браслеты

      Не сказать, что после той ночи отношения Ремингтона и Эмерсона поменялись. Они были теми же: Лейт нередко здоровался с Барреттом, шутил с ним, говорил о чём-то. А Эми... Эми страдал. Он страдал от собственной слабости, страха быть отвергнутым, если он решится сказать своему не-совсем-уже-другу, что чувствует к нему.       Шло время, дни за днями, одна неделя сменяла другую. Эмерсон помогал Ремингтону в учёбе, прятал у себя дома от проблем в семье, позволяя тому на какое-то время позабыть обо всём. Но Лейт даже не давал намёков на повторение того, что случилось чуть более двух недель назад, и Барретт также не решался действовать. Вдруг это была мимолётная симпатия, вдруг он просто стал игрушкой Ремингтона на одну ночь и не более того?       Эмерсон запутался, и сам не понимал, как ему со всем этим разобраться. Рассказать родителям? А если те не поймут и не примут? Экспериментировать не время.       Барретт стал больше рисовать, и большинство его рисунков были с Ремингтоном — он не делал это осознанно, руки сами выводили карандашом на чистой бумаге его острые скулы, нос, чуть прищуренные накрашенные глаза. Вот Реми сидел на его кровати, улыбался, поджав ноги по-турецки, а вот варил им кофе, или вот курил возле открытого окна... Эмерсон думал, что сошёл с ума, что уже помешался на нём. Это называлось любовью? Он действительно это чувствовал?       Если Барретту стало немного легче после принятия себя таким, какой он есть, то Ремингтон стал чаще появляться в не лучшем виде. Пару раз Эмерсону удавалось заметить на теле парня синяки и ссадины. Лейт чаще надевал футболки с длинными рукавами. Барретт замечал, что с ним было что-то не так, но Реми вёл себя обычно, но походило это на попытки что-то скрыть: улыбался, шутил, нёс какую-то смешную чушь, заставлял тем самым смеяться других.       Он был слишком в порядке. Это беспокоило парня. Он видел, что за этой широкой и яркой улыбкой скрывалось что-то другое, что-то, что заставляло сердце сжиматься.       Он должен выяснить, что не так.

* * *

      Ремингтон вновь пришёл к Эмерсону, но на этот раз, как заверил Лейт, отец не трогал его — ему банально стало скучно: «Поговорить не с кем, ничего не с кем». Барретт, конечно, был только рад провести время с парнем, но вот ему признаваться в этом боялся.       Они сидели у Барретта в комнате, пили приготовленный Эмерсоном чай и курили, а в комнату через открытое врывался свежий и чуть прохладный воздух, трепал их волосы и играл со шторами, то поднимая их, то опуская. Благо, родителей брюнета дома не было, и те могли делать буквально всё, что захотелось бы их неспокойным душам.       — Слушай, — начал Эмерсон, поставив чашку на рабочий стол, — ты в последнее время слишком... радостный, что ли.       — Это плохо? — спросил Ремингтон с усмешкой и затянулся поглубже.       Эмерсон сглотнул, попытавшись прогнать из головы воспоминания, как видел эту усмешку на чужих губах, пока раздвигал под ним ноги и сдавленно скулил, ощущая, как приятный жар разливался по всему телу, и выдал уже немного тише:       — Реми, я... Я вижу, что что-то не так. Это не радость, это показуха. Ты что-то замалчиваешь, разве нет?       Лейт молча выслушал его, усмешка пропала с лица. Он выдохнул в итак спёртый воздух противный сигаретный дым, опустив взгляд куда-то вниз. Эмерсон чуть прищурился, неотрывно смотрел на парня, ожидая от него хоть какой-то ответ.       — Ладно, — выдал он спустя несколько секунд душного молчания. — Победил. Ты прав.       как всегда       — Ну так?       — А что мне тебе сказать? Что у меня в семье всё идёт по пизде? — Тон Ремингтона сменился на раздражённый и чуть отчаянный, рука, державшая сигарету, затряслась. — Ты это уже слышал.       — Реми. — Голос Барретта зазвучал ещё тише, тон сменился на успокаивающий, даже несколько ласковый. На стуле он подвинулся немного ближе к кровати и пальцами коснулся его ладони. — Я готов выслушать тебя, если это тебе нужно. Ты меня слышишь?       Реми кивнул. Он вздохнул, сделал последнюю затяжку и опустил руку с дотлевшей сигаретой, а пустой, стеклянный взгляд устремился куда-то в стену напротив. Молчание, которое тяжёлым грузом легло на грудь, мешало нормально дышать. Ощущение, что лёгкие жгло, сжимало до колющей боли, не покидало Эмерсона, ожидавшего услышать хоть что-нибудь, потому что волновался не на шутку.       Он действительно боялся лишиться Ремингтона, ставшего таким близким, нужным ему.       Лейт продолжал молчать, смотреть в одну точку в стене таким взглядом, будто был готов пробурить её, только, к сожалению, суперспособностей ещё в мире не было обнаружено у кого-либо на этой планете, а жаль.       Ремингтону тяжело. Тяжело и больно. Но выплёскивать это или не хотел, или боялся причинить кому-то вред, сделать только хуже, и Барретт понимал его, но в конце концов не выдержал: поднялся со стула и подошёл к полкам, где идеально расставлены книги и парочка альбомов. Эмерсон некоторое время отодвигал ненужное, мешавшееся, и, не найдя нужное, вернулся к рабочему столу, стал искать что-то в ящиках. Ремингтон, сигарета которого уже успела дотлеть, внимательно наблюдал за парнем, но взгляд его не поменялся: такой же равнодушный, стеклянный, и только если старательно приглядываться, то можно было заметить отчаяние.       Барретт вскоре достал из одного ящика небольшую, нетронутую никем и ничем записную книжку с кожаной и чуть пыльной обложкой. Раньше он хотел использовать в качестве очередного дневника, которые вёл раньше, но почему-то решил отказаться от идеи продолжать это делать.       — Держи, — проговорил Эми, протянув находку удивлённому Ремингтону. — Когда мне было плохо, я записывал все свои мысли на бумагу, и это помогало выплеснуть эмоции. Если не хочешь говорить мне, то расскажи бумаге.       Лейт определённое время пялился на парня, слушал, и через несколько секунд после его речи решился и принялся небольшой подарок от Эмерсона, пусть внутри Реми бушевали сомнения, правильно ли поступал.       — Спасибо.       — Не благодари, окей? Я просто не хочу, чтобы твои мысли тебя угробили. Может, это поможет, в конце концов.       я бесполезен       Ремингтон не доверял ему, и это было обидно. Или не хотел доверять. Или боялся. Барретт мог его понять, потому что сам таков, вот только Лейту он готов был чуть ли вручить своё сердце на блюдечке, а тот... Эмерсон не понимал, что с ним происходило, но осознавал, что что-то страшное: иногда становилось тяжело дышать, сердцебиение учащалось, а это значило только одно — тревога. Барретт волновался и волновался не на шутку. В душе поселились мысли, что могло что-то случиться, что-то... Что-то страшное.       Что Реми мог вдруг исчезнуть, раствориться, будто пыль, которая осядет где-то на земле, и заметить её уже будет невозможно: запинают, затопчут и наплюют.       Но эти опасения он не высказывал. Нервировать Ремингтона своими волнениями и тревогой Эмерсон не хотел, да и тот мог вообще перестать ему говорить что-либо.       Он просто надеялся, что пройдёт время, не важно сколько, но Лейт ему откроется. Что он доверится ему так же, как Барретт доверял ему. Что они станут ближе, чем-то большим, чем приятелями, потрахавшимися однажды.       Что ж, у Эмерсона всегда было отличное воображение. Вот только даже он не мог представить, что именно происходило с Ремингтоном, что творилось в его измученном, уставшем от внешнего мира сознании, и о чём и над чем он думал довольно продолжительное время.