***
Белинда, поддавшаяся гневу, после краем глаза смотрела на беззащитного банкира, сидящего в её кабинете на диване. Как можно быть таким… беспомощным? Обидеть его — всё равно, что обидеть ребёнка, который искренне любит тебя. Голдман не привыкла иметь дело с такими мужчинами, и его абсолютное принятие её обескураживало. Он даже не попытался защититься. Она ведь знала, что Артур не ничтожество. Знала. И сама была готова опровергать сказанные в гневе слова. А он им верил. Журналистке стало грустно: выстраивать отношения с человеком, не готовым защищать то, что ему дорого — самую суть самого себя — невероятно сложно. Он падает ниц перед ней, как верный раб. Он отдал ей всего себя. Этот огромный дар, с которым Белинда не имела понятия, что делать. Мозг лихорадочно работал: одна его часть писала статью, а другая думала, что делать с несчастным банкиром, не знающим ничего о собственном достоинстве. Она бы призвала его драться с ней, она хотела бы разозлить его, унизив до самого основания, чтобы вызвать гнев несправедливости, который должен быть у человека, любящего себя. Но она знала, что он лишь опустит руки и голову, сдерживая тонны боли в себе, как «настоящий мужчина». К несчастью, Голдман совершенно не умела хвалить и быть учтиво мягкой. Она неоднократно пыталась этому научиться, но каждый раз внутри был неимоверный протест. Потому, перебарывая тысячи противоположных друг другу чувств, Белинда сказала (а на деле рявкнула): — Поднимись и иди сюда! И банкир беспрекословно подчинился, пока журналистка протянула к нему руки, чтобы обнять. Он опустился на колени перед ней, обнимая ту за талию, уткнувшись лицом в живот. А она несколько жёстко поглаживала его светлые ангельские кудри и думала о том, что для чего жизнь отдаёт нежных людей в руки тех, кто не умеет с ними обращаться.***
О том случае никто из них больше не вспоминал. Сидя в очередном кафе и традиционно попивая зелёный чай (со стороны Артура) и кофе с молоком без сахара (со стороны Белинды), они вновь смотрели друг на друга. Атмосфера молчаливого вызова будоражила журналистку, хотя, скорее всего, только она её и чувствовала. Азарт конкуренции был не для Ливитта. Ему просто нравилось работать, чтобы потом другие его похвалили. Или одобрили. Он же опять смотрел на неё со знакомой пьяной улыбочкой восхищения и любви к ней. Журналистка отвернулась, а после поставила чашку с кофе на стол. — Ну хватит, Ливитт! Ты хочешь от меня эмоций, а в итоге ведёшь себя слишком открыто! Как с тобой флиртовать? — Другие флиртовали. Они после моих улыбочек могли приобнажить плечо, будто бы поправляя платье, или кокетливо положить ногу на ногу, красуясь передо мной. А я кончиками пальцев поглаживал их нежную кожу, и все были в восторге. — Очевидно, среди них были женщины, которые нуждались в твоём одобрении и хотели его. — А ты разве не хочешь моего одобрения? — удивлённо спросил банкир, прожевывая песочное печенье. — По-моему, это естественно в любовных играх. — Может быть. Но одобрения в том, что я делаю, а не в том, кем я являюсь. Красоваться перед мужчиной, что может быть глупее? — Может, поэтому у тебя и не было секса… сколько, ты говоришь? 5 лет? — иронично отметил Артур. Белинда усмехнулась, слегка кивнув: — Знаешь, вполне возможно. Без понятия, как думают мужчины. Но знаешь, что самое интересное? — Что же? — Интернет наводнён мужскими фантазиями на тему того, как им хочется встретить властную женщину, которая придавливает своих рабов шпилькой к полу, попивая вино. А потом они бы, такие исключительные, укрощали эту женщину, которая стала бы послушным тельцем в их таких сильных руках. И что ты думаешь? Дальше слов никогда ничего не уходило. Вот я, такая женщина, а воплотителей фантазии не встречала. — Какая отвратительная и полностью ограниченная фантазия! — Ну почему же? Мне вот интересно, кто бы мог меня укротить, но так, чтобы не сильно ранить моё достоинство. — Не вижу ничего возбуждающего. Зачем вообще нужны эти игры? Ты или любишь и продолжаешь любовь в теле, либо не любишь и не извращаешься. — Тогда я не знаю, что такое любовь, — сделала вывод Белинда и продолжила пить кофе. Сколько лжи. Которая сквозит от этой журналистки постоянно. Артуру стало тошно. — Вставай, Голдман, я должен тебе кое-что объяснить. Белинда смерила банкира скептичным взглядом: — Почему это нельзя сделать здесь? Артур непроизвольно сжался от этого вопроса. В нём было столько непоколебимой власти, что хотелось сесть обратно. Но нет. Ей нужен укротитель. Он станет им. — Не задавай лишних вопросов. Просто вставай и иди за мной. — В каком тоне это ты решил со мной разговаривать?! — возмутилась журналистка. — В таком, какой постоянно сам слышу в свой адрес. Пора бы тебе хоть немного поучиться на собственных ошибках. Я глотаю это каждую минуту присутствия с тобой. И желаю вернуть тебе всё сторицей! Глаза Белинды расширились от удивления и, вновь слегка кивнув, она сложила руки и, повесив сумку на плечо, сказала: — Хорошо, мистер Ливитт, ведите. Крепко до боли взяв её за запястье, Артур повёл журналистку сам не знал куда. Она не сопротивлялась, хотя волны холода, исходившие от неё, словно бы опять давали понять окружающим, что она не даст никому спуска. «Мистер Ливитт». Очередная вшивая уловка. Показывает, что держит себя в руках и готова выслушать. Паршивая, паршивая лгунья! Заведя женщину в какое-то заброшенное здание, где царила далеко не самая романтичная атмосфера — куча камней, под которыми можно было угадать мусор и использованные шприцы, запах затхлого воздуха, темнота — Артур вдруг серьёзно посмотрел на спутницу. — Хватит, Голдман. Я влюблён в тебя, это правда, но я не смогу постоянно терпеть это. Я не ожидал простых отношений, совсем не ожидал, и был готов к любым сложностям. Я был готов оказать тебе любую посильную помощь. Но ты только и делаешь, что строишь из себя не пойми что. И решила, что имеешь право распоряжаться чужими жизнями просто потому, что ты оказываешь колоссальное влияние на людей. Ты его осознаёшь, это здорово, но ты не имеешь права быть жестокой к другим. В особенности ко мне. В особенности, Голдман! Прогони меня, или я уйду сам, если ты не пообещаешь, что постараешься относиться ко мне человечнее. Я думаю, что заслуживаю этого. Белинда с широко распахнутыми глазами смотрела на Артура. Это был восторг: он спокойно, пусть и не в гневе, вспомнил о собственном достоинстве. Он перестал цепляться за неё, будто она — смысл его жизни. Он нашёл смысл в самом себе. Он познал свою цену (а для банкира не знать её — особо тяжкое преступление). Он знает, что, хотя он и любит её, после разрыва он сможет найти другую, потому что он хорош. И эта уверенность, это осознание его самоценности, внезапно растрогало Белинду. Она рассмеялась, а из глаз её потекли слёзы: — Господи, Ливитт, наконец-то… Наконец я слышу слова состоявшегося человека, а не униженного любовника, который только и делает, что пытается мне угодить. Ты не представляешь, каково это — тянуть на себе эго чужого человека. — Зато ты не представляешь себе, каково это — слышать всё время грязь о себе из уст того, кого любишь… Белинда грустно улыбнулась: — Вообще-то знаю… Артур запнулся и молча опустил взгляд. Опять. В нём опять, по словам Голдман, начал просыпаться «униженный любовник». Нет, это не было трансформацией. Это была та странная отчаянная попытка показать свою гордость. Но он ничуть не поменялся. А такой, какой он есть, Артур не нужен Белинде. Это снова вызвало из пучины подсознания тёмные руки, которые хотели разорвать его на части. Журналистка заметила перемену в настроении банкира. Она взяла его лицо в свои ладони и уверенно сказала: — Выключай это своё настроение, что овладевает тобой. Ты — это ты. Не мой возлюбленный, не сотрудник банка, не сын, не друг. Просто ты. Который был достаточно уверен, чтобы решиться давным-давно поцеловать меня. Ты взял ответственность за эти отношения не для того, чтобы слушаться меня. А чтобы учиться лишь слышать меня и уметь быть услышанным. Можешь считать, что я угнетаю тебя… Но мне совсем не хочется быть с Артуром, который позволяет обращаться с собой плохо. Я хочу быть с Артуром, который, пусть и не вспыльчивый, как я, но знает, что когда ему плохо, он не должен это терпеть. Он говорит об этом: мне, руководству, да кому угодно. Ты изумителен, когда знаешь, чего ты стоишь. Такого тебя я не хочу никому отдавать. С таким Артуром я чувствую, что под защитой. Такому Артуру я бы хотела… Белинда замолчала, вдруг слегка покраснев и теперь сама потупив взгляд. Она разглядывала свои туфли и его изящные ботинки на этой груде камней, что была полом в полуразрушенном здании. Молчание прервал банкир: — Хотела бы что?.. — хриплым голосом спросил он. Поджимая губы, Белинда очень тихо ответила: — Отдаться, чтобы он делал со мной всё, что захотел… Эхо участившегося дыхания обоих отражалось от голых бетонных стен, разукрашенных кое-где граффити. Мозги обоих дали команду выработать побольше адреналина, поддразнивая, заставляя сделать необузданный шаг здесь, посреди этого строительного (и не только) хлама. — Проклятье, не дыши так возбуждающе… — прошипела Белинда, жадно вглядываясь в Артура, чьи губы ещё никогда не казались ей настолько притягательными. А Ливитт тем временем молча снял с запястья часы и, взглянув на них, сказал: — Время 16:57. Запомни это. Постарайся не сломать. И прижал циферблат к губам журналистки, зафиксировав ремешки на её серьгах.