***
— Небеса взревут… земля вскипит… море замолчит… при виде Саблезубого Тигра! От зычного голоса внутри все будто проваливалось в пропасть. Бешеный взгляд, казавшийся еще более жутким от того, что извечное возбужденное состояние Мастера почти лишало его зрачков, до того маленькими они становились, медленно переходил от одного мага к другому, оставляя после себя ощущение, что тебя миновала смертная казнь. Препарируя, забираясь под одежду и плоть, глаза Мастера Джиеммы искали что-то, ведомое одному только ему, и буквально каждого хотя бы слегка, но потряхивало от неизвестности: будет лучше, если это «что-то» Мастер в тебе найдет или наоборот — если не? Оттого, пожалуй, в первую десятку сильнейших никто и не стремился: они всегда стояли первым рядом, пряча за своими спинами остальных, и первыми же принимали на себя всю немалую злость Мастера, что была в их гильдии не редким «гостем» — он всегда находил, к чему можно было придраться и за что можно было вызвать «на пьедестал почета», в лучшем случае просто распиная перед всей гильдией за «грехи, порочащие честь Великого Саблезуба». Худшие случаи не хотелось даже вспоминать. — Стинг, — Роуг слегка скосил глаза на чужую напряженную спину, и взгляд против воли зацепился за едва видные с такого ракурса уже немного поджившие царапины на левом плече, о природе происхождения которых Стинг отмалчивался, не обращая внимания на расспросы всей команды (бывшие, скорее, сугубо для галочки, потому что всем на всех было глубоко наплевать); Стинг не отвечал даже ему, хотя Роуг считал, что он для Стинга достаточно близок, чтобы ему можно было доверять. Видимо, ошибался. — Да, — Стингу, Роуг видел, страшно не было ни капли: в нем лишь играла чисто драконья гордость, не позволяющая терпеть каких-либо унижений и больше всего на свете желающая ответить обидчику, но, к сожалению (или к счастью — это с какой стороны смотреть на ситуацию), не имеющая на то возможности и вынужденная молчать, стойко игнорируемая своим владельцем. Без весомой причины Стинг не решился бы и звука поперек Мастера издать, и почему так происходило, Роуг отчаянно не понимал. Смирение и покорность в список добродетелей Стинга никогда не входили, и Роуг сомневался, что Стинг настолько сильно уважал их Мастера, чтобы просто так терпеть такое к себе отношение — авторитетов для Стинга не существовало как факта. — Даю тебе последний шанс. В следующий раз я такого не потерплю. Заметил Мастер сжатые кулаки своего визави или нет — осталось загадкой, но, если и заметил, то, видимо, посчитал себе в удовольствие возможность безнаказанно помыкать тем, кто, после самих драконов, считался одним из самых гордых существ во всем мире. Убийцы драконов могли сколь угодно быть простыми, как Нацу Драгнил, но ничто не могло вытянуть из них их гордость. И Стинг целиком и полностью этот факт оправдывал. По крайней мере, раньше. Сейчас ни себя, ни Стинга назвать настоящим Убийцей драконов — да небеса, даже обычным магом! — у Роуга не получилось бы. — Спасибо, — Стинг склонил голову, медленно выдыхая и разжимая напряженные пальцы. Он понимал, что лишняя провокация Мастера ему была ни к чему, но от этого понимания легче ему явно не становилось — меж светлых ресниц мелькали темно-синие искры злости, заметные еще с самого испытания и сейчас только сильнее разгоревшиеся. — Я оправдаю ваши ожидания. Такая покладистость Стинга задевала. Неужели он настолько сильно стремился к силе и превосходству, что забыл, что сам когда-то рассказывал Роугу о свободе, которую ему подарил своими рассказами и крыльями Вайслогия? Что сам когда-то ненавидел гильдии, подобные Фантом Лорду и Саблезубу, и сам когда-то высмеивал за ограниченность людей, носящих их гербы? Что с тобой, черт подери, случилось, Стинг?.. Роуг помнил его амбициозным мальчишкой: стремление превзойти легендарного Саламандра, из-за которого Стинга и потянуло в Саблезуб, бесконечные тренировки, после которых Стинг едва мог шевелиться, поглощение драконьих лакрим, тоже предложенное Стингом. Каждый шаг, каждое действие — все в нем дышало этой детской мечтой однажды засиять ярче огня Нацу Драгнила, стать единственным источником тепла и света, потеснив чужое пламя с пьедестала. Стать тем, кого запомнят если не на века, то хотя бы настолько, насколько вообще хватит человеческой памяти. Амбиций в Стинге хватило бы на весь Саблезуб и еще бы осталось, но в итоге Стинг стал какой-то бледной копией самого себя всего лишь за жалкие пару лет, проведенные в гильдии, не замечая, что его хваленый свет давно стал тусклым и мертвым. Не замечая, что сам он будто потерялся, потеряв с приобретением гордыни победителя свои жизненные ориентиры. И винить в этом в первую очередь Роугу стоило самого себя. Потому что ему не удалось сберечь этот свет от разложения, которое, словно бешеная псина, накинулось на Стинга, стоило ему только переступить порог этой чертовой гильдии. Потому что ему не удалось остановить гниение самой сути своего лучшего друга, которого теперь у Роуга и напарником с трудом получалось назвать. Настолько ему был противен нынешний Стинг. — Юкино. Звук странно теплого для него имени едва не заставил Роуга хищно вскинуться; благо, хороший самоконтроль, выработанный за годы ношения герба Саблезуба на левом плече, не позволил ему показать лишних эмоций. Нет, он, как и Стинг, ничуть не боялся наказания за проявление лишних эмоций. Но проблемы ему были совсем ни к чему: Роуг нес ответственность не только за себя, но и за Фроша, который без него был совсем беспомощен. За себя страшно Роугу перестало быть очень давно, но малыш Фрош был совершенно другим делом. Малыш Фрош и, как теперь оказалось, еще и Юкино Агрия, которая всего за один чертов год смогла сделать то, что в полной мере не удавалось даже Фрошу последние семь лет с тех пор, как исчезла большая часть Хвоста Феи. Юкино смогла заставить Роуга почувствовать робкую надежду, что все еще может быть хорошо. Она ни капли не стремилась к выгоде от близкого знакомства с одним из сильнейшей пятерки Саблезуба: просто говорила с ним в свободное время, соглашалась на совместные задания, не спрашивая, почему не с «господином Стингом», никогда ничего не просила. Она просто ненавязчиво была рядом, изредка робко улыбаясь, и позволяла Роугу, замерзшему от неподходящей ему холодной атмосферы Саблезуба, греться о свое еще не угасшее тепло. — Да, — Юкино, смиренно опустив голову, вышла вперед. В образовавшейся гробовой тишине, которая, чуяло сердце, не продлится долго, цокот белых каблуков звучал оглушающе, отдаваясь Роугу в мозг перезвоном траурных колоколов. Он знал, что сейчас случится, не раз видел это мерзкое действо, но именно сейчас, именно с Юкино он почувствовал не просто стыд за то, что это его гильдия. Это была чистая, ничем не замутненная ярость. Раньше, когда такое происходило, ему было просто мерзко. Да, когда-то он хотел вступить в Фантом Лорд, слепо восхищаясь Железным Убийцей драконов, что не смогло перебить даже появление Фроша. Но позже, когда его кумир перешел в Хвост Феи, гильдию, что уничтожила Фантом Лорд, бывший Гажилу товарищами (каким же наивным ребенком он тогда был, считая, что Гажилу Редфоксу из Фантом Лорда не плевать на этих людей), Роуг как-то поневоле, как и сам Гажил, начал перенимать принципы и идеи Хвоста Феи, следя за ними краем глаза и не замечая, что уже больше Стинга говорит о знаменитой на весь Фиор гильдии нарушителей спокойствия. Не замечая, как в душе зарождается мечта носить на своем теле герб именно Хвоста Феи, а не какой-либо другой гильдии. Скорее всего, этому поспособствовал еще и Фрош — маленький и наивный, он буквально влюбился своей детской любовью в образ семьи, нарисованный словами Роуга, и едва ли не больше его самого хотел туда попасть. Но когда они со Стингом — сбежавшие из детских домов сироты с рассованными по карманам грошами, стащенными из чужих кошельков и заработанными мелкими поручениями в других городах, пришли в Магнолию в надежде вступить в Хвост Феи, то узнали, что Хвоста Феи, как такового, не осталось. Что те люди, которые привели их сюда, были уничтожены Акнологией вместе со своим священным островом. Роуг помнил свои ощущения тогда: его будто оглушило, и он не знал, не понимал, что ему делать дальше. Возможно, он бы все-таки остался в Магнолии и исполнил свою детскую мечту, несмотря на свои опасения, что его могут не принять, и несмотря на то, что Гажила, за которым он стремился, здесь больше не было, и сейчас его плечо украшал бы рисунок хвостатой феи под цвет чешуи Скиадрама, а не оскаленная тигриная морда такого же черного цвета, какой была его душа после пяти лет в Саблезубе. Но Стинг, в отличие от Роуга, желавшего найти только спокойное теплое гнездышко для них с Фрошем, мечтал о силе. И потому тогда Магнолию они покинули, не пробыв на родине Хвоста Феи даже дня. Стинг стремился к мощи, которая превзошла бы Саламандра, а Роуг не смог отказать единственному человеку, что был ему дорог. И за свою мягкость тогда ему приходилось расплачиваться сейчас. — Тебе нет прощения. Понимаешь, почему? Ярость — черная, беспросветная, незнакомая — растекалась по венам жидким огнем. Он уже не думал, почему ее испытывает — сознание будто отключилось, оставив после себя только нечеловеческую выдержку, не дающую ему сорваться с места сию же секунду и спрятать Юкино за своей спиной, скалясь в лицо Мастеру и всем телом выражая угрозу. Плевать, что он проиграл бы, если дело дошло бы до боя; присущая всем Убийцам драконов драконья сущность, поселяющаяся в их телах вместе с силой, диктовала ему защищать то немногое, что он считал для себя дорогим. А почему оно дорого и зачем его защищать — уже было не так важно. — Да. Я проиграла другой гильдии, чем очернила славное имя Саблезуба, — Юкино говорила безучастно, будто со стороны — старалась удержать остатки достоинства, которое Мастер с садистским удовольствием разбивал вдребезги, безжалостно давя ногой особо крупные осколки, чтобы унижение, испытываемое Юкино, уничтожило ее полностью. Потому что она посмела запятнать честь Саблезуба. Честь, от которой было одно название. Честь, которая ничего не стоила. Чертово смирение, за которое Стингу хотелось тривиально дать по лицу, напоминая, что он живой человек, а не принадлежащая Мастеру вещь, в случае Юкино просто перекрыло Роугу кислород. И именно сейчас, в момент, когда о чужую голову ударилась кисть винограда, пачкая уложенные волосы, он очень четко осознал, какой он на самом деле беспомощный и…жалкий.
***
«Позор… Даже слезу не выдавить».
Дверь за ним громко хлопнула. Прислонившись к ней спиной и с трудом заставляя себя не сползать по гладкому дереву, Руфус лишь надеялся, что его «драгоценные» согильдийцы окажутся, как обычно то бывало, слепыми и глухими. Либо достаточно благоразумными, чтобы казаться немыми — говорить слово поперек одному из сильнейшей пятерки Саблезуба было опасно для жизни и здоровья, пусть Руфус по натуре своей никогда не был садистом и никогда не любил решать вопросы при помощи кулаков. Но Саблезуб слишком быстро научил бедного сироту, что все решают сила и скорость, с которой ты эту силу применяешь. Саблезуб слишком быстро научил Руфуса, что идти мирными путями здесь не получится.«Вы просто мусор!»
Колени предательски дрожали. Руфус сжал в кулаке дорогую ткань жилета, едва не разрывая ее, и попытался глубокими вдохами унять бешено колотящееся под рукой сердце. Получалось неважно: каждый вдох застревал в глотке, от чего пальцы второй руки невольно вцепились в шею, пытаясь протолкнуть ком из воздуха в легкие и избавиться тем самым от отвратительного удушья, ощущение которого возвращало его в детство. Такой паникой его не накрывало уже лет шесть: с тех пор, как из-за не по-мальчишески тонкой фигуры и длинных волос, обрезать которые у него все не получалось, его перепутали с девчонкой.«Задумайтесь, почему мы лучше остальных магических гильдий».
Действительно, почему же? Потому что среди людей с гербом Саблезуба на теле не было ни одного товарища? Потому что никто из них никогда не стал бы помогать другому, а лишь смотрел бы, как тот барахтается в болоте без возможности выбраться, чтобы после за свою жестокость получить какую-то непонятную выгоду? Потому что все они поголовно были полными гордыни моральными уродами, для которых унизительное изгнание мага из гильдии просто так, ни за что — это нормально?«Не обращайте внимания на слабаков вокруг. Не говорите с ними. Идите по их головам».
Руфус правда хотел бы стать таким же моральным уродом. Чтобы не было тяжело и больно. Чтобы снова не чувствовать себя лишним абсолютно везде, где бы он ни появился. Чтобы ничего не пожирало изнутри, словно голодная тварь из самых темных и опасных уголков Фиора. Но у него не получалось. Возможно, его останавливало ни с чем не сравнимое отвращение, испытываемое почти к каждому, кто ходил под знаменем Саблезуба. Или, возможно, его останавливали чувства к Стингу. Не к тому, что спокойно смотрел на оголенное ради большего унижения тело заклинательницы духов и равнодушно наблюдал, как дрожащие руки стирали герб, а к тому, что привел его в гильдию — к задорному мальчишке, желавшему всем и каждому доказать, что он лучший, и положившему на алтарь этой цели всего себя, потому что когда-то давно он дал такое обещание своему первому и до сих пор почти единственному другу. К задорному мальчишке, что тогда, схватив его за тонкую грязную ручку, с веселой, восхищенной его магией трескотней ломающегося голоса тащил оборванца Руфуса за собой в сторону поезда, чтобы пригласить в гильдию.«Наши цели для них слишком велики…»
Эти слова Мастера были Руфусу особенно смешны. Какие цели? Ах да, может, их целью было оставаться сильнейшей гильдией? А может, их целью было доказывать всем свои силу и превосходство? О да, тогда с этим они прекрасно справлялись. Но в чем был смысл всего этого, если всем гильдиям на статусы было глубоко плевать? Сколько Руфус наблюдал за ними, столько и замечал: почти все гильдии, особенно те, что из раза в раз проходили отборочное испытание и участвовали в самих Играх, вроде Чешуи Серены или Пяты Русалки, никогда не придавали огромного значения победе или поражению. Они всегда радовались победам своих товарищей и всегда поддерживали тех, кто проиграл, и ни один Мастер, ни один человек ни в одной гильдии никогда не называл своего согильдийца мусором и никогда даже не пытался унизить его за провал. Никто. Никогда. Только Саблезуб. — Черт, — Руфус обнял себя за плечи и медленно сполз по двери, устав бороться с отказывающимися держать его ногами. — Черт, черт, черт! — он все-таки заплакал. Злые слезы катились по щекам, пропитывая ткань маски и капая на обтянутые брюками колени, тело содрогалось в беззвучных рыданиях, сжимаясь в комок все сильнее с каждым всхлипом, которые он давил закушенной до крови губой. — Будь ты проклят, Хвост Феи, — он откинул голову назад, больно ударяясь затылком о дверь, чтобы хоть немного привести себя в чувство, пусть и знал, что оно ему не поможет. — Будь. Ты. Проклят.***
— Эх, наш Мастер слишком строг… — эту фразу Стинг бросил в пустоту коридора не совсем осознанно. Тишина, образовавшаяся еще на собрании и прерванная только единожды — удаляющимся стуком каблуков сапогов Руфуса, едва не бегом вылетевшего из холла гостиницы в сторону лестниц на верхние этажи, — прессом давила на виски, грозя обеспечить ему головную боль второй день подряд. Но прерывать ее, несмотря на его стойкую уверенность, что неуютно было не ему одному, никто не спешил, и поэтому он решил сделать это сам. Понимание, что сделано оно было неправильно, пришло к нему не сразу. — Ничего не поделаешь. Таков путь сильнейшей гильдии, — напряженно отозвался Лектор, целеустремленно шагая в сторону их номера. Ему хотелось как можно быстрее смыть с себя мерзкое ощущение, охарактеризовать которое нормальными полноценными словами не получалось, и скрыться от преследования чужого прожигающего взгляда, который, пусть и предназначался совсем не ему, все равно пробирал до костей, оставляя после себя чувство непонятной тревожной угрозы. Он был свято уверен, что единственной слабостью Стинга был транспорт и что больше он не проиграет, но все равно грыз его изнутри червячок сомнения. И еще — беспокойства. Потому что свежи были у Лектора в памяти казавшиеся чересчур долгими минуты, в которые Стинга трясло, словно от дикого холода, и в которые дрожащие пальцы почти больно вцеплялись в его шерсть. — Фро так грустно… — тихий плаксивый голосок неимоверно раздражал. Хотелось ударить по этой тупой голове, чтобы Фрош заткнулся и не раскрывал больше рта лишний раз, но у Лектора не поднималась на него лапа. Фрош был маленьким и по-детски глупым и из-за этого постоянно озвучивал то, что грызло их всех, не задумываясь, что оно может быть лишним или даже опасным, и потому бить его у Лектора не получалось никогда, даже если желание было очень сильным. И сейчас Фрош тоже озвучил то, что было на душе у всех них — им всем было грустно. Только если Фрошу было просто грустно, то им всем было еще и стыдно. Почти всем; Лектор скосил взгляд за спину, на задумчивого Стинга, мыслями витавшего непонятно где, и отвернулся обратно. Он давно перестал понимать, что творилось у того на душе, и больше судить не брался. Несколько метров они прошли в тяжелом молчании. Стинг успел глубоко погрузиться в свои мысли, все возвращаясь к стертому Юкино собственноручно со своего тела гербу и к Юкино из своего сна, у которой больше всего изуродовано было именно то место, где раньше был рисунок головы саблезубого тигра. Этот странный сон не давал ему покоя весь день; для обычного сна в нем было слишком много непонятностей: в снах обычно видят то, что больше всего беспокоит, и обычно там ничего из реальности не меняется. Но в этом сне… в этом сне у Роуга были белые волосы, Госпожа носила герб Хвоста Феи и он сам отчего-то называл Руфуса каким-то ласковым домашним сокращением, хотя, казалось бы, он мог себя контролировать. А для пророческого сна Стинг, во-первых, не был пророком, и, во-вторых, вряд ли бы Госпожа стала бы так убиваться над трупом Эрзы Скарлет. И все же… отчего-то это не казалось самым обычным ночным кошмаром. Может быть, потому, что он мог чувствовать запахи? Или потому, что, несмотря на сюрреалистичность происходящего, он до странности сильно во все это верил? Будто то, что он увидел, происходило на самом деле. И он тому был прямым свидетелем. Но он не мог. Потому что это никогда не случится. Потому что… Пропавший звук чужих шагов за спиной прекратил поток его безрадостных мыслей. Но не успел он обернуться, чтобы спросить, почему Роуг вдруг замер посреди коридора, как тот сам ему об этом сказал. — И это — «гильдия»? Вопрос, заданный равнодушным пустым голосом, заставил сердце на секунду замереть. — А? — Стинг обернулся. По коже тут же побежали мурашки — в отличие от голоса, глаза Роуга пусты не были. И в алой радужке, как в Геенне огненной, пылало, разгораясь ритуальным костром, одно-единственное желание — просто и без лишних слов дать ему, Стингу, по лицу. Так, чтобы голова резко мотнулась в сторону, а в шее громко хрустнули, ломаясь, позвонки. Так, чтобы после этого удара он, упав, не поднялся, оставшись лежать на дорогих коврах. В этих глазах Стинг видел смерть. Роуг дошел до предельной точки кипения; еще немного — и последует взрыв. И Стинг боялся этот взрыв не пережить. Потому что первой полетит именно его голова. — Юкино была нашим товарищем, — Роуг говорил ровно и спокойно, ничем, кроме взгляда, не показывая того, что происходило внутри. Но и взгляда Стингу хватило, чтобы малодушно пожелать оказаться от напарника как можно дальше. Дожидаться, когда дело зайдет дальше просто столь хорошо видимого желания убить, он не хотел. Потому что Роуг правда мог разорвать его на части. Роуг мог сколько угодно быть тихим и неприметным, даже мягким, Роуг мог сколько угодно жить в его воспоминаниях восхищенным мальчишкой, рвавшимся в Магнолию больше самого Стинга и мечтавшим о гербе Хвоста Феи, Роуг мог сколько угодно казаться в их дуэте ведомым, но за свои принципы этот тихий и неприметный восхищенный мальчишка готов был стоять до последнего. Даже если это «последнее» означало смерть — его самого или кого-либо еще. Стинг знал, что в Саблезуб Роуг пришел только из-за него и, будь у Роуга чуть меньше всевозможных сомнений, он бы остался в покрытой пеленой траура Магнолии, бросив Стинга вместе с его разочарованием в сильнейшей гильдии одного. Стинг знал, что Роуг происходящее в Саблезубе терпел только потому, что не хотел терять почти единственного близкого человека. Стинг знал, что, если бы у Роуга было, куда пойти, он бы точно ушел — с гордо поднятой головой и искривленным в презрении лицом, оставив после себя несмываемую ничем ненависть к гигантской гордой кошке, в его глазах выглядевшей лишь помойным котом, не достойным даже жалости. Но у Роуга были сомнения, не позволившие ему семь лет назад сказать слово поперек решительному «Уходим, нам здесь делать нечего», и не было места, куда можно было бы пойти. Раньше. Сейчас же Стинг был абсолютно уверен — после окончания Великих Магических Игр Дуэт Драконов-Близнецов Саблезуба распадется. Роуг устал терпеть и Стинга, и Саблезуб. И во всем была виновата чертова девчонка-заклинательница. — А теперь — нет. Потому что она слишком слаба, — слова вырвались изо рта раньше, чем Стинг успел подумать об их смысле. Злость на Юкино за то, в чем она, по сути, повинна не была, разгоралась в нем с неистовой силой, сжигая на своем пути все, что попадалось, и из оставающего после великого пожарища пепла восставала ненависть. Ненависть эта ослепляла и оглушала, бешеным стуком крови отдаваясь в ушах, и Стинг не видел, как потемнели чужие глаза. Как в алой бездне отчетливо стало видно даже не отвращение — брезгливость. — Сильнейшая гильдия обойдется без нее, так ведь? Последнюю фразу Стинг больше адресовал самому себе, пытаясь убедить себя этими словами в том, в чем сам уже уверен не был совсем. Потому что перед глазами невольно встал первый день, когда Хвост Феи с улыбками встретил полное поражение и когда от них ничуть не веяло отчаянием, когда всех проигравших поддержали, когда, наверное, весь Крокус слышал веселые звуки гуляний из бара, смежного с гостиницей, в которой их разместили, когда сегодня вся гильдия болела за свои команды. Когда сегодня Нацу Драгнил сказал, что они стремятся к победе ради товарищей, семь лет терпевших унижение за свою слабость. Роуг промолчал. Но Стингу ответ был и не нужен. Он уже сам понял, что изгнание слабачки Юкино, буквально пять минут назад казавшееся ему справедливым, запустило механизм распада. И когда он закончит свою работу, от Саблезуба останется только прах.***
— О нет! Теперь она еще и заплакала! — Что стряслось?! Минерва замерла на половине шага, услышав знакомые голоса. И если звонкий голос мальчишки Нацу уколол в сердце не так сильно, то голос Хэппи напомнил ей, что это именно она была виновата в том, что Нацу лишился своих крыльев. В голове промелькнула грустная мысль, что хорошо, что именно ей попалась эта компания. Потому что Хэппи добил бы Нацу окончательно: Стинг этого мира, составы команд Саблезуба и Хвоста Феи, бой Юкино и Кагуры — все это и так лишило его последних сил. Ему хватит потрясений на сегодня. Минерва натянула капюшон глубже, скрывая тенью от него свое лицо, пусть и вряд ли знакомое этим Нацу и Хэппи, и шагнула ближе к краю стены дома, не решаясь выглядывать из-за угла, а только прислушиваясь. — Простите, — чужие всхлипы, даже несмотря на то, что она догадалась, чей голос сейчас услышит, все равно заставили Минерву задохнуться. Она еще тогда, днем, когда они увидели трибуны Саблезуба, поняла, что пребывание в этом мире не ограничится одним удивлением. Но сейчас, слыша уже почти позабытый родной голос человека, которого она могла бы назвать сестрой и который смог стать для нее едва ли не самым близким, голос человека, который не раз вытаскивал ее из пучины кошмаров, когда накатывали воспоминания о «тренировках» для официального вступления в Саблезуб, голос, что не раз пел ей нежные колыбельные, помогая заснуть, к ней пришло осознание, что боли они еще не повидали. Настоящая боль придет тогда, когда они глаза в глаза взглянут людям, которых хоронили собственными руками и на чьи могилы носили цветы и свои разбитые сердца. Когда они глаза в глаза взглянут людям, которых любили, но не смогли сберечь. — Никто не был столь добр ко мне. «Что же с тобой здесь происходило, Юки?» — Минерва крепко сжала грубую ткань плаща у горла, мысленно запрещая себе жмуриться, чтобы согнать слезы. Ведь тогда под веками обязательно возникнет немного смутный из-за прошедшего времени, но все еще нежно любимый и бережно хранимый в памяти образ ласковой улыбки, которой она награждала каждого, и теплых глаз, которые с восхищением смотрели на мир, принимая его со всеми недостатками. Образ, от которого слезы точно потекут по щекам, вопреки всем попыткам их сдержать. — Я всегда восхищалась Саблезубом. И год назад присоединилась к ним. «Не ту гильдию ты избрала для восхищения, малышка». — Но сейчас меня не пустят туда. «Разумеется, не пустят», — с усталостью выдохнула Минерва, надеясь, что Нацу этого мира ее не услышит, занятый чужой исповедью. «Ты ведь проиграла, малышка Юки. Джиемма проигрышей не прощает. По себе знаю». — Я проиграла всего раз, и меня вышвырнули. Меня заставили раздеться перед всеми… и своими руками стереть герб гильдии… Минерва непроизвольно схватилась свободной рукой за плечо: там, под одеждой, горел алым пламенем герб ее семьи, за сохранность которого на своем теле она отдала бы даже свою жизнь. И пусть для этой Юкино Саблезуб вряд ли был настолько близок, чтобы она до последней капли крови сражалась за его знамя и свою возможность называться Саблезубой, Минерве все равно становилось тошно от одной мысли, что кто-то мог лишить мага герба его гильдии. Нет. Не просто лишить. Заставить мага собственноручно от него избавиться. Минерва помнила, с каким лицом Лаксас выходил от Мастера после устроенной им попытки перехватить власть в гильдии. Минерва помнила, какие эмоции читались в темно-голубых глазах, когда за ним, словно гром среди ясного неба — какая ирония — с оглушающим в образовавшейся тишине стуком захлопнулась дверь лазарета, подтверждая вынесенный с тяжелым сердцем приговор. Лаксас тогда будто сломался. Потому что он все равно любил Хвост Феи всей своей душой, и для него отсутствие герба на ребрах значило не просто потерю твердой почвы под ногами — для него это значило почти что смерть. И оттого то, что говорила сейчас эта Юкино, звучало для Минервы много больней. Потому что Лаксаса изгнали без лишнего шума и каких-либо церемоний перед всей гильдией; они только попрощались с ним на параде Фантазии, выражая придуманным им жестом, что они никогда его не забудут и он навсегда останется членом их семьи, несмотря на то, что он сделал. Но то, как поступил Джиемма с Юкино здесь, не было наказанием, которому справедливо подвергли Лаксаса. То была просто прихоть человека с огромной, не ограниченной ничем властью, которому позволялось творить все, что вздумается, и никто не удерживал его от произвола. Никто даже не собирался его удерживать от чего бы то ни было. — Так горько и унизительно… Мою честь тогда попросту растоптали. Но гильдия была моим единственным домом! Хотелось выйти из своего убежища, наплевав на все предосторожности, и обнять бедную плачущую девочку. И пусть она не была ее Юки, которой Минерва утирала слезы после острова Тенрю и над которой добродушно посмеивалась, выслушивая неразборчивые писки от признания Роуга. Но она обладала ее лицом и ее голосом, и одно только это уже заставляло Минерву чувствовать потребность ее успокоить. Потому что слез Юкино, как и слез Венди, она никогда не могла выносить. — Прости, я не в курсе обычаев чужих гильдий… — Минерва вздрогнула от звучавшей в чужом голосе ярости. — Нацу… Нет, эта ярость совсем не была ей незнакома. Но эта ярость каждый раз заставляла ее дрожать от ужаса. — Да… Простите… Я… Просто… Потому что Минерва знала, на что испытывающий эту ярость человек способен в таком состоянии. Знала и справедливо боялась. — Но я тоже маг, пусть и из другой гильдии, поэтому… понимаю всю глубину твоих боли и стыда. Обидно, когда тебя унижают, а потом оставляют без герба. Какая ж это гильдия, если заставляет плакать своих же товарищей? «Это не гильдия, мальчик. Это куча гниющего мусора». Потому что именно эта ярость поставила точку в мемуарах Зерефа и именно эта ярость уничтожила Акнологию.***
Взрывы стекол и рев драконьего пламени заставляли ее постоянно вздрагивать, но Минерва, все сильнее и сильнее кутаясь в плащ, с места побоища не уходила, прищуренными от яркого света глазами наблюдая за разрушением гостиницы Саблезуба. В голове проносились самые жуткие воспоминания, связанные с похожими звуками, но она не позволяла им даже приблизиться, сосредотачивая все свое внимание на происходящем действе и дожидаясь остальных — на такой шум они обязательно бы сбежались. И она не ошиблась. — Саламандр везде Саламандр. Слышно с другого конца города, — хмыкнул Гажил, привычно бесшумно подходя сзади, и оперся плечом на стену позади Минервы. Спустя несколько секунд, которые он прислушивался к звукам драки, Гажил тяжело вздохнул, переводя взгляд с красочно разносимой гостиницы на чужой затылок, скрытый капюшоном. — Специально здесь осталась, мышонок? — Ничего не нашли? — Минерва равнодушно проводила взглядом очередное отправленное в полет тело и нахмурилась, стоило громким воплям смолкнуть. — У меня пусто. Но сомневаюсь, что у остальных есть для тебя другой ответ. Повисло молчание. Она, в отличие от Гажила, не знала, что происходило за разнесенными в щепки двустворчатыми дверями, но могла хотя бы примерно представить: для этого даже не нужно было обладать чересчур живым воображением, достаточно было иметь представление о том, кто такой Нацу Драгнил. И пусть этот Нацу был странно другим, непонятным, но действовал он примерно так же, как действовал бы их Нацу. С поправкой на то, что таким диким и неразумным способном Нацу поступил бы только лет девять назад, а не сейчас. Рядом, словно использовав способность Роуга перемещаться по теням, поочередно возникли еще две фигуры. — Чего это он так разбушевался? — протянул Лектор с плеча Нацу, на котором удобно устроился, обозревая все с высоты чужого роста, и тревожно дернул хвостом, не услышав должного шума: Нацу никогда не был тихим, любое его буйство сопровождалось непереносимым грохотом, и оттого такая почти что тишина, если сравнивать с прошлым, настораживала. Нацу молча стащил Лектора с его «наблюдательного пункта», перехватив безвольно повисшее в руках тельце в объятия, как игрушку, нахмурился, пытаясь что-то услышать: они находились не так далеко от самой гостиницы, прячась в тени обрамляющих дорогу скал, и у Убийц драконов, обладающих достаточно острым слухом, чтобы различать не просто невнятные вопли, но и ведущиеся там разговоры, была на то возможность. — Юкино, — односложно ответил Лаксас, не став ни долго гадать, ни делать, как Гажил и Нацу, попытки прислушаться и с первого же раза попав не в бровь, а в глаз. — Больше причин громить гостиницу Саблезуба у него нет. Нацу кивнул, прикрывая глаза и тем самым подтверждая не особо в этом подтверждении нуждающуюся догадку Лаксаса. Ноздри защекотал легко уловимый из-за поднявшегося ветра смутно знакомый запах, обладательницу которого он узнал только потому, что еще помнил, как пахла Минерва в первые дни своего пребывания в Хвосте Феи — это был слегка гнилой запах Джиеммы Орландо, липкой противной пленкой облепивший Минерву, от которой Нацу стремился ее избавить всеми возможными способами. Он надеялся больше никогда не почувствовать это зловоние, подходившее кому угодно, но только не домашней мягкой девочке Минерве, отчаянно жавшейся к Эрзе и начавшей отходить от нее хотя бы на несколько шагов только через месяц, когда она поняла, что в Хвосте Феи за любой проступок на нее не станут поднимать руку. Что в Хвосте Феи на нее вообще не станут поднимать руку. Он передернул плечами от особо громкого взрыва и засверкавших молний, жалея, что может слышать, о чем говорят в гостинице — безумно мерзко было понимать, что голос девочки, которая не единожды обрабатывала ему раны, притворно раздраженно бурча, какой же он дурак безрассудный, которая всегда улыбалась и всегда была рада помочь, если это было в ее силах, был способен говорить с таким незнакомым высокомерием. Он не хотел осознавать, что девочка со смешными пучками из его воспоминаний могла вырасти в это. — За ним? — Минерва, увидев, что Нацу выходит из гостиницы с Хэппи на руках, подняла завесу иллюзии, скрывая их от раздраженного взгляда чайных глаз, и обернулась к Лаксасу, задавая этот вопрос ему как главному. Мысленно она молилась, чтобы либо иллюзии удалось скрыть их еще и от острого драконьего нюха (их Нацу мог чувствовать запахи сквозь иллюзии, и не единожды так находил их «маленькую команду»), либо этот Нацу оказался достаточно не в себе, чтобы не обратить на них внимания. Им не нужны были проблемы раньше времени. — Да. Нам нужно переговорить со здешним Хвостом Феи.***
Нацу смотрел на дверь гостиницы пустым взглядом, не видя мелькающих в окнах силуэтов и не обращая никакого внимания на мир за пределами его мыслей. Он даже, кажется, почти не дышал; только методично, на автомате, гладил висящего у него на руке Лектора, который давно привык, что его используют вместо успокоительного, и уже ничего на это не говорил. Гажил покосился на абсолютно каменное лицо, на котором не выделялись даже обычно ярко-пылавшие внутренним огнем черные глаза, сейчас будто покрывшиеся слоем пыли и невольно вызывавшие своей безучастностью тошноту, и, отвернувшись, обнял себя за плечи, озябшие от мертвого вида такого обычно живого Саламандра. Они все разделяли его состояние: им всем страшно было зайти в эти двери и лицом к лицу столкнуться с людьми, бездыханные тела которых они буквально два дня назад оставили за спиной. Им всем было страшно почувствовать еще большую боль, когда они услышат родные голоса вблизи, обращенными к ним напрямую, а не просто через экраны и усиливающие звук лакримы, и увидят родные глаза, в которых вместо любви и тепла будет лишь холод неузнавания. Им всем было страшно даже думать о том, что их семья приютила у себя под боком самую опасную тварь, которую только мог увидеть мир. — Будем заходить? — Минерва робко коснулась плеча Нацу, надеясь, что тот хотя бы вздрогнет, как обычно бывало, когда Нацу выпадал из своих размышлений в реальность. Но он лишь как-то судорожно вздохнул, прекратив гладить Лектора и просто прижав его к себе обеими руками, и сильно зажмурился, так, видимо, пытаясь собраться с силами. Лектор с трудом извернулся в крепких объятиях, обнимая в ответ, насколько ему позволяли его размеры, и заурчал, выражая поддержку. Нацу она, пожалуй, была нужнее, чем им всем вместе взятым. — Ага. Пойдем, — с силой выдохнул Нацу спустя почти минуту, порциями выпуская воздух из легких, чем заставил их всех немного вздрогнуть от неожиданности, и решительно, не давая себе лишнего времени на бесполезные раздумья, за пару широких шагов, как утром, когда они поднимались на Арену, вбежал на крыльцо. Громкий стук костяшек о дерево двери разорвал ночную тишину, прерывая беззаботное спокойствие готовящихся ко сну магов. На порог нынешнего обиталища Хвоста Феи ступила война.