Твой личный Кошмар / Your personal nightmare

Тем же вечером Тома навестил и Билл. И по одному лишь взгляду в холодные глаза своего мучителя Том понял, что тот не в духе. Очень не в духе. Билл не сказал ни слова, а просто, без церемоний, взял его. Грубо и сильно. Том уже настолько привык, что даже не сопротивлялся, попытался только что-то сказать, но брюнет грубо заткнул ему рот ладонью. Каулитц вколачивался в его задницу быстрыми движениями, до боли вцепившись ногтями в кожу на бедрах. Не так давно Том заметил, что на смену боли все чаще приходит наслаждение. Билл задевал какие-то «заветные точки» внутри него, отчего его просто потряхивало, и ему приходилось прикусывать нижнюю губу, чтобы не застонать в голос. Билл, казалось, знал все о его теле. Даже больше, чем он сам. Он мог доставлять боль каждым движением, а мог – удовольствие. Том уже не раз кончал от ощущения его члена в своей заднице. Это зависело от настроения Билла. Как ему вздумается, так и будет. Иногда он намеренно ласкал тело наложника руками, возбуждал, а потом усмехался и не давал кончить. Он любил издеваться над своей игрушкой. Любил мучить свою игрушку. Сегодня, кажется, Биллу было все равно. Он просто захотел потрахаться, поэтому и пришел. Он не произнес ни звука за все время, что трахал Трюмпера. Зато наложник тихо поскуливал и вскрикивал от каждого болезненного рывка. В конце концов, Каулитц перестал с собой бороться и, когда толчки стали быстрее и глубже, Том понял, что его насильник сейчас кончит. И не ошибся. Не сдержав хриплого стона, Билл сильнее стиснул его бедра и излился в него горячей жидкостью. Он еще несколько раз натянул на свой член безвольное тело игрушки, заставив его содрогнуться от боли, после чего вышел из него и оттолкнул от себя, прислоняясь спиной к холодной стене и пытаясь отдышаться. Его взгляд был сейчас какой-то затуманенный, покрытый поволокой наслаждения. - Скажи, Каулитц, неужели тебя так возбуждает насилие? – сипло спросил Том, когда брюнет уже собирался покинуть комнату. Он схватился рукой за ручку двери, но услышав вопрос замер. - А ты можешь предложить мне что-то помимо насилия? Хочешь стать послушной шлюхой? – усмехнулся Билл, медленно разворачиваясь лицом к пленнику. Том прикусил язык, с ненавистью взглянув на своего бывшего одноклассника. Тот лишь ухмыльнулся и подошел ближе к Трюмперу, который рефлекторно отшатнулся назад, упираясь спиной в стену. Билл смотрел в упор на наложника, кривя губы в мерзкой усмешке. А Том изо всех сил старался вести себя спокойно и не смотреть на него. - А тебе не кажется, что твоя так называемая месть слишком… кхм… затянулась? – после небольшой паузы произнес Трюмпер, все же решаясь и поднимая глаза на брюнета. От его ухмылки становилось не по себе. - Возможно, - наигранно задумчиво пробормотал Билл. Привычным движением руки он вынул пачку сигарет из заднего кармана, вытащил одну и прикурил. От такого ответа наложник поначалу растерялся, но быстро сумел взять себя в руки. - Давай договоримся о взаимовыгодной «сделке». Ты меня отпускаешь, я никому не рассказываю о том, что ты меня похитил и издевался столько времени. Давай? Мы оба обо всем забудем. И все счастливы! Согласен? Билл несколько секунд смотрел на Тома, после чего громко фыркнул и рассмеялся. - Чего ты смеешься? – зло выговорил Том. – Ты хоть понимаешь, что тебя могут посадить за то, что ты тут вытворяешь? А я предлагаю тебе реальный выход, чтобы всем было хорошо! Том и сам понимал, что несет бред. Он просто уже отчаялся когда-либо выбраться отсюда. Он не был уверен, что Лили поможет ему: она же, как верная собачонка, чуть ли не ползает за этим чертовым Каулитцем! Но, все же, иногда приятно так вот наивно, по-детски, помечтать, уже заранее зная ответ. - Меня? Посадят? – в интонации голоса брюнет звучала неприкрытая насмешка. – Трюмпи, да тебя никто и никогда не додумается искать здесь, в доме бывшего одноклассника, над которым ты всю жизнь издевался. Если честно, я вообще сомневаюсь, что тебя есть кому искать. На Трюмпера обрушилась волна неожиданной ярости. Слова этого ублюдка задели за живое, всковырнули ранку глубоко внутри, которая, казалось бы, уже давно зажила… - У меня есть мать, если ты не забыл! И пусть мы в не очень хороших отношениях, но я ни за что не поверю, что она будет бездействовать, если узнает, что я пропал! Тома просто взбесило то, как жалобно прозвучал его голос в попытке оправдаться перед Каулитцем, переспорить, доказать, что он тоже кому-то нужен в этой жизни, что кто-то о нем волнуется, ждет, ищет… Но этим он только еще больше развеселил Билла, который даже позабыл о своем плохом настроении. - Не хочу тебя расстраивать, но твоя мать даже и не подозревает о том, что ты исчез. А больше тебя и некому искать, - растягивая гласные, сказал Билл, не скрывая злорадной улыбки. – За все то время, что ты находишься здесь, твоя драгоценная мамаша позвонила вам домой всего два раза. Софи наговорила ей всякой бурды, так что, не переживай, она уверена, что ты до сих пор живешь с моей сестрицей и у вас все распрекрасно. Том внимательно посмотрел на брюнета. Очень непохоже, чтобы Билл лгал. Скорее всего, он говорит правду. Внутри все похолодело и неприятно сжалось. Но Том постарался не показать брюнету, как сильно его это задевает. Он чуть слышно хмыкнул и прикусил нижнюю губу, рассеянно разглядывая узоры на стене. Пока Том отвлекся, Билл подошел ближе к нему и коснулся холодной ладонью щеки, разворачивая лицо наложника к себе, с жадностью впиваясь в любимые черты взглядом. От такой близости своего мучителя, Тому стало дурно, а по телу побежали уже знакомые неприятные мурашки. Он закрыл глаза, чтобы не видеть пронизывающих, изучающих карих глаз. Он боялся даже шевельнуться. После затянувшегося молчания, когда рука Билла перестала удерживать холодными пальцами Тома за подбородок, он еле слышно проговорил: - Неужели ты никогда не сможешь меня простить? Трюмпер открыл глаза, с удивлением отмечая, что Билл сидит совсем близко к нему и как-то подозрительно разглядывает. И что самое удивительное – без усмешки, отвращения. Просто смотрит и выражение лица уж слишком задумчиво-серьезное. «Задумался о чем-то», - подумал Том. Каулитц дернулся, словно очнувшись от какого-то сна или видения, резко возвращаясь из своих мыслей в реальность. - А ты бы простил? – едва слышно, сквозь зубы, сказал Каулитц, резко поднимаясь на ноги. Он отошел к окну, словно неожиданно увидел там что-то сверхъестественное и, достав очередную сигарету, поджег ее и глубоко затянулся, выдыхая сизый дым в стекло. Трюмпер задумался. Он хоть и не раз пытался поставить себя на место Каулитца, понять его ожесточенность и мотивы поступков, но ему это не особо удавалось. Он задавал самому себе тот же вопрос – и не раз, – но не мог ответить на него. - Не знаю, - неуверенно пробормотал Том, обхватывая колени и подтягивая их к животу. На полу было прохладно сидеть, но он не смел при Билле переместиться до кровати. – Я бы попытался, наверное. - Я тоже пытался… когда-то, - глухо отозвался Каулитц, снова затягиваясь сигаретой. – Первые три месяца, что пролежал в психушке, я, честно, пытался простить тебя, забыть ту страшную ночь, отпустить терзающую душу боль. Но, как видишь, я не смог. - В психушке? – шепотом переспросил Трюмпер. Откровенность Билла его шокировала. Он никогда не заговаривал с ним о прошлом. Только лишь короткими фразами, упоминаниями, но быстро старался переключиться на что-то другое. А сейчас Тому показалось, что в Билле всколыхнулось что-то, чего раньше он не замечал в нем. И почему-то он был уверен, что сейчас Билл склонен к откровенностям, к «задушевному» разговору. Вполне возможно, что Каулитц сболтнет что-нибудь лишнее, если попытаться его разговорить. Ему нужно высказаться, избавиться от накипевшего, от этой застоявшейся годами боли. А это был отличный шанс. «Узнай лучше врага своего и уже заранее можешь праздновать победу», - усмехнулся про себя Трюмпер. Он искренно полагал, что ему удастся заболтать Каулитца, узнать о нем что-то такое, что послужило бы зацепкой, шансом к тому, чтобы свалить из этого проклятого дома. Для этого нужно всего-то – узнать слабые стороны этого психопата. - Я готов был простить тебя, если бы ты хоть раз навестил меня в больнице, поинтересовался моим здоровьем. Или хотя бы просто спросил: не сдох ли я вообще после всего этого? Первое время я верил, что в один из одинаковых, нудных, текуче-бесконечных дней ты придешь и искренне попросишь прощения. Но ты не пришел ни в июне, ни в июле, ни в августе… И с каждой неделей я все сильнее замыкался в себе, сходил с ума от одиночества, от нестерпимой бесконечной боли. Но страшнее всего были воспоминания. Они отложились где-то на дне моего подсознания, не давая ни на минуту забыть о том страшном дне. Они не оставляли шансов смириться, подчиниться реальности, свыкнуться с этим; отдаться наотмашь бьющему в самое сердце кошмару. Я был вынужден из последних сил цепляться за остатки души, продлевая свое бессмысленное существование. - Билл, ты… - попытался вставить свое слово Том, но брюнет снова его перебил. Он говорил безразлично, скучающе, словно делал кому-то одолжение. Но на самом деле с каждым словом ему становилось легче. Немного, но легче. Он давно хотел высказаться кому-нибудь, рассказать о своей боли, поделиться ей, выплеснуть наружу весь тот бушующий внутри него ураган... Писать письма матери он перестал около трех лет назад. Это спасало его только первые несколько лет, а потом стало приносить лишь дополнительную боль, поэтому Билл просто сложил их в старый сундук, который Симона, его мама, когда-то привезла из другой страны в качестве «сувенира». Какое-то время он любил закрываться в своей комнате, доставал свои письма и перечитывал их, надрывно рыдая, окунаясь с головой в безысходность и боль. Он до сих пор не мог смириться со смертью матери. Да разве можно с этим смириться? Частично брюнет винил себя в смерти самого дорогого ему человека. Никто и никогда не был ему ближе, чем мама. Отец всегда был с ним строг и холоден, поэтому никакой привязанности Билл к нему не испытывал, а после переезда и вовсе отдалился от своего отца. С Софией, его сестрой, они общались неплохо, часто созванивались, но прежней трепетной родственной любви между ними не было. Поэтому, читая свои так и не отправленные письма, он вспоминал не только о маме, а еще и о прежних отношениях с сестрой. А потом Билл дал самому себе обещание, что не станет лишний раз открывать этот сундук и доставать письма. Потому что каждый раз, когда он окунался в прошлое, ему казалось, что кто-то со звериной дикостью ковыряет и без того ноющую глубокую рану. - Ты даже не представляешь, сколько минут, часов, дней, лет я провел, мечась в удушливом огне, сжигающем мою душу. Выматывая настолько, что мне все чаще и яснее казалось, что уже ничего не осталось – ни смысла, ни надежды, ни веры. Я был выжат, как лимон, измотан до невозможности своими же воспоминаниями, кошмарами, мыслями, отчего раз за разом кричал в жгучую пустоту, обессилено склоняясь перед ней и понимая, что схожу с ума с каждой секундой все сильнее. Хотя какое-то время я даже не догадывался, что лежу в психушке, думая, что нахожусь в обыкновенной больнице. Я был подростком. Глупым и потерянным. Меня не навели на мысли ни мягкие стены, ни постоянные косые взгляды врачей. Я существовал, сам не зная зачем. Просто потому, что мою жизнь поддерживали врачи. Они заставляли меня есть, пить, выводили на прогулки, а когда я становился неуправляемым и психовал – связывали и оставляли в одиночестве. Знаешь, со временем привыкаешь к одиночеству, к ненужности, к понимаю того, что в этом мире тебя все забыли, ты один и никому нет до тебя дела. Поначалу понимание этого походило на внезапно обрушившийся на голову водопад. А потом я свыкся с этой мыслью. Конечно, в первый месяц после того проклятого вечера я пытался покончить с собой, но каждая моя попытка, как видишь, не увенчалась успехом. Я продолжал жить, задыхаясь от своей боли. Я решил, что буду жить ради мамы. Отец внушил мне, что она сильно болеет, поэтому не приезжает ко мне, а я верил. Долго верил. И ждал того дня, когда смогу увидеть ее улыбку, зарыться носом в ее волосы, прижаться к груди и сказать, как сильно я ее люблю… Каулитц закашлялся и замолчал. Том, все это время с каким-то загруженным видом слушавший его, встрепенулся, подняв глаза на брюнета. Каулитц снова курил, как-то нервно сжимая пальцами тонкую сигарету. - И что было, когда ты увидел ее? – нетерпеливо спросил Трюмпер. Слушать Билла оказалось очень интересно. Ведь он никогда толком и не знал, что за личность этот экс серый мышонок Каулитц. Он никогда даже и не хотел знать, как живет и о чем думает брюнет. Хоть он и осознавал свою вину во всем этом, но только сейчас до него стало доходить, КАК сильно он виноват перед Биллом. Трюмпер никогда бы и не подумал, что Биллу пришлось пройти через такое. Пройти через самый настоящий Ад. И смутное ощущение подсказывало ему, что это далеко не все, чему подвергся Каулитц по его вине. - Этого не было, - очень тихо, на грани слышимости сказал Билл. Том уловил отголоски боли в его голосе. – Я пролежал в больнице чуть больше шести месяцев, и по возвращении домой понял, что попал в очередной сумасшедший дом. На вопрос Тома: «Почему?», Билл, не сдержавшись, громко фыркнул. Трюмпер, почти не моргая, следил за Биллом. За каждым его жестом, меняющимися эмоциями на лице. Он хмурился, словно вспоминал что-то неприятное, а между бровей возникла маленькая морщинка. На долю секунды Тому даже показалось, что застоялая бездна равнодушия и ненависти ко всему окружающему миру в глазах брюнета всколыхнулась. Но уже через мгновение бездна в подернутых шоколадных глазах вернулась, вновь заняв свое место, и замерла, как дремлющее до своего часа чудовище. - Это сложно описать словами. Я как будто вернулся в другой мир. И стал жить не своей жизнью. Потому что все, что было до этого – рассыпалось, раскололось и исчезло в небытие, без возможности вернуть это обратно. После моего пребывания в психушке я заметил, что все окружающие меня люди стали мне врать. Даже семья. Я научился чувствовать это за версту, но никому не говорил. Несколько недель отец дурил мне голову, рассказывая всякие небылицы о том, что моя мама куда-то уехала. Но потом раскрыл страшную правду… Каулитц замер, сглатывая подступивший к горлу ком. Он глубоко вдохнул, собираясь с мыслями. Говорить было тяжело, а на глаза наворачивались проклятые слезы. Даже спустя много лет ему больно говорить и вспоминать об этом. Это потрясение на всю жизнь. «Возьми себя в руки, тряпка. Ты сильный. Ты должен быть сильным», - закусив нижнюю губу, убеждал себя Билл, после чего надломленным голосом продолжил: - В общем, оказалось, что моя мама… она… умерла. У нее случился инфаркт после того, как она узнала о том, что со мной случилось. Ее сердце просто не выдержало… Том на мгновение остолбенел. Рассказ Билла казался невероятным, нереальным, но наложник не сомневался, что все это чистая правда. Билл не врет. Только не сейчас. Он никогда не видел его таким серьезным, таким… естественным, что ли? Каулитц, казалось, изо всех сил старался не расплакаться. Том видел это, и в любой другой раз он бы воспользовался этим, чтобы посмеяться над ним, но не сегодня. Том впервые за все время пребывания в доме Каулитца почувствовал жалость к этому ледяному парню. А еще, тяжелым камнем свалилось на душу чувство вины. До Тома медленно доходило, что, в какой-то степени, это он виноват в этом… Он виноват, что мама Билла умерла. Если бы он не был таким идиотом в свои 16 лет, то… Все было бы иначе. Он уже не раз корил себя за это. Но раньше он не знал, какие последствия были после того вечера… Он не знал, что пришлось пережить Биллу, через что он прошел… И от этого понимания захотелось взвыть и провалиться сквозь землю. «Идиот! Идиот! Идиот!» – стучало в голове. Уже слишком поздно и прошлого не изменить. Еще не создали такого оборудования, чтобы можно было возвратиться в прошлое, чтобы исправить свои ошибки, совершенные по глупости и легкомыслию… И, видимо, даже такое долгое пребывание в этом доме не способно искупить всех его ошибок и всей вины - его ткнули носом в их последствия. Каулитц, сам того не подозревая, каждым словом, каждым предложением, открывал ему глаза на ужасающую реальность. Это схоже с тем, словно Тома тычут носом в его же испражнения, как нагадившего мимо горшка глупого щенка. - Мне очень жаль, - прошептал Том. Он просто не знал, что нужно говорить в таких ситуациях. Да и что он мог сказать? Трюмпер никогда не был так привязан к своей матери. Он не знает, каково это – потерять мать. Самого близкого и родного человека. Каулитц пропустил его слова мимо ушей. Впившись опустошенным взглядом куда-то в стену, он продолжил говорить: - От меня скрывали это больше полугода, боясь «ухудшить состояние». Ты хоть можешь себе такое представить? Мне сообщили о смерти моей же матери только спустя почти семь месяцев! Я даже не был на ее похоронах, не простился с ней, не поцеловал в холодный лоб… Тихий всхлип, после которого последовал прерывистый вздох. - А мне так это было нужно… Пока я лежал в этой гребанной больнице, я писал ей письма. Писал почти каждый чертов день. Это поддерживало меня, не давало окончательно сойти с ума. Я продолжил писать ей даже после того, как узнал, что ее больше нет. Я много раз спрашивал себя: «Зачем я это делаю?» Но так и не смог ответить на этот вопрос. Просто тогда я внушил себе, что писать ей письма – это ниточка, удерживающая ее рядом, со мной. Мне понадобилось несколько лет, чтобы понять, какую боль это приносит. Вторая новость, которой меня огорошили после моего возвращения домой, это то, что мой отец женился. На гадкой такой женщине. На одной богачке-француженке. Отец убеждал меня, что сделал это исключительно ради меня, типа на мое лечение нужны были бешеные деньги, а у этой женщины они были. Но я-то видел, какими влюбленными глазами он смотрел на нее. Как трепетно защищал от моих нападок. И в один прекрасный день его достали наши ежедневные конфликты с этой его новой женой, и он принял мудрое решение – переехать. Они уехали, забрав с собой мою сестру Соню. Поначалу я бездумно слонялся по дому, не зная, чем себя занять. Начал пить, курить травку. А Лили смотрела на меня грустными глазами и тяжело вздыхала, наблюдая, как я медленно скатываюсь в самое дерьмо, становясь не человеком, а жалким существом. Стены огромного дома давили на меня, а одиночество въедалось под кожу. В те дни умирала оставшаяся частичка моей личности, которой удалось выжить после всего ада. - Это Лили? Она помогла тебе? – предположил Трюмпер, когда брюнет замолчал, выдерживая паузу. Бровь Каулитца метнулась вверх. - Нет. Лили, конечно, изо всех сил пыталась вытянуть меня из затянувшейся, продолжительной депрессии, но ей это не удавалось. И тогда она, опустив руки, напивалась вместе со мной до чертиков. Она была единственным человеком, кому я доверял, с кем мог поговорить по душам. Билл закусил губу. Его лицо было сейчас таким серьезным, сосредоточенным и каким-то отчужденным, словно он окунулся с головой в свои воспоминания и не вынырнет оттуда, пока не выскажет все. - На день рождения отец не без материальной помощи своей женушки подарил мне собственный модный бутик. Я с детства интересовался всем, что связано с модой. Иногда даже таскал мамины женские журналы, такие как «Vogue» и прочая ерунда. У меня были лучшие манекенщицы и лучшие шмотки самых известных итальянских брендов. Это отвлекло меня, но ненадолго. Очень прибыльное дело, но, увы, быстро надоело. Пришлось нанимать людей, чтобы поддерживали бутик «на плаву», пока меня нет. Я просмотрел более ста резюме, среди которых увидел… его. Я познакомился с Лео, когда он пришел ко мне на собеседование. Я не взял его на работу, он был слишком слабохарактерным для того, чтобы командовать, но мы начали общаться. Он влюбился в меня, как мальчишка. И я тоже… увлекся им. Лео часто замечал за мной переменчивое настроение, истерики, мрачную задумчивость. И сделал вывод – что-то в этом городе давит на меня. Он не спрашивал, что именно. Он просто уловил это каким-то своим седьмым чувством. И тогда он предложил мне уехать отсюда. Уехать из Германии. Я согласился почти сразу, безо всяких уговоров. Мне казалось это наилучшим решением. Решив не откладывать это, мы переехали в Лондон. Почему именно Лондон? Я и сам не знал. Просто по работе я уже ездил туда, и мне там понравилось. Но мои ожидания не оправдались. Прошлое по-прежнему мешало мне жить, день за днем, снова и снова возвращая туда, обратно, заставляя переживать все заново. Я ненавидел свои проклятые сны. Ненавидел дурацкие мысли, роем жужжащие в голове, не дающие покоя 24 часа в сутки. Лео не понимал, что со мной происходит, почему я такой дерганный. А я не мог ему рассказать. Никому не мог рассказать. Мое прошлое тяжелым грузом было со мной и только со мной. Трюмпер внимательно слушал брюнета, стараясь не пропустить ни слова. Он смотрел в потолок, разглядывал барельефы и трещины, пытаясь не издавать ни звука. А потом он решился и перевел взгляд на брюнета. Он, боясь шевельнуться, сидел на полу и во все глаза смотрел на знакомого ему человека, бывшего одноклассника, - и не узнавал его. Куда подевался прежний Билл, потонувший в своей ненависти и злости? Где тот холодный, безжалостный брюнет с пустыми, как две бездны, глазами? Как будто что-то сняло, насильственно стащило с него все многослойные маски вечно ледяного, мстительного Каулитца, обнажив под ними отчаянно страдающее, измученное жизнью существо, запутавшееся и потерявшееся, потонувшее в своей же ненависти, из которой никак не может выбраться. - И так изо дня в день, можешь себе представить? Боль, кошмары и воспоминания. Я чувствовал себя выпотрошенным, потерянным... Когда-то в детстве я упал с качели, когда раскачивался стоя, и сломал руку, - Билл слабо улыбнулся, но почти сразу же выражение его лица болезненно искривилось. – Мне было 13 лет. В тот день я подумал, что не бывает боли сильнее, чем та, которую я испытал. Но в 16, после того, что вы со мной сделали, мне пришлось быстро повзрослеть. Я понял, что душевная боль может быть во стократ хуже физической. Боль подобная выжигающему душу пламени, ласкающего тебя ленивыми, но настойчивыми прикосновениями, от которых, скручиваясь, обугливалось, обгорало, выжигалось что-то важное внутри тебя. С каждым мгновением – по чуть-чуть, с пугающей неизбежной медлительностью отсекая по частям остатки истерзанной души, вырывая с корнем все, что еще могло чувствовать. Но страшнее всего была моя память. Она не давала шансов смириться, отпустить прошлое, каждый раз заново напоминая, наждачкой проходясь по кровоточащим ранам, вспарывая их, тем самым снова подчиняя, заставляя отдаться наотмашь бьющему прошлому. И не было иного выхода, кроме как поддаться. Я цеплялся изо всех сил за самое светлое, неуловимое, за остатки моей души, надеясь, что таким образом возможно спастись от неизбежно надвигающегося сумасшествия, которое кружило рядом, словно хищный стервятник, который только и ждет того момента, когда я окончательно сдамся, чтобы он мог беспрепятственно проникнуть в душу, выклевать крохи оставшегося рассудка. От вспышки горькой тоски у брюнета перехватило дыхание. Трюмпер громко сглотнул. Его заполняла жалость к этому человеку, несмотря ни на что. Наплевать, что он измывался над ним столько времени. Он, Том, не пережил на своей шкуре и половины того, что пришлось пережить его однокласснику. Медленно, словно не решаясь - вмешаться или просто молча выслушать, дать ему хоть несколько часов побыть настоящим, побыть самим собой, Том поднялся с пола и подошел ближе к Биллу, но в двух шагах от него остановился. Это все казалось дурацким, идиотским, неправильным - в конце концов, просто опасным! Но не попробуешь - не узнаешь, ведь так? А кто не рискует, тот не пьет шампанского. Том медленно протянул руку к вздрагивающему плечу, осторожно касаясь, робко поглаживая. Это был странный порыв, неправильный, но Трюмпер не смог его сдержать. Ему хотелось пожалеть, хоть чем-то поддержать брюнета. Теперь он понимал, как бессмысленно было просить у него прощения. Каулитц никогда не простит его. Билл дернулся от его прикосновения как от удара. Он вытаращил глаза, непонимающе смотря на наложника, а потом, частично взяв себя в руки, продолжил: - И единственное, что помогло мне выжить – это сладкая мечта о страшной мести, - Билл усмехнулся, коротко взглянув на Тома. Что-то в его взгляде насторожило наложника. – Я столько лет вынашивал план, продумывал детали, жил только мыслью о том, что в один прекрасный день отомщу за себя, за маму, за свою испорченную жизнь. Слова падали медленно, как тягучие капли. Каулитц криво улыбнулся, и эта улыбка напомнила Тому звериный оскал. - Это ужасно так жить, - хрипло сказал Том, отодвигаясь от брюнета подальше. Билл смотрел на него в упор, чуть прищурившись. - Не спорю, - задумчиво согласился он. – Но со временем привыкаешь… Каулитц поднялся на ноги и направился в сторону двери. Том никак не ожидал, что тот уйдет так быстро. Он не хотел признаваться самому себе, но ему очень хотелось поговорить с Биллом еще, узнать побольше о его прошлом, о его жизни, да и просто понять – что же он за личность такая. Потому что сегодня он показал себя с совершенно другой стороны, как будто кто-то сорвал с него привычную маску безразличия. Очень сильно захотелось окликнуть его, сказать что-нибудь, но язык вмиг потяжелел и не желал сдвигаться с места. Билл открыл дверь и подозвал к себе одного из охранников, стоящих возле комнаты, в которой держали Тома. - Принеси бутылку Шато Марго из моей личной коллекции и поскорее, - самоуверенный, равнодушный тон. Кажется, прежний Каулитц вернулся, с грустью подумал Трюмпер, не сводя глаз со своего мучителя, наполовину скрывшегося за приоткрытой дверью. Через несколько минут его просьба была исполнена. Билл захлопнул дверь и своей фирменной вальяжной походочкой направился к Тому. - Предлагаю на сегодняшний вечер забыть обо всем, что было между нами, - это слабо походило на предложение, скорее на утверждение или настойчивую просьбу. Но Трюмпера и это очень удивило. Он согласно кивнул и обомлел, услышав лукавое: – Выпьем?