеням к брату, а Сяо Чжань двигался за ним, вызывающе пялился на клыкастые рожи и сжимал в кулаке рис. — Ну что, допизделась, сука? — оскалился Ван Ибо, зыркнул на застывшую светлым изваянием Юнхуа и зашёлся гыкающим смехом, утёр глаза, хлопнул себя по бедру и снова засмеялся. — Нет, не могу. До чего же, сука, тупо получилось. И смешно, да. Вот это вы все завернули, вот это да. Но в кое-чём вы точно правы — тянуть дальше нет смысла. Сука. Бесите. Как же вы все бесите. Жадные тупые твари. Как вы там говорили? Были живы до тех пор, пока я не наигрался? Ну так вот, поздравляю — с вами я уже наигрался. И потому вы все сдохнете! Аха-ха-ха. — Что ты болтаешь, мальчишка? — возмутился хер-с-дулькой, — сколько лет тебе и сколько нам? — А не ебёт, — ухмыльнулся Ибо и вмиг стал серьёзным, опустил голову, глянул угрожающе из-под бровей и крикнул: — Обожрун, двери! Все! И в тот же миг все двери затянуло булькающей, чавкающей мутно-чёрной жижей, маслянисто и довольно блеснувшей. — Что… что это? Как это? Зачем это? — понеслось отовсюду, больше всех удивлённо крутил шеей хер-с-дулькой. Ван Ибо наигранно вздохнул, развёл руки и ответил: — Упс, обманул. Пока не наигрался. Пока. Вот сейчас и доиграем. И у хера-с-дулькой отлетела голова, забрызгав фонтаном крови всех стоявших рядом. Ван Ибо, внезапно оказавшийся подле его оседающего тела, облизнулся и скривился. — Фу, невкусный, — сказал он. И только что был здесь, как головы лишилась уже женщина в синем платье, а потом головы стали отлетать одна за другой, как крышки у банок с колой и ментосом. Сяо Чжань едва успевал замечать, как смазанное белое нечто появлялось то возле одного тела, то возле другого, а иной раз и вовсе не успевал, отплёвываясь от крови, лившейся сверху, сбоку, снизу, пока Хайкуань не прижал его к себе и не закрыл ещё и уши. Но даже так, даже сквозь толщу его холодных ладоней Сяо Чжань слышал крики, стоны, бульканья, хрипы и треск выдираемых позвонков, а в кулаке превращался в кашицу мокрый рис. А потом закричал Хайкуань — закричал и начал дымиться. Сяо Чжань, путаясь в рукавах, содрал с себя куртку и накинул на Хайкуаня, скорчившегося на полу. Оглянулся. Мэй… то, что было Мэй, верещало и полыхало, металось по залу, а потом упало и затихло, обугливаясь, скукоживаясь, чернея, а затем и серея, с шорохом осыпаясь прахом. Балахоны закрывали собой кого-то, и Сяо Чжань надеялся, что не только отца и мать Ибо, но и его самого, потому что… он задрожал. Нет, он даже не будет это представлять, потому что этого не может быть. Если Ибо не там, не под балахонами, то в одной из тёмных ниш — там, куда не достаёт дневной свет от огромных панелей, выдвинувшихся из стен. Но Ибо там не было. В тёмной нише, ухватившись за какой-то рычаг, пошатывалась Юнхуа. — Удобно, да, человек? — изогнула она красные губы, — убить их всех здесь, где они же приговорили к сожжению мою семью и сотни семей до этого. Я не думала, что до такого дойдёт. Я не хотела этого. Не этого я хотела. Но и оставить в живых этого щенка и его отца… нет, этого я точно не хотела. Я не знаю, где мелкий говнюк взял всю эту силу. Мне страшно и помыслить об этом. Я недооценила его. А он меня. Мы квиты. — А Хайкуань? — спросил Сяо Чжань, — его за что? Не ты ли пыталась его здесь защищать? Зачем? Чтобы теперь сжечь? — Ну видимо, — она передёрнула плечами и всхлипнула, — видимо, такая судьба у меня — терять всех, кто мне дорог. Но и я не задержусь, ты не думай, человек. Я последую за ним. — Нет. Ты пойдёшь одна, — раздался хриплый голос из-за спины Сяо Чжаня. Он обернулся и отступил на шаг. Ван Ибо. Его Ван Ибо и в то же время не его. Весь, с головы до пят, залитый кровью, смотрящий зло и надменно. И свет, казалось, ничуть ему не мешал, разве что вынуждал немного болезненно щуриться и от того выглядеть ещё опаснее. — Ты? — изумлённо выдохнула Юнхуа, — как ты? Как? Ты же… и свет… и я… я же… — Ты же-пы же, — передразнил её Ван Ибо. — Ты. Мне. Надоела. Миг, и на груди Юнхуа расплылось тёмное пятно, красное пропитывало нежно-кремовое, а в руке Ван Ибо билось, оплывающее кровью, сердце. — Сдохни, тварь, — сказал он и резко сжал пальцы.