«У Чжань-гэ тоже очень длинные ноги. Потрясающе длинные. Идеальные»
Вспыхнул щеками. Чуть не прижал к ним ладони, чтобы проверить, так ли он полыхает, как чувствуется, внутренне поаплодировал своей выдержке, как следом прилетело:«Завязать бы их, а меня между ними»
Отбил лихорадочно сигнал S.O.S. пяткой, подумал над ответом. Посмотрел украдкой на Ван Ибо, тот украдкой на него и языком так медленно огладил губы, блеснул глазами и натянул пониже кепку, поднял воротник чёрного пальто и уставился выжидательно в свой телефон. «Тоже. Я бы тоже хотел. Очень хотел. Хочу», написал Сяо Чжань, перечитал, стёр. Отправил мстительное: «ты же не хотел лететь. Сиди теперь и мучайся». Ван Ибо вскинулся, покачал неодобрительно головой. Сяо Чжань сполз по сидению, думая, что после одиннадцати с лишним часов перелёта его задница точно станет плоской. Телефон оповестил о новом сообщении.«С тобой Чжань-гэ куда угодно, хоть к облакам, хоть к Гогу»
Ему было интересно, Сяо Чжань знал это, видел, как загорелись глаза при виде билетов. Но каких же трудов стоило его уговорить. Оказалось, что у Ван Ибо и паспорта не было. Хотя и эта проблема решилась быстро. Дело было в другом. — Чжань-гэ, ты рейсы видел? — спросил он, когда Сяо Чжань только обмолвился о том, что хочет побывать с ним всё же в Лондоне. — Они ж дневные все. Как я полечу? — Но ты же теперь можешь. Солнце теперь не опасно для тебя, — искренне не понимал проблемы Сяо Чжань. Не понимал он и того, почему Ибо упорно продолжает являться только после заката, почему продолжает зашторивать окна, если вдруг удаётся задержать его у себя и днём, почему ни разу не попытался встретить с ним рассвет. Собственно, он и не спрашивал, ждал, что тот сам расскажет. И только теперь спросил. Ведь не мог он не соскучиться по солнцу, если не видел его целых пять лет? — Не опасно. Но и приятного мало. Как если бы ты обгорел на солнце, а потом вышел снова, и типа стало жарить даже сквозь слои солнцезащитного крема, — ответил Ибо и погладил Орешек. Та благосклонно зажмурилась. — Мы намажем тебя лучшим солнцезащитным кремом, наденешь маску, очки, кепку, спрячешься весь. А в самолёте иллюминаторы не пропускают ультрафиолет. Только потерпеть до аэропорта и после. — Можно, да, — задумался Ибо, дёрнул уголком губ и снова стал серьёзным. — Нет, не хочу. — Да почему нет? — Потому что. — Ибо, пожалуйста, объясни. Я не понимаю. — Не хочу пользоваться, — ответил столешнице, почесал Орешек за ушком. Сяо Чжань моргнул, пытаясь осознать. Осознавалось плохо, со скрипом. А когда осознал, сел рядом с Ибо, оплёл его руками, склонил голову ему на плечо и сказал: — Ничего уже не исправить. Ты можешь вечно прятаться во тьме, но легче от этого никому не станет. Это была чудовищная жертва, чудовищная и для тебя. Ты ведь тоже чуть не погиб. Но ты жив. И смысл прятаться, если ничего не исправить? Смысл жить вот так, если нельзя жить полностью? Смысл не пользоваться тем, что есть? Ты не думал, что так обесцениваешь… — Нет. Не думал и не думаю, — глухо ответил Ибо, — то была необходимость, от которой зависело существование моего клана, а это… я могу без этого. — Ибо? Посмотри на меня? Ибо? — прошептал Сяо Чжань ему в висок. Ибо поднял наконец голову. Так и есть. Опять глаза на мокром месте. И губы упрямо сжатые в тонкую линию, так и не скажешь, что обычно они мягкие и нежные. Суровый воин. Суровый отчаянный воин, сражающийся со своими слезами. — А если я скажу, что жизнь моя не длиннее жизни мотылька, что знает о смерти, но летит к ней, потому что не может без света, не может не жить, не может не испытать всего, что даёт эта жизнь? А если я скажу, что хочу с тобой не только сидеть в темноте, но и встречать закаты, встречать рассветы, хочу с тобой к облакам, хочу в Лондон и много ещё куда, хочу с тобой всё. Что ты скажешь на это? — Что ты пафоса объелся, — фыркнул Ибо и заржал, когда Сяо Чжань рассерженно пихнул его со стула. А через неделю явился с паспортом, глянул исподлобья, сдунул выбившуюся светлую прядь и буркнул: — На, делай, что ты там хотел делать. И вот теперь они сидят рядом в самолёте. Сунулась было к ним какая-то фанатка, вякнула, что это её место, она специально с бронью мучилась, чтобы всё получилось, она деньги потратила и ещё много чего говорила, не сводя маслянистого взгляда с Сяо Чжаня, а Сяо Чжань сжимал руку Ибо, вцепившегося в подлокотники и гадал, насколько у того хватит выдержки, чтобы не отхреначить фанатке голову прям тут. — Эй, ты, — рыкнул Ибо. Фанатка посмотрела на него с ненавистью и застыла, не успев перевести взгляд обратно на Сяо Чжаня. Ибо поймал её и теперь кривил губы в подобие улыбки. — Сейчас ты пойдёшь и сядешь на место F17. Закроешь глаза и будешь спать до самого окончания полёта. А когда проснёшься, поймёшь, что айдолы тоже люди. Перестанешь сталкерить и других своих сестриц будешь призывать перестать вести себя как тупые курицы. И больше никогда не будешь вмешиваться в графики прилётов и отлётов, не будешь подстраивать так, чтобы лететь рядом с любимым айдолом. Понятно тебе? Пшла отсюда. И фанатка пошла. Даже ускорять не пришлось. Сяо Чжань открыл было рот, чтобы сказать, что уж слишком грубо было, но Ван Ибо зыркнул на него из-под светлой чёлки, сузил глаза и прошипел: — Лучше молчи, Чжань-гэ. Лучше молчи. В Хитроу они прилетели в 17:50 по местному времени. Сяо Чжань устало плёлся впереди, сопровождаемый и здесь фанатами, хоть и не в таком количестве, как в Китае, но и это раздражало Ван Ибо неимоверно. Сяо Чжаню даже оборачиваться не надо было, чтобы видеть, с какой ненавистью тот глядит на окруживших его девушек и пару-тройку парней. Другие пассажиры смотрели недоуменно и по десятой дуге старались обойти это сумасшествие. Сяо Чжань вздохнул, вспомнив, как ещё в самолёте Ибо предлагал ему пройти незамеченными. «Я смогу, всё устрою, Чжань-гэ», — жарко шептал он в ухо, пока сам Сяо Чжань пытался расправиться с рыбой. Хорошо, что без костей. Под такой горячечный шёпот можно было и подавиться. Легко. Но Сяо Чжань справился. Прожевал кусочек, проглотил его, запил водой, промокнул губы салфеткой и только после этого ответил, что, нет, так они делать не будут. — Ну почему? — Потому что они будут переживать, если я вдруг не появлюсь. Ван Ибо ничего не ответил. Только звучно так хлопнул себя по лбу. В музей они пошли на следующий день вместе со всеми. Ибо упирался, говорил, что лучше ещё в кровати поваляться, на хрен не сдалось бы идти куда-то, когда и здесь хорошо, и вообще «Чжань-гэ и сам лучше всех расскажет», но Чжань-гэ был непреклонен. «Я не знаю столько, сколько экскурсовод. Давай же, будет интересно». — Как мне может быть интересно, если там всё на английском? — возмутился Ибо, но всё же поплёлся за Сяо Чжанем. Экскурсовод увлечённо размахивала руками, лопотала что-то на своём, все кивали и дружно перемещались за ней из одного зала в другой. Ибо скучающе переползал от одной картины к другой и не видел ни одну из них, Сяо Чжань начинал чувствовать себя виновато и задавался вопросом — чего он вообще потащил его сюда, почему так хотелось показать подсолнухи Ван Гога. Тогда это всплыло само собой, возжелалось, пришло в голову и не отпускало, и только на краю сознания билось что-то ускользающее — казалось, ещё немного, и он поймёт, зачем это надо, но то самое «немного» всё не наступало. Он уже и сам потерял нить повествования экскурсовода и внезапно обнаружил себя стоящим возле Ван Ибо, а тот замер у картины «Ваза с пятнадцатью подсолнухами» и даже не среагировал, когда Сяо Чжань впечатался в него. Жёлтое. Жёлтые на жёлтом как вызов всему — невозможное, ставшее возможным. Впитавшие солнце и сами ставшие солнцем — только набухшие и уже созревшие, расцветающие и увядающие. Слепок неистовых чувств, мгновения жизни — яркой, отчаянной, жадной. — Они живые, — тихо сказал Ван Ибо. — Да, — только и ответил Сяо Чжань. — Нарисуешь меня? — Да. Ты — подсолнух, мой подсолнух, — произнёс и отошёл на пару шагов, присел на так кстати обнаружившуюся тут скамейку. Осознал. Ван Ибо обернулся, осветился лучезарной улыбкой, отчего солнца на цветах стало как будто больше. — Тогда ты ананас, — сообщил доверительно. Подошёл, взял за обе руки, подтянул к себе, коснулся губами губ и, оторвавшись с тихим стоном, сказал: — пойдём, Чжань-гэ. Здесь больше нечего смотреть. А ноги надо бы ещё завязать, опять развязались. Такая незадача, ай-яй-яй.